Бархан

1. По графику

А всего-то неполных четыре дня, как уехали Петрунины с родительской дачи в Подмосковье благополучной семьей.

Трогались они в путь спозаранку, когда в стеклах дома еще отсвечивал оловом июльский пасмурный рассвет. В доме спал Игорешка. Чтобы не разбудить его стартером, вытолкали машину за ворота вручную – Георгий Николаевич за коренника, упираясь в багажник и выворачивая каблуками комья дерна, Ирина с тестем, крякающим от натуги, по сторонам. Теща в дачной кацавейке держалась за Ирину, изо всех сил улыбаясь сквозь слезы.

Через два участка от дачи остановились, отдышались. Одну за другой открывая двери, Георгий Николаевич еще раз проверил, все ли и правильно ли вче­ра уложено в дорогу, просмотрел свои и Иринины документы, пересчитал в бумажнике деньги, протер очки, просмотрев их на светлое небо, и только затем включил мотор для прогрева.

Прощались недолго. Ирина расцеловалась с родителями, перебралась через сумки с дорожной снедью на заднее си­денье, где ей предстояло провести три, а то и все четыре дня, обернулась и помахала им сквозь стекло, за­тянутое жемчужной пленкой росы. Георгий Ни­колаевич тоже махнул старикам из водительского окна и, все еще на цыпочках, покатили они по травянистой улице к во­ротам дачного поселка.

У ворот пришлось повозиться, распутывая на проушинах влажную цепь. Разведя по сторонам сетчатые, бисером осыпанные створки, Георгий Николаевич ог­лянулся на дом и увидел, как между стариками, печально помахивавшими перед калиткой, протиснулся всклокоченный Игорешка и побежал к ним по траве. От ро­сы пижамка на его босых ногах незамедлительно потемнела. Георгий Николаевич сказал не то с досадой, не то с удовольствием:

– Ну вот, разбудили человека.

Ирина тут же выбралась из машины и побежала сыну навстречу. Родители разволновались:

– Ирочка, не возвращайся! Пути не будет!

Куда там…

С Игорешкой прощание получилось более долгим, с утиранием слез и со смехом, с просьбами не обижать бабулю с дедом, с обещаниями вернуться, когда он еще и соскучиться не успеет, с посулами привезти огромную дыню и небольшого верблюда. Даже двух верблюдов – с одним горбом и двугорбого. Теща сбегала в дом и вернулась с трельяжем, в котором прыгали деревья, небо, забор.

– Ирочка, Гошенька, посмотритесь! Ну, пожалуйста!

Чтобы не обижать, посмотрелись.

– Зря красилась, – сказала Ирина. – Все глаза потекли.

– В дороге отреставрируешь, – сказал Георгий Николаевич. – А то мы так никогда не тронемся.

Небо сплошь заложило. Дождик сеялся не так чтобы очень, но и его хватило развести по Рязанскому шоссе неимоверную сля­коть. За грузовиками шлейфами летела жидкая грязь, ложилась при обгоне волнами на лобовое стекло, не давая передышки дворникам.

Прошлым августом ездили Петрунины на машине в Крым, годом раньше в Прибалтику, так что не первая предстояла Георгию Николаевичу дальняя поездка. Но эта была – в другую часть света. Более обычного возбужден­ный началом пути, он то и дело сверялся с часами.

– Коломну прошли почти по графику, Ириша. Правильно сделали все-таки, что поехали с дачи. Если б из Москвы, сейчас бы только кольцевую переползали, а так уже Коломна позади. Хороший план – половина успеха!

– План хороший, зато погода дрянь… – сказала Ирина, искоса заглядывая в трясучее зеркало в одной руке, пытаясь карандашиком в другой, прижатой к скуле, подтушевать стрелку у глаза. – В прошлом году я от Москвы уже загорала.

– На завтра прогноз по нашему направлению отличный. Солнца будет хоть отбавляй.

– Завтра будет завтра, а сегодня пропало. Если не хочешь, чтобы я выколола глаз, ты, собственно, можешь ехать помедленнее.

– Медленнее некуда, зайка. Тащимся восемьдесят, грузовикам мешаем. Ты бы лучше подремала, а я прижму до ста, как приличные люди ездят.

– Терпеть не могу дремать в машине, ты же знаешь. И у меня, как ни странно, есть еще один глаз.

– Вот видишь, надо было самолетом лететь. Краситься, во всяком случае, было бы безопаснее. И завтра бы загорала на балконе в собственном коттедже.

– Спасибо, милый. С самолета на другой самолет, потом с чемоданами на перекладных, потом уборка в этом твоем коттедже. Завтра бы я пластом лежала. А потом сразу на работу, – нет, не хочу. Хочу отдохнуть в дороге, если уж отпуск пропал.

– Ты совершенно права, – поспешно согласился Георгий Николаевич, ибо отпуск был принесен в жертву его карьере. И ради нее же пришлось на время разлучиться с Игорешкой. Да мало ли чего еще могло быть поставлено в счет неожиданному перемещению по службе, которое завистники в институте тут же назвали ссылкой на повышение. – Рисуй себе спокойно, зайка, мы и на семидесяти никуда не опоздаем. Пусть обгоняют. А я буду природой по сторонам любоваться.

– Где ты тут нашел природу? – сказала Ирина, перенося зеркало к другому глазу и прижимая карандаш к другой скуле. – По сторонам торговля, деревни и грязь.

– Что ты сегодня такая суровая, лапа? Путешествие так хорошо начинается.

– Лучше некуда, – отвечала Ирина, штрихуя веко. Вкрутила карандашик в полные губы, послюнила. – И много мы уже пропутешествовали?

– Говорю же – Коломну проехали.

– Почему так тащимся?

Зная супругу, Георгий Николаевич только усмехнулся.

Далеко за Луховицами зеркало было убрано в косметичку, косметичка в сумку. Ирина посмотрелась напоследок еще и в водительское зеркало, поправила скобку на пышных волосах и критически оглядела дорогу, ускоряющуюся навстречу.

– Только сильно не гони, пожалуйста. Это где мы уже?

– Посмотри в атласе, – сказал Георгий Николаевич приподнято. Очень уж приятно разбегалась машина по шоссе, прямому и гладкому, как лента конвейера, уносящего их к горизонту. Двигатель пел выше и выше, колеса шипели по влаге асфальта, красная стрелка спидометра лежала меж великолепными цифрами 100 и 120, и продолжала клониться дальше.

– Посмотри, где мы едем, а главное, по каким чудесным местам будем ехать весь день. Вся средняя полоса России перед нами, Ирушка. Какие названия! Былины и сказки народов СССР! Ты от одних названий расслабишься.

Но карты, никогда не совпадавшие с представлениями Ирины об окружающем пространстве, никогда и не расслабляли ее. Только для того, чтобы отвлечься мыслями от Игорешки, все бегущего к ней по росе, раскрыла она с отвращением дорожный атлас, полиста­ла, нашла Москву. От бублика МКАД малиновыми лу­чами расходились во всех направлениях дороги общегосударственно­го значения. Луч, которым ехали они, ровно тянулся на юго-восток до Рязани. После нее он начинал извиваться, забирая все больше к востоку, на следующей стра­нице пересекал усыпанную бисером сел Пензенскую область, снова менял страницу и посередине ее упирался в опоясанный Волгой солидный двойной кружок областного центра Куйбышев. От коего, впрочем, расходились только желтые ленточки республиканских дорог.

– Гош, а хорошая дорога тут только до Куйбышева.

– Кто тебе сказал?

– В атласе так показано. Дальше цвет идет довольно противный. Какие-нибудь шоссейки разбитые.

– Цвет сам по себе ничего не значит. Макаренко из планового отдела в прошлом го­ду в Уральск своим ходом ездил. Говорит, за Куйбы­шевом нормальная дорога, где лучше, где хуже, но до ста спокойно едешь везде. А от Уральска, ниже посмотри, трасса опять показана как государственная.

Ирина полистала атлас. В самом деле, от Уральска лента снова обретала бодрый малиновый цвет. И такой она тянулась че­рез степи Южного Урала и приаральские пес­ки, вдоль Сырдарьи, затем приводила к Таш­кенту, а оттуда было рукой подать до нового города в Кызылкумской пустыне, который на несколько лет станет их местожительством.

Да, Гошу там ожидает пост глав­ного архитектора города, для его возраста немалый. А ее что ждет? Ну да, новая школа. Сдана, как пить дать, с недоделками, учителей не хватает и не будет хватать никогда. Ей представился голый класс, может, даже и без доски, залитый белым пламенем солнца, полный черноголовых скуластых детей с ограниченным знанием русского языка. Что еще ее может там ждать? Тоска по Москве, по друзьям и родителям…

Решительно не нравилось Георгию Николаевичу такое наст­роение жены, да еще в самом начале такой ответственной поездки, которая должна была замечательно переменить их жизнь. Нужно ее подбодрить.

– Ириша, а я ведь забыл рассказать, на что Таджиев намекал в последнем разговоре.

– Когда это?

– Он на прошлой неделе звонил. У них в горисполкоме, говорит, обсуждали, как бы еще до конца года выделить мне «Волгу».

– Это с какой радости?

– Подарок к новоселью двум специалистам, необходимым городу. Неплохо, а?

– Сказки Шехерезады, – сказала Ири­на. – Коттедж, полуторный оклад со спецнадбавками, диетстоловая в горкоме. Теперь еще «Волга» к новоселью. Не верю я твоим узбекам.

– Это серьезные узбеки. А в горкоме и вовсе половина москвичей.

– Которым я тем более не верю. Эти сами туда за «Волгами» поехали. Они уже обжились, а ты новичок. В общем, правильно я настояла, чтобы нам на машине ехать.

– Да я не очень и возражал.

– Еще бы ты возражал, милый. Новое место, новая работа, новое жилье, и все это на общественном транспорте – да лучше повеситься!

– Ты права, котенок, – поспешил закончить тему Георгий Николаевич. – Зачем нам вешаться на общественном транспорте? А если в самом деле получим «Волгу», то за нашу старушку в тех краях возьмем тысячи на три больше, чем в Москве. Таджиев мне про тамошние цены тоже рассказал.

– Сам ты старушка, – сказала Ирина. – Лучше я права получу, буду ездить на нашей ласточке.

И даже перегнулась через сиденье, чтобы погладить приборную доску. Впрочем, они оба ценили свою машину. Далеко не у всех их друзей были просто собственные колеса, не говоря о шикарной «шестерке».

До самой до Сызрани размывали горизонт лиловые, бахромчатые понизу тучи, и дворники размазывали по стеклу дуги грязи, и после каждого обгона тут же снова перед капотом оказывались сдвоенные колеса словно бы все того же неимоверно грязного грузовика, извергающие снизу вверх бурые фонтаны.

В Сызрани была у них запланирована первая ночевка. Гостиницу из путеводителя нашли на удивление скоро. И, словно бы супругов Петруниных здесь ждали, немедленно получили они в обмен на паспорта двухместный номер, а к нему еще и невообразимый ключ от бокса для машины.

Несмотря на усталость, в чистеньком номере Георгий Николаевич просто сиял. Когда же дежурная по этажу сообщила, что ресторан поет всего до одиннадцати и поужинать там можно без водки, он почувствовал себя любимцем фортуны.

2. Развилка

В пасмурном по-прежнему начале следующего дня пересекли по плотине Волгу, лоснящуюся в крутых, одетых лесом берегах. И добрых два часа затем летели мимо заволжские сосновые лесочки, поворачивались дубы на выст­риженных холмах, грудились у ручьев ольховые купы. И как-то вдруг облачный покров на востоке раскалился, прогорел насквозь, и на дорогу хлынуло солнце. Георгий Николаевич опустил козырек.

– Ну вот, Ирик, теперь ты можешь долго-долго загорать!

К полудню небо очистилось и разгорелась жара. Ирина переоде­лась на ходу, на заднем своем сиденье, и теперь была в курортных шортах, в белой с кровавыми буквами NOW! зарубежной маечке из «Березки».

За Куйбышевом поселения встречались все реже, города становились меньше, ниже, деревяннее, и отползали друг от друга на такие расстояния, как не всякие европейские столицы. Ирина снова раскрыла атлас, полистала. Впереди по маршруту, мужем в Москве размеченному архитектурными стрелочками, лежал Уральск, за ним, весьма неблизко, Актюбинск. Последним перед шестисоткило­метровым, малообитаемым пространством значился на карте городок с названием, свинченным из разноязычных половинок – Хромтау.

Не обманул Макаренко, дорога оставалась сносной до самого Уральска. Когда же миновали и Уральск, Ирина сказала, глядя в атлас:

– Сейчас будет развилка на Оренбург, Гоша. Последняя возможность.

– Возможность чего?

– Возможность не ехать через пустыню. Что-то мне все-таки страшновато.

– Зайка, мы же в Москве все десять раз обсуждали. Пустыню можно объехать, но это лишняя тысяча километров, – сказал Георгий Николаевич. – Хотя я был на это готов. Я и сейчас готов. Именно ради того, чтобы тебе не было страшно.

– Но это ведь еще один день в машине…

– Или два. Макаренко понятия не имеет, какова обстановка с дорогами в Казахстане. Я тем более.

– Вот видишь. Поэтому я возражала. Есть же разница, один лишний день в машине, или два.

– Поэтому мы и решили – через пустыню. Там же роскошная магистраль, посмотри сама на карте. Да ты не передумала ли, зайка?

– Ничего не передумала. Просто решать в Москве, это одно. А здесь что-то страшновато.

– Так что, разворачиваемся? И на самолет?

– Глупые шутки. В общем, решай сам. Кто у нас мужчина, в конце концов?

– Самое время вспомнить об этом, – пробормотал Георгий Николаевич.

Показалась впереди развилка с постом автоинспекции, подплыл громадный синий щит, на котором широкая белая стрела непререкаемо поворачивала вправо, в сторону крупной надписи «Автомагистраль Москва-Ташкент». Влево же, к мелкому слову «Оренбург», отщеплялась стрелка втрое тоньше, и даже почему-то не такая белая.

– Туда, конечно! – показала Ирина. И муж телепатически взял направо, словно мог видеть ее на заднем сиденье.

В награду за правильное решение трасса после развилки оказалась новенькая, отлично размеченная, широкая и гладкая, и такой оставалась километров двадцать. Правда, следующие километров двадцать были сужены ремонтом. Ну, а потом пошла нормальная отечественная шоссейка, не узкая и не широкая, не разбитая, слава Богу, но и не гладкая настолько, чтобы водителя потянуло в сон.

Солнце давно перевалило за спину, трепещущая тень перед машиной все более удлинялась. Ирина читала книжку, порою и придремывала, положив босые ноги на спин­ку переднего сиденья, а изредка курила, стряхивая пепел в окно. Время от времени они обгоняли грузовик, а то и длинный трейлер, трудолюбиво коптящий дизелем. Ирина с усмешкой поглядывала снизу вверх на шо­фера, а тот, ошеломленный видением в степи молочно-белых бедер, вываливал в ветер кудлатую башку, чтобы рассмотреть внезапное чудо в подробностях, и долго затем сигналил вслед мечте, уносящейся в красном жигуленке с московскими номерами. Геор­гий Николаевич сердился:

– Зачем ты их дразнишь? Создаешь на дорогах страны аварийную обстановку.

И уже на подъезде к Хромтау за­мелькало в повороте справа, в терриконах, сплющенное, остывающее солнце, и кануло под землю строго по графику, разработанному Георгием Николаевичем в московской квартире. Да, это был очень хороший план!

На всех четырех гостиницах индустриального центра сияли электричеством буквы СЛАВА КПСС, и ни в одной свободных мест не было. По совету на такие случаи умудренного путешествиями Макаренко заночевали на выезде из города, у поста автоинспекции, ибо на советских доро­гах опорные пункты власти отлично заменяют собой всякие там кемпинги, мотели и прочий тлетворный сервис.

На площадке за постом скопились на ночлег многие десятки машин. Грузовые автомобили и трейлеры стояли сообществом, от­дельно от легковых, а легковые отделялись еще и друг от друга. Кубические кабины тягачей светились желтеньким уютным светом. Шофера-дальнобойщики соби­рались из нескольких машин в одну, закусыва­ли, и,  надо полагать, не только закусывали, потому что время от времени оттуда громыхал такой хохот, что у тягачей сами собой зажигались фары и мигали поворотники. В легковушках же было тихо, темно. Частники жевали бутерброды, запивали тепленькой водичкой из канистр.

– Вот сегодня да, сегодня что-то я притомился, – вздохнул Георгий Николаевич после скудной трапезы.

Снял очки, положил в бардачок и продолжил, с трудом заползая в спальник:

– Сегодня дорога чувствуется. Спина… поясница свинцом налита… странно постреливает как-то…

– А я ничего, – сказала Ирина, сама уже в спальнике, сама от усталости едва размыкая губы, – Неплохо загорела, знаешь, но только как-то с одной стороны…

И не договорила. Да и муж все равно уже спал.

3. Магистраль
государственного значения

Третий день их путешествия начался с превосходной скорости в сто – сто десять километров в час по приятной дороге, перетекающей с холма на холм среди позлащенных спелостью пшеничных полей. Скоро поля растаяли, сменились опаленной солнцем степью, и так же незаметно автомагистраль съежилась в сморщенную полоску асфальта, изъязвленную выбоина­ми так далеко, насколько хватал глаз.

Спустя недолгое время и эта полоска начала прерываться, затем вовсе пропадать, вынуждая сбрасывать скорость километров до сорока и наглухо задраивать ок­на от пыли, бурлящей вслед и вокруг машины. И такою общегосударственная трасса оставалась до селения Карабутак, глинобитного, с камышовыми крышами, с последней по атласу бензоколонкой на дальнейшие километров четыреста.

Зной дрожал и зудел над безлюдной заправочной станцией. В зное волнами переливались мухи. Георгий Николаевич вставил перемотанный проволоками, измызганный, замасленный пистолет в горловину бака и подошел к будочке заправщика. Подавая талоны, спросил в темное око­шко, скоро ли дорога станет ­лучше. Едва различимые седые усы шевельнулись в сумраке:

– Дорога плохо, когда дождь идет. Теперь два месяц  сухо. Проедешь.

– Вы меня не поняли, товарищ,– улыбнулся загадочным усам Георгий Николаевич. – Я не про проселки спрашиваю. Я про магистраль спрашиваю.

– Ты магистрал спрашиваешь, я магистрал говору. Прасолки-мрасолки – какой тебе разница? Другой магистрал джок. Ремонт магистрал. Канист­ра имеешь – канистра бери, два канистра имеешь – два канистра бери. Бензин до Аральск надейся не надо.

Озадаченный иносказаниями пустынника, Георгий Николаевич действительно наполнил вслед за баком двадцатилитро­вую канистру. Второй у него не было. Да и эту ведь брать не хотел, тесть кое-как уговорил.

Машина раскалилась на солнце, в ней было черно от мух. Ирина бойко размахивала атласом во все стороны.

– Гоша, поехали скорее, они меня сожрут!

На выезде из Карабутака снова высился синий щит. Ничего не ответвлялось на нем от категорической вертикальной стрелы «Москва-Ташкент». Но и дороги за щитом не было.

Вместо нее змеилась до горизонта грунтовая насыпь, отмеченная кренящимися километровыми столбиками. Ремонт? Другому про ремонт рассказывай, товарищ заправщик. Эту насыпь как подготовили под магистраль пару пятилеток назад, так и оставили на произвол дождей и ветров. Уж в строительстве Георгий Николаевич кое-что понимал, и он по опыту знал, как выглядят объекты, вылетевшие из плана из-за нехватки бюджетных средств.

Сволочнее всего оказался устилающий насыпь рваный ще­бень. Острыми кромками он врезался в протектор, выстреливал из-под колес, громы­хал по днищу, по заднему мосту, и с каж­дым ударом Георгий Николаевич морщился так, словно камни попадали в него самого. А скоро появилось ощущение, что это не в машине он едет, а скачет по чертовой щебенке босиком, и не в резину впивается она, а в его незащищенные ступни. Каких интриг в месткоме стоил ему этот комплект югославской резины…

Изнемогая, съехал он с насыпи в кювет, где лежала, оказывается, при­личная, хотя незаметная под одея­лом пыли колея. За машиной тут же взлетел пышный хвост. Пришлось задраивать окна и включать вентилятор, ничего не остужающий. Но в колее колесам, по крайней мере, не было так больно. Так и еха­ли они кюветом, пока не оказались перед стеной подступивших из степи камышей. Пришлось опять подниматься на насыпь и трястись по проклятой щебенке, но при первой возможности Георгий Николаевич снова спустился в кю­вет. И так вот не раз и не два спускался и поднимался он по коря­вым бокам насыпи, и длилось это бесконечные километры, а солнце все более набирало азиатскую силу, москвичам невообразимую…

– Я начинаю волноваться, Гоша, – сказала Ирина. – Мы не мог­ли заблудиться?

– Другой магистрал джок, – бодро отвечал Георгий Николаевич. – Ремонт магистрал. Но столбики километровые все на месте и расстояние они отсчитывают, я проверял. Направление по солн­цу тоже верное, слежу. Но что-то уж очень застарелый этот ремонт…

– Черт бы побрал все ремонты.

– Скоро кончится. Ремонт не может длиться вечно.

Однако час проходил за часом, а дорога не улучшалась. Среди окрестных холмов начали попадаться серые языки песка и первые бар­ханы – дикие, высокие, морщинистые груды, обросшие косматым саксаульником. Этот песок ни­чем не напоминал сыпучее золото пляжей или теплую желтизну тропинки где-нибудь в сос­новом бору. Темным даже под солнцем, насыщенным черным гравием был азиатский песок. Ирине он казался враждебным и все более почему-то опасным. Докурив сигарету, она минут через пять просила у мужа прикуриватель и зажигала новую.

Ге­оргий Николаевич включил приемник, чтобы заполнить чем-нибудь недоуменное молчание жены, но он только потрескивал там, где прежде были станции, или начинал лопотать по-восточному, или тикал чьими-то позывными. «Маяка» не было, вообще ни­какого вещания не было, так да­леко они уехали от всех на свете городов.

И вдруг впереди, в той точке горизонта, куда плавящейся нитью вдевалась насыпь, блеснула искр­а. А скоро стала различима встречная машина. Не первая, конечно, до нее бывали дру­гие встречные, но их Георгий Николаевич не ре­шался остановить, чтобы не обнаруживать перед Ириной своей неуверенности и не пугать ее еще больше. Но эта машина сама посигналила ему дальним светом, и Георгий Николаевич мигнул в ответ – понял, мол, торможу.

Машины остановились на насыпи рядом. Из встречной вы­лез всклокоченный пыльноволосый бородач, го­лый по пояс и босой. Пыль на ресницах была светлой, пушистой, на плечах и руках черной от пота. Если бы не улыбка, не детский гам в машине, его можно было бы принять за бродягу, удачно угнавшего кремовый от пыли жигуленок-люкс, к тому же без номера.

– Здорово, псих! – сказал босой. Георгий Николаевич тоже выбрался из машины, подал руку.

– Почему я псих?

– Объясняю. Потому, что нормальные люди ездят в Среднюю Азию через Каспий, по асфальту, с отдыхом на пароме. А мы с то­бой – психи, а если ласковее сказать, то просто мудаки, которые ищут на жопу приключений.

– Но по атласу нет тут никаких приключений…

– У-у, да ты еще и москвич, – сказал босой, поглядев на его номер. – Тяжелый случай, брат. Действительно, кто еще ве­рит атласам, кроме москвичей и морских офицеров?

– Что вы хотите этим сказать?

– Не хочу, а говорю ответственно, как капитан второго ранга. Дальше тебя так пошвыряет, что тоже разуешься, разденешься, будешь потеть и вонять. Это здесь я качу припеваючи. Здесь не езда, а одно удовольствие!

– Не морочьте мне голову, – криво усмехнулся Георгий Николаевич. Этот тип был так же похож на капитана второго ранга, как езда по насыпи на удовольствие. И все остальное было дурацкими шутками.

– Ну да, это я специально сюда заехал, голову тебе поморочить. Скажи спасибо, рекогносцировку даю, Москва! Я-то пробился по тем местам, а у тебя все ра­дости впереди. Да ты не пугайся! – расхохотался бородач. – Я ведь груженый по самое не могу, а у тебя машина, считай, пустая. Пробьешься! Ты по делу хоть или в отпуск?

– По делу.

– Тогда не так обидно. А я это из Мурмáнска к теще в Алма-Ату катался, дурак. По направлению к теще умнее был, ехал че­рез Челябинск, но там, видишь ли, доро­га слишком хороша, скучно мне стало. Решил назад через пустыню. Не видал я эту гребаную пустыню! Зато теперь нас­мотрелся. Жена ревет, дети пищат, куда завез нас папочка-душегуб, все тут пропадем! Короче, психи мы с тобой… Ладно, москвичок, желаю удачи. Держи под контролем объезды, я один прозевал, потом полдня из песка себя за волосы вытаскивал.

– Спасибо за сведения, – сухо сказал Георгий Николаевич. – Счастливого пути, товарищ капитан.

Но бородач не спешил уезжать.

– Второго ранга. Спасибом не отделаешься, ты мне тоже рекогносцировку давай. Бензин в Карабутаке есть? Только не говори, что нету.

– При мне был, – сказал Георгий Николаевич.

– До скольки колонка работает?

– Не спрашивал.

– Хотя мог бы спросить. Лайба моя от перегруза обе канистры сожрала, последние полбака доедает.

– Счастливо вам добраться.

– Могу и не добраться. Слушай, литров пять не отплеснешь на этот случай?

– Отплеснул бы, только канистра у меня всего одна, – сказал Георгий Николаевич. – Я ведь тоже могу не дотянуть до Аральска.

– Так ты же легкий, твоя разве столько жрет, как моя? Ты и на баке дотянешь, без всякой канистры.

– Может, дотяну. А может, нет, – пожал плечами Георгий Николаевич.

– Все ясно, москвич, – махнул рукой бородач и сел в машину. – Счастливо тебе там покултыхаться. Постарайся только не застревать, а то тебе тоже помощь понадобится.

– Да погодите вы, – сказал Георгий Николаевич. – У меня есть щуп такой специальный, замерять остаток в баке. Показывает с точностью ноль запятая два литра, я проверял. Может, вы зря волнуетесь.

– Чего там замерять, – засмеялся бородач. – Сколько есть, столько и есть, от замеров не прибавится. А встану – ну, значит, всей семьей дотолкаем до Карабутака. Вон нас сколько!

Он тронул машину и тут же опять остано­вился, высунулся в окно:

– На дорогу поглядывай, ноль запятая. Уви­дишь, где номер валяется, ты подбери, это мой. Отвинтился, паразит, от тряски. Отдай любому гаишнику, они доставят в Мурмáнск. Да свои номера, смотри, не растеряй!

«Люкс» посигналил и пока­тил на северо-запад, к недостижимому и вряд ли уже существующему Баренцеву морю, пуляя камня­ми во все стороны. Скоро превратился в го­ловку маленькой пыльной кометы. Скрылся.

Георгий Николаевич сел в машину.

– Может, нам лучше все-таки вернуться? – сказала Ирина. – И через Челябинск?

– Теперь поздно, – сказал Георгий Николаевич. – До Карабутака часа четыре возвращаться. До Аральска уж меньше осталось.

– Если дальше дорога не хуже.

– Думаешь, что-то на земле может быть еще хуже? Не верю я этому мореходу.

– Надо было поделиться с ним бензином, – сказала Ирина. – Там дети у него.

– Хорошо, давай возвращаться. Заодно поможем детям. Но ехать будем дня четыре. Это если в Казахстане дороги хотя бы такие же. И вообще, если машина выдержит.

Ирина рассматривала ногти на левой руке, потом на правой. Георгий Николаевич ждал.

– Едем дальше, – сказала она.

Камней на насыпи становилось все меньше, потом они пропали, но от этого дорога лучше не стала. Эрозия изъела голую насыпь кра­терами, вспучила ужасными горбами. Если раньше машину только трясло, то теперь ее вдобавок гнуло, сворачивало винтом, жестоко подбрасывало на ухабах и било днищем по комьям твердокаменной глины.

И хотя механизм был построен в Советском Союзе, давала себя знать европейская родословная «Жигулей». Автомобиль сто­нал и скрипел сочленениями, забитыми песком, что-то глухо стучало в дверях, лобовое стекло попискивало в раме. Потный Георгий Николаевич топотал по педа­лям, как органист в басовой партии, беспрерывно вра­щал туда и сюда трудный руль, и при этом машина ползла на второй передаче, жутко пожирающей бензин. Ах, какой же тяжелой работой может быть езда в автомобиле!

А солнце пекло с нарастающей силой, хотя давным-давно перевалило за полдень. Вокруг до горизонта зыбились однообразные песчаные гряды, подернутые сереньким кру­жевом колючек. Иногда барханчики подползали к насыпи, а иногда уже взбирались на нее. Когда машина врезалась в такой перемет, песок перед нею всплескивал, как вода, и даже перехлестывал через капот, а иногда через крышу. И так вот, вихляясь, прокатили они мимо бетонного столбика с голубым щитом, на котором красивыми белыми буквами зна­чилось:

АВТОМАГИСТРАЛЬ

АЛМА-АТА – УРАЛЬСК

В зеркало заднего вида Георгий Николаевич по­смотрел на жену. Держась за поручни над окнами, моталась она, распятая на этой магистрали, из стороны в сторону так, что мокрые от пота волосы ездили по лицу. Хотел было оптимистически сказать, что, судя по щиту, направление верное, но промолчал.

И то ли щит их этот издевательский отвлек, то ли сказывалась усталость, но оба они не заметили саксауловой палки, воткнутой в трещину на обочине. Не помогло предупреждение мурманчанина. Ибо к палке той был прибит кусок серой от солнца фанеры, и на нем смолою, что ли, выведено было жизненно важное слово «ОБЕЗД». И там же спуска­лась с насыпи и уходила вправо, в пески, наезженная колея.

Но и ее не заметил Георгий Николаевич, поглощенный единоборством с ухабами, которые, однако же, стали мало-помалу сглаживать­ся. А вскоре насыпь выровнялась настолько, что Геор­гий Николаевич смог включить третью передачу и развить почти забытую скорость в тридцать пять кило­метров в час, а затем и до сорока пяти поднялась стрелка спидометра! И вот на этой головокружительной скорости влетела машина плавно на склон бархана, осед­лавшего дорогу, вознеслась по нему почти до середи­ны , и плавно же увязла, как муха в меду.

 Еще не осознав случившегося, Георгий Ни­колаевич дернул машину задним ходом, затем снова вперед, затем начал по зимним навыкам для глубокого снега раскачку. Но не снег тут был, ох, не снег… Движок от нату­ги выл и трясся, запахло горелым сцеплением, колеса выбрасывали серые струи то назад, то вперед, но только глубже уходили в гостеприим­ный песок, пока машина не легла на бархан днищем. Только тогда Георгий Николаевич опомнился, выключил мотор, и в наступившей тишине довольно-таки грязно выругался. При жене – впервые за все девять лет!

Ирина сделала вид, что не слышит мата. Ей было очень жаль мужа. Вот что первым делом она почувство­вала, когда они застряли в том проклятом бархане. Страшно ей стало потом.

4. Мухи

Разумеется, Георгий Николаевич не взял в дорогу лопаты. Поскольку очереди на заправках случались даже в Москве, он смог допустить, что и на трассе государственного значения случаются перебои с бензином, потому уступил настояниям тестя по поводу канист­ры. Но лопата… Сам тесть не дошел до предположения, что понадобится лопата. Да если бы и дошел, и если бы сумел убедить в этом зятя, все равно бы Георгий Николаевич лопаты не взял. Тогда уж точно поехал бы через Каспий или Челябинск, трассами более длинными, но без нужды в лопате.

И вот теперь он откапывал колесо эмалирован­ной миской. Миска была желтая, с пионами на дне. Ее Ирина швырнула рядом, когда он выгребал песок руками, а сама поднялась на полукруглую вершину бархана, чтобы осмотреться, ку­да их занесло, а заодно взять себя в руки, унять нарастающий страх. Ну, пустыня, ну, застряли, с кем не бывает. Кто-нибудь сейчас проедет и поможет. Вот и поедем дальше, как ехали два с половиною дня…

Упорный жаркий ветер, воздвигнувший в пустыне все эти бесчисленные барханы, теперь сушил ее густые и длинные волосы, выкрашенные в несколько оттенков – от ромашковой желтизны до орехово-коричневого. Пышные при отъезде, за дорогу они спу­тались в пегую гриву. Она курила, пуская по ветру дым, и старалась держаться к солнцу левым боком, потому что в машине загорала одна лишь правая сторона. В куцей маечке, в шортах и темных очках вид у нее был на вершинке отменно курорт­ный, хоть сейчас в Ялту. Георгий Николаевич косился на Ирину, влажной рукой отирая со лба струи пота, и продолжал копать. Лоб жгло, глаза щипа­ло, и как же все это было гадко…

Песок оставался вполне нечувствителен к его усилиям, ямки тут же заплывали струйками, словно он копал жидкую грязь. Георгий Николаевич видел уже, что и лопатой тут много бы не наработал, тут впору экскаватором, но копать он продолжал, ибо не знал, что еще можно сделать в этой си­туации, невозможно глупой, но в то же время опасной. Орудуя миской, он пытался сосчитать, на сколько суток хватит им десяти лит­ров воды в пластиковой канистрочке, мудрым тестем тоже сунутой потихоньку в багажник. Но не давал себе довести до конца эту мысль, паническую и неле­пую в современной могучей стране, где на до­рогах чихнуть нельзя незамеченным, тут же – ваши права, товарищ водитель! Конечно, есть же автоинспекция, и, хочешь ты этого или нет, она вездесуща…

Как бы в подтверждение этого аргумента Ирина закричала со своей вершинки:

– Гоша! К нам едут, смотри!!

Георгий Николаевич распрямился и аж застонал. От многих часов, проведенных за рулем на насыпи, поясницу совсем свело. И теперь по этой насыпи пылил к ним самосвал, никакая не автоинспекция, а простой работяга ЗИЛ, голубой, беломордый, улыбающийся во всю ширину радиаторной решетки. Никогда еще Георгий Николаевич не испытывал такого счастья при виде само­свала. Он шваркнул миску на песок и заорал:

– Эй! Сюда давайте! Рулите сюда, товарищи! – Хотя самосвалу сворачивать и так было некуда.

Оскальзываясь и увязая в песке, Георгий Николаевич побежал по склону вниз, к дороге, к грузовику, который остановился у самой подошвы бархана. Пыль, волочившаяся за ним широким хвостом, настигла его и об­волокла, накрыв заодно Георгия Ни­колаевича.

Когда же ее растеребило ветром и унесло, Ге­оргий Николаевич увидел в кабине двух мужиков, о чем-то деловито толкующих меж собой. То на него поглядывали, то наверх, на бар­хан, и словно бы не могли решить, вытаскивать им эту легковушку или ехать дальше. Но дальше-то все равно непроезжий бархан… Нетерпеливо Георгий Николаевич постучал в стекло двери, по которому еще сыпалась пыль, однако двое продолжали озабоченный разговор, не обращая на стук внимания.

Наконец лязгнули и заскрипели, открываясь, двери кабины. Двое спрыгнули, каждый со своей подножки, на дорогу, и Георгий Николаевич не смог сдержать улыбки. Ну и типов же посылала ему магистраль… То был усиженный мухами заправщик, то мурманчанин, бородатый и босой, теперь эта парочка – в самодельных шортах с лохмами по об­резу бывших брючин, в тяжелых ботинках с заклепками, рубахи у обоих завязаны на пупах, что было особенно почему-то забавно. Наверное потому, что уж очень разного возраста и сложения были они. Один поджар и молод, с мощно развернутой груд­ной клеткой и мускулистыми ногами, а у дру­гого, пожилого, шерсть на огромном шоколад­ном пузе заиндевела сединой, он весь был покрыт сивою шерстью, поднимавшейся из-за ворота рубахи на затылок, с груди на щеки и до самых глаз. Зато ото лба до темени простиралась у него коричневая сияющая плешь.

– Чего тут ковыряемся, учитель? – тоже вдруг улыбнулся ему пожилой. – Золотишко моем?

– Да вот застрял я, товарищи! – весело сказал Геор­гий Николаевич. – А тут вы на счастье!

– Рады слышать. – Пожилой показал большие зубы, жел­тые, в бурых пятнах камней. – Даже не представляешь, какое тебе счастье упало. А ты чего сюда вообще заперся? Указа­телям не доверяешь?

– Каким указателям?

– Обыкновенным, каким… Все на объезд идут, один ты прямо. Сидел бы здесь до ишачьей пасхи, если б не мы.

– Друзья мои, не было нигде никаких указателей! Хотя… Ах ты черт, мог проглядеть. Тем более нам повезло.

– Еще как! – сказал пожилой. – Ты по жизни, видать, везун большой.

– А вы почему же здесь, если объезд?

– А не любим обходных путей, – сказал молодой. – И проходимость у нас хорошая.

Он посмотрел на вершину бархана. Пожи­лой его попутчик и Георгий Николаевич тоже посмотрели туда.

По склону к ним спускалась Ирина. Пегая грива ее просохла и снова пышно плескалась по ветру. И на каждом шагу под­рагивали бедра, нежно-белые по внутренним сторонам, но крепко нарумяненные солнцем снаружи, и вскидывались, рвались сквозь маечку крупные груди. И почему-то Георгию Николаевичу не понравилось, что эти двое посторонних видят ее такой.

– Подожди меня в машине, зайка! – крикнул он. – У нас тут разговор!

Радушно улыбаясь, словно вовсе его не слышала, она миновала легковушку, распластавшуюся на песке с раскинутыми дверцами, и подошла к мужчинам.

– Очень уж там жарит наверху, Гошенька. Здравствуйте, избавители наши!

Она протянула руку пожилому, затем молодому. И первым пожилой, а затем молодой осторожно коснулись нежной женской кисти с зеркально-алыми, длинно-овальными ногтями, – ред­кость, надо думать, в этих местах.

– Господи, какие же вы оба загорелые, – ска­зала Ирина. – Вот бы мне бы так бы!

– А и вы не хуже будете, девушка! – Пожилой выка­тил на нее белки, тоже желтоватые. – Тут подкоптитесь быстро. А откуда ж такие едете нарядные-красивые, если не сек­рет?

– Да из Москвы, какой тут секрет. – Почему-то Ирина говорила с ним, как с хорошим знакомым. – По номеру разве не видите?

– Очень прекрасно видим… по номеру, – кивнул пожилой, с трудом отводя взгляд от туго растянутой маечки. – Это я так, для знакомства…

– А у нас неприятность. Муж копает, он оптимист, а я вот понятия не имею, можно ли нашу машину вообще отсюда вытащить. – Ирина словно бы не замечала ни взглядов пожилого, ни того, как насупился и вдруг покраснел ее муж. С этим волосатым боровом она разговаривала, как с печником на даче. Дружелюбно, даже с некото­рым кокетством, напоминающим мастеро­вому, что он имеет дело с женщиной и потому не дол­жен мелочиться, если не хочет упасть в ее гла­зах.

– Почему же не вытащить… – прокашлялся молодой. Он и вовсе смотрел мимо Ирины, но как-то очень уж вскользь, очень уж рядом с ней. – Был бы трос, вытащить все можно.

Как раз трос, в отличие от лопаты, у Георгия Николаевича имелся. Но лежал он в самой глубине багажника, под всеми чемоданами и сумками, а ему совсем не хотелось оставлять жену наедине со странноватыми мужиками, вынырнувшими невесть откуда, едущими невесть куда. И он решительно соврал:

– Придется вашим тросом, товарищи. Я не прихватил.

– Эх, интеллигенция! – хмык­нул пожилой. – Кто вас на дороги выпускает, таких неприспособленных? Ладно, поищем в нашем хозяйстве…

Молодой оборвал его:

– Нет у нас троса.

– То есть как? – несколько растерялся Георгий Ни­колаевич. – Грузовиков не бывает без троса…

– Бывает. Продолжайте копать. Женщину вашу довезем до совхоза, там ей трактор дадут. Может, даже с тросом.

– Спасибо за предложение, – сказала нежно Ирина, – но я поеду только вместе с мужем.

– И что, предлагаешь бросить здесь машину? – уставился на нее Георгий Ни­колаевич.

– Вместе, значит на нашей машине, Гошенька. Ты не заметил – папа укладывал трос в багажник. На самое дно.

Георгий Николаевич покраснел и выдавил:

– Вечно твой папа… обо всех заботится. Пойдем, поможешь мне багажник разобрать.

– Зачем утомлять женщину? – сказал моло­дой, по-прежнему мимо Ирины. – Мой друг с багажником лучше справится. Он очень сильный.

– Конечно, Гоша, – сказала Ири­на. – А у меня и так голова лопается от этого солнца. Лучше я в тени побуду.

И она уселась на подножку самосвала, как на скамейку в парке, положила ногу на ногу и попыталась затянуться потухшей сигаретой. Молодой вынул из кармана спичечный коро­бок, встряхнул. Осталось там спичек две-три, не более.

– Пошли, учитель, – сказал пожилой. – У нас не так много времени.

Послать подальше этих благодетелей, откапываться дальше миской? Наорать на жену, затолкать ее в машину? Так и не определившись, Георгий Николаевич сказал:

– Если моя профессия имеет для вас значение, то я не учитель. Я архитектор.

И побрел за пожи­лым по склону вверх, к беспомощной своей машине.

Глядя им вслед, Ирина сказала:

– А вы, простите, кто по профессии? Геологи?

– Вроде этого, – ответил молодой.

– Что значит вроде геологов? Топографы?

– Да. Вроде.

Молодой поглядывал на нее искоса и тут же отворачивался, грызя обгорелую спичку, от которой она только что прикурила. Сложен он был атлетически, на полголовы выше Гоши, тоже рослого, но как-то вот без гошиной рыхловатой масси­вности. И кожа ореховая была столь гладкой на глаз, что хотелось провести по ней пальцем. И стрижка под ноль как-то особенно шла этому скуластому, с широкой челюстью лицу.

– Как вас зовут, вроде топограф? Меня – Ирина.

Он подумал, прежде чем ответить.

– Шамиль.

– Тоже вроде?

– Нет, на самом деле. Да вам-то какая разница?

Тогда Ирина затянулась и выговорила с дымом:

– Вам что-то нужно от нас. Что именно?

– Да ничего особенного. Немножко побить, немножко ограбить, все как водится у людей.

– Как-то вы не очень в шутку это говорите, – рассмеялась Ирина. – Хотя понимаю, что шутите. Если мы, в свою очередь, можем чем-то помочь – скажите прямо, охотно поделимся, чем сможем.

Странно, но как раз теперь она почти не чувствовала страха. Что-то все равно уже произошло, хотя она еще не понимала, что.

Этот парень действительно может оказаться геологом или топографом, может даже помочь им с мужем в этой глупой и опасной ситуации, а если учесть пропущенный объезд, то уже не помочь, а спасти. Но оба этих «может» с каждой минутой все таяли. Зато все более реальны становились обложенные мышцами коричневые ру­ки, широкие с чернотой под ногтями пальцы, которые вот сейчас возьмут ее слегка за шею, и все, и тогда ни ей, ни тем более мужу не поможет сам Господь. Очень явственно она понимала это, а стра­ха не было все равно. Зло почему-то не вязалось с этим громадным, скуластым, ореховым мальчиком, изо всех сил отводящим тревожные глаза от выреза ее маечки…

Поднимаясь по сыпучему склону, Георгий Николаевич разглядывал ботинки пожилого, тупо вбивающиеся в песок перед ним. Это были рабочие ботинки с ржавыми заклепками и лохматыми шнурками, пропотевшие до пятен соли по бокам, расхлопанные на бо­сой ноге…

– Вы что, работаете в этих краях? – спросил Георгий Николаевич у громадного зада, сотрясающегося на каждом шагу.

– Солнечные ванны принимаем мы тут, – буркнул зад. – Процедуры у нас в этих краях. С массажем морд и лечебной радиацией.

Черт с тобой, подумал Георгий Николаевич, юморист тоже мне нашелся.

Вдвоем они разгрузили багажник в два счета. Георгий Николаевич вытащил запасное колесо, под ним лежал оранжевый капроновый буксирный трос с флажками, в заводской упаковке.

– Ишь, как хорошо папа запрятал, – не слишком уди­вился пожилой. – Ну, теперь мы тебя как репку выдернем.

– Только давайте сначала уговоримся о цене, – сухо сказал Георгий Николаевич, держа в объятьях рюкзак, последним вынутый из багажника. – Сколько вы за услугу берете?

– За что берем?

– Ну, за работу.

Пожилой смотрел насмешливо.

– Четвертак потянешь, учитель?

Георгий Николаевич поднял брови.

– В смысле – двадцать пять, – пояснил пожилой.

– Двадцать пять – рублей?

– Лучше б долларов, конечно, да ты их вряд ли видал.

– Двадцать пять – рублей – чтоб ра­зок потянуть самосвалом?

– Могу еще спеть за те же деньги. Хорошие песни знаю.

– Слушайте, это же… Это грабеж.

– Боже упаси, – кротко сказал пожи­лой. – Где ты слов таких набрался – грабеж… Мы даже слов таких и не знаем.

Он бросил буксир в багажник и пошагал прочь, сокрушенно бормоча под нос, даже будто всхлипывая от обиды.

Ге­оргий Николаевич бережно опустил рюкзак рядом с бензиновой канистрой на песок, но вслед все же не бросился, не оклик­нул. Впрочем, через несколько шагов пожилой обернулся сам.

– Ну, учитель? Хоть ты и обзываешься, а не могу я людей на погибель бросить. Последний шанс даю.

– Почему вы называете меня учителем? – спросил Георгий Нико­лаевич, словно это действительно имело значение. – Сказано ведь – я архитектор.

Пожилой сердечно улыбнулся:

– Хрена ли разница! Главное дело – очки. Ну, дернем, что ли?

– Хрен же и с тобой, добрая душа, – сказал на это Георгий Нико­лаевич. – Тащи за четвертак.

– Вот это разговор! – хохотнул пожилой, – Вспомнил правильные слова! Ладно, цепляй давай свою тачку, где там у нее крючок, не знаю. А я пойду подгоню ко­ломбину.

– Я с вами, – сказал Георгий Николае­вич, которому теперь уже решительно не хотелось оставлять Ирину одну с этими типами.

Когда они спустились, Ирина все еще си­дела на подножке самосвала и опять в руке дымилась новая сигарета. Молодой привалился плечом к пыльно-голубому кузову и покачивал головой, не соглашаясь в чем-то с ней, нервно стряхи­вающей пепел. Георгий Николаевич крикнул издали:

– Все в порядке, Ириша! Трос нашелся, о деньгах договорились, так что нас сейчас как репку вы­тащат!

Молодой посмотрел на него исподлобья, откачнулся от борта. И то, как странно вдруг, как проси­тельно его жена взяла за локоть чужого человека, обеспокоило Георгия Николаевича. И более того обеспокоили ее слова:

– Вы его не знаете… – или что-то в этом роде, слышно было плохо, но сказано умоляюще. Моло­дой не тронулся с места. Подойдя, Георгий Николаевич сказал ему:

– Можете подгонять грузовик.

– Трос нормальный? – спросил молодой.

– Да выдержит вроде, – отозвался пожилой. – Мы барахло обратно не загружали, машина легкая. Сам дернешь?

– Давай ты, – сказал молодой. – У нас тут разговор.

– Нет базара, – сказал пожилой. – Управимся сами, верно говорю, учитель? Не будем мешать разговору…

– Ириша, – хрипло выговорил Георгий Николаевич. – Иди, пожалуйста, к нашей машине. Займись, пожалуйста, нашим багажом.

Все меньше нравилось ему это их дешевое остроумие. Не двадцать пять бы рублей, он и сам, возможно, подыграл бы пролетарским шуточкам, но такая серьезная сумма безусловно избавляла его от панибратства, и потому смотрел он  теперь на моло­дого строго. И тем более был удивлен, когда Ирина под­нялась с подножки и вклинилась между ни­ми, даже вынудив мужа слегка отступить, и сказа­ла:

– Представь себе, Гоша, нам действитель­но есть о чем поговорить. В жизни бы не поверила, но у нас с Шамилем общие знакомые. Помнишь Леночку Краузе, геодезистку такую из универ­ситета? Как же, должен вспомнить, беленькая такая, большая, мы у Потаповых до позапрошлого года всегда ее видели с мужем. Оказывается, развелась, и вот у них сей­час начальником партии, представляешь? А наши никто и не знал, куда она исчезла. Идемте, идемте, Шамиль, вы мне все расска­жете подробно. Сами ведь с машиной справитесь, Гоша?

– А то! – сказал пожилой. – В лучшем виде! Расскажи ей все как следует, Шома, ничего не скрывай!

Георгий Николаевич поиграл желваками, но промолчал. Беспечность жены и его самого выставляла в несколько легкомысленном свете, однако же и показаться ревнивцем, очу­мелым от подозрений, было бы ниже достоинства. И он смотрел, не говоря ни слова, как жена бе­рет под локоть и уводит по насыпи прочь этого жеребца, болтая чушь про Леночку Краузе, которой он решительно не помнил. Пожилой крикнул им в спины:

– Только вы недолго там общайтесь! Время жмет!

После чего взгромоздил на подножку толстую ногу, оброс­шую каракулевым ворсом, крепко уселся в кабину и поплевал на ладони.

Стащить их машину с бархана оказалось не­просто, уж очень высоко взлетела она с разго­на, уж очень основательно вкопал ее Георгий Николаевич. К тому же капроно­вый чудо-буксир оказался короток, пришлось под­вязать его к стальному тросу, все же валявшемуся в кузове, и все равно са­мосвал долго елозил по песку подошвы, пока не проелозил ее до самого грунта насыпи. Он ревел, пускал фонтаны пес­ка и дыма, пожилой матерился в открытую дверь, кроя жись, пустыню, дорожников, а главным образом паршивые жес­тянки, годные только баб по городам катать. Георгий Николаевич долго сдерживался, но в конце концов начал помогать самосвалу выраже­ниями, которым сам бы мог даже удивиться, если бы расслышал их в реве и азарте этой работы. И, конечно же, он не уловил момента, когда супруга исчезла с насыпи. Вот стояла там, болтала с вороным жеребчиком, и вдруг никого, и только знойное марево льется через насыпь.

Наконец, пропахав на песчаном склоне тран­шею, «шестерочка» выволоклась на твердый грунт.

– А? Как мы ее? Жучка за бабку, дедка за репку! – бахвалился пожилой.

Георгий Николаевич отплевался, высморкался, выскреб песок из ушей и полез под машину отцеплять буксир. Долго отпутывал его от троса, дотошно сворачивал, как оно было, всовывал со всеми флажками назад в пакет, короче, как мог, тянул время. Потом скрутил в кольцо грязный колкий трос и тоже не с первой попытки забросил в кузов. Потом посмотрел на дорогу. Там не было никого.

Отлучавшийся в кювет по надобности пожи­лой подошел, застегивая ширинку.

– Ну, учитель, расчет.

Срам и позор!

Забыв осторожность, Георгий Николаевич достал из бардачка бумажник с дорожною казной, отделил хрусткую двадцати­пятирублевку и протянул ее двумя пальцами, указательным и средним. Пожилой теми же пальцами бумажку взял и деликатно отвернулся, покуда бумажник водворялся на место.

Срам и позор, срам и позор… Впервые за девять се­мейных лет Георгия Николаевича ударила копытом ревность, и первый же ее удар оказал­ся ошеломительным. Он вдруг увидел вороно­го жеребчика глазами жены. Сильный, моло­дой, загорелый, рослый, с жадными гу­бами… Срам и позор!

Словно ящики с динамитом, плавно сносил Георгий Николаевич с бархана чемоданы, сумки, нежно укладывал, мягко всовывал их в багажник. Кон­чив, к сожалению, и эту работу, взял пересохшую тряпку и принялся протирать стекла, капот, крышу. Тряпка скрежетала по краске, как наждачная бумага. Пожилой в тенечке на подножке самосвала покуривал. Докурив, поплевал на бычок, будто песок мог от него воспламениться.

– Посигналь-ка, что ли, учитель. От нашли себе парк культуры и отдыха…

Предельно спокойно, словно весь этот срам относился к кому-то другому, Георгий Николаевич поднял стекла, последовательно за­пер замки на машине и сказал едва ли не беспечно:

– Пойду-ка я пройдусь.

Хотя понимал, что трудно сказать что-либо глупее.

– Пройдись, учитель, оно полезно. Увидишь кого – не стесняйся, напомни, что всем ехать надо.

– Я архитектор. Сколько раз вам еще повторить? – обернулся отдалившийся Георгий Николаевич, и кулаки его были сжаты. Пожилой добродушно усмехнулся:

– Да и я повторю – в песках-то какая хрен разница. Потом что характерно, у меня такой вот точно химик-физик-очкарик в школе кровь пил. Давно было, помер уже небось, а помню. А который архитектор мне дом в Анапе строил, так тот был без очков. Вот его забывать что-то стал.

В ледяной ярости дошел Георгий Николаевич до места, где стояла жена, когда в последний раз он видел ее с бархана. Вот оно, это место. Возможно, что это оно.

Пески вокруг вздымались и опадали, будто их штормило. Бар­ханы вздыбились, да так и застыли, их гривы, покры­тые пеной кустарников, нависли над рябыми лощинами, в которых могли бы укрыться ле­гионы. Да что легионы, здесь могло бы укрыться население небольшой страны. Удаляясь от насыпи, грозные волны барханов мельчали, переходили в розовато-серый гофр и ближе к горизонту совсем расплывались в кипящем воздухе. К бледному пустому небу приклеены крестиками орлы. Уж они-то видят сейчас Ирину, они наблюдают все… Георгий Николаевич содрогнулся, представив себе, что именно они наблюдают, и решительно принялся искать следы.

Что ищешь, то и находишь обыкновенно, и в скором времени он действительно наткнулся на две цепочки ямок, которые пересекали кювет и извилистой строкой уходили в ложбину между барханами. Чувствуя спиной сочувственный взгляд пожилого, Георгий Николаевич спустился с на­сыпи. Он шел по следу собственной жены, не представляя себе, что будет делать на том конце цепочки…

След кончился под развесистой саксаулиной. В корнях ле­жала окаменелая бурая куча с прилипшим куском газеты. Даже мухи ею уже не интересовались. Ге­оргий Николаевич с омерзением сплюнул, зная, что это ему в наказание за слежку.

Тот же след, некогда оставленный облегчившимся путником, возвращался к насыпи, где некогда стояла его машина. Поэтому следов было два. Но почему кому-то не присесть было прямо тут? Понять это было так же важно, как и невозможно, и он втянул сквозь зубы огненный воздух, сдавил руками виски и побрел назад, постанывая от внезапной давящей боли в голове.

– Не нашел? И слава Богу. Никогда никого не ищи, учитель. Лично я, например, в твоем положении был дурак дураком. Вот я – искал.

Пожилой скреб обвислую грудь. Георгий Николаевич остановился возле него со сжатыми кулаками:

– Что вы хотите этим сказать?

– И нашел, говорю, – печально сказал пожилой. – Фраеру лучше всех, он на том свете, хотя вряд ли в раю. Лидии тоже неплохо замужем. Один я, блин, в рудниках семнадцатый год креплю оборону родины коммунизьма. Присядь, расскажу тебе для просвещения всю правду, как родному человеку, но только чур не для передачи органам…

Он похлопал рядом с собой по подножке. Он был омерзителен, как та куча под саксаулом.

– Я бы присел, – сказал Георгий Николаевич, – но вы, извините, воняете. Не верю ни одному вашему слову.

Сплюнул клейкую слюну и побрел к своей машине.

Несмотря на открытые окна, в раскаленной ее утробе невозможно было ни до чего дотронуться. Сиденье жгло зад и ляжки. Солнце палило слева, поэтому левую дверь пришлось снова прикрыть. Пустынный ветер ничуть, казалось, не колебал стоящий в машине густой, почти осязаемый жар.

Георгий Николаевич сидел и смот­рел в пески, откуда ветер пружинистыми шарами выкатывал к насыпи сухие кусты перекати-поля. Ша­ры валились в кювет, на них нас­какивали новые, шевелящаяся ку­ча росла и надвигалась на откос. Под следующим порывом какой-нибудь из кустов пере­скакивал через дорогу, куча распадалась и все начиналось сызнова. Эти серые жилистые шары катились здесь от сотворения мира и будут катиться всегда. Насыпь когда-нибудь смоет течением времени, новые города в пустыне размоет, в свое время растворится в природе и память о суетливом, слабом, в сущности, очень смешном двуногом, пытавшемся перекроить под себя устройство мира. Земля вернется в первозданный вид, а эти сухие шары, словно и не было ничего, бу­дут выкатываться из зноя и уходить к другому горизонту, в глубины пес­ков и времени, и в таких вот вечных мате­риях укрывался Георгий Николаевич от унизительного отсутствия жены, когда по дороге забухали ботинки. И то, что Георгий Николаевич их уже ненавидел, тоже было унизительно. Тень надвинулась на пыльные стекла ма­шины.

– Посигналь, учитель. У коломбины гуделка не фурычит.

Георгий Николаевич не пошевелился. В окно просунулась потная рука в сивой шерсти, нажала ободок сигнала, и металлический вопль понесся над песками, утопая в них.

– Вот игрун, вот забавник… – рокотало брюхо, закупо­рившее оконный проем. – Вот она молодость, вот ведь как приспичит по такой-то жаре… – рука опять нажала ободок. – А время-то идет, а родные органы не дремлют, – озабоченно бормотало брюхо.

Георгий Николаевич задыхался от потного смрада. Брюхо отодвинулось, в проеме заблестела лысая голова. – Сколько там твои показы­вают?

Георгий Николаевич высокомерно не отвечал. Пожилой снова выпрямился, побарабанил пальцами по крыше. Толстая нога отстукива­ла такт. Георгию Николаевичу казалось, что барабанят по его голове. Подкатила тошнота. Пожилой сказал:

– Ладно, давай хоть мы с тобой, как люди ответственные, делом займемся. Вылазь, учитель.

– Предупреждаю по-хорошему – оставьте меня в покое, – сказал сквозь зубы Георгий Николаевич. – Не советую сейчас меня трогать.

– Да не могу я тебя оставить в покое, понимаешь, и потрогать тоже придется, хоть ты, похоже, большое говно. Сколько там в баке у тебя?

– Треть, – машинально ответил Георгий Николаевич и спохватился. – Но твоего мне ничего не надо.

– Треть мало будет. Полный накачаем.

– Мне твой бензин не нужен. У меня канистра в за­пасе.

– Запас иметь всегда хорошо. А полный бак к запасу еще лучше. Так что кончай в непонятки играть. Тебе что велено? Вылезать? Ну и давай, шевели задницей.

– Слушай, хамло! – сказал Георгий Николаевич, глядя перед собой и чувствуя, что голова его сейчас взорвется. – Тебе заплатили двадцать пять рублей. Можешь не говорить спасибо, но не выводи меня из себя, а лучше всего проваливай!

– Эх, а еще в очках… То обзываешься, то оскорбляешь…

И в темном кулаке перед лицом Георгия Николаевича появилась отвертка. Тускло поблескивала, покачивалась, как кобра в корзине факира. Нежно подцепила лезвием очки, приподняла и теперь поворачивалась в дужке переносицы, выбирая, в левый или правый глаз ей слаще бы вонзиться.

Георгий Николаевич осторожно приподнялся на сиденье. Очки опустились на переносицу. Как в замедленной съемке, выполз он завороженно боком из соб­ственной автомашины. Ошеломительней всего оказалась скромная простота этого серого узкого лезвия со щербинкой на углу. Не пистолет, не ружье, не нож хотя бы… Но этот простенький кусочек ме­талла был так злобен, так рвался ужалить его, что казалось, кулак пожилого едва удерживает его напор впиться в голову, перерезать, проткнуть и пресечь нечто такое, отчего погаснет вся жизнь Георгия Николаевича, со всем его детством и будущим, бесценная и неприкосновенная жизнь…

– Оно так лучше. Соображаешь в некоторых случаях. Только теперь стой подальше, под ногами не путайся, – проворчал пожилой.

Усаживаясь за руль, он сунул отвертку в нагрудный карман руба­хи. В ту же секунду она превратилась снова в примитивнейший из шоферских инструментов, малость погнутый, в царапинах и пятнах зачерствевшей маслянистой грязи.

– Ве­ди себя культурно, учитель. А то накажу.

Он включил мотор и задним ходом, дернув без привычки легковушку, завилял к самосва­лу. Георгий Николаевич побрел за ним. Не сразу, но он приходил в себя от гипнотического действия отвертки. Это что ж такое – его грабят? Как так – за рулем его прекрасного и любимого, годами лишений оплаченного, бессчетно мытого, вощеного, чищенного и ласканного автомобиля  вдруг си­дит вонючий некто, возможно даже уголовник, и лысое те­мя блестит в стекле – нет, это невозможно. Но солнце пекло по-настоящему, и лиловая тень под ногами была натуральна, и пески вокруг ды­мились под ветром – все, все  было реально, кроме того, что его могут ограбить. И тем не менее!

Мерзкий бандюга дергал его машину взад и вперед, все пристраивался ближе к баку самосвала, но к легковушкам был непривычен и никак не мог пристроиться. Георгий Николаевич оцепенело наблюдал происходящее. Кончилось тем, что его практически новая, в расцвете сил «шестерочка» вмялась задним крылом в колесо грузовика. И вот такое положение устроило бандюгу.

– Шмыглявая какая, сучий потрох, – отдувался он, вылезая. – Зачем на таких люди ездят… Как ты сам-то рулишь на ней, учитель? Поделись опытом, чем зря стоять.

Георгий Николаевич сипло сказал:

– Вы с ума сошли. Вы не понимаете, что за это по­лагается по закону.

– О! Ты у нас еще и кодекс знаешь! Учти, учитель, не того учишь. – Пожилой отпер багажник, сунул ключи в нагрудный карман под охрану отвертки и достал из-под чемоданов шланг, свернутый тестем в аккуратный бублик.

– Ваш бензин «Жигулям» все равно не подходит, – сказал Георгий Николаевич, отвлеченно оценивая, во сколько встанет по нынешним временам ремонт крыла.

– Подойдет, куда денется, – проворчал пожи­лой. – Полетит твой жигуль, как ласточка.

– Зачем вам здесь маленькая машина? У вас есть ЗИЛ…

– Ты все-таки тупой, – пожилой раскручивал шланг, всовывал его в горло бензобака. – Плохо врубаешься в ситуацию. Ладно, отошел и замолк. Не мешай людя´м работу работать.

Георгий Николаевич смотрел, как эта сволочь возит­ся со шлангом, и понимал одно – его нисколько не опасаются, просто не принимают в расчет. Главный архитектор города значит для этого хама не более, чем ящерица или суслик. Согнал как ящерицу, одним движением руки. Показал отвертку, этого оказалось достаточно. Георгий Николаевич сделал два шага к самосвалу. Пожилой сидел теперь на корточках под баком. Он отсасывал воздух из шланга, а это дело тонкое, надо не наглотаться, когда пойдет бензин… Заметив приблизившегося Георгия Николаевича, заткнул противоестественно большим пальцем шланг и буркнул:

– Отвлекаешь, учитель. Смотри, обижу…

И снова зачмокал шлангом, а Георгий Николаевич снова застыл. Но теперь он стоял у открытой кабины самосвала и краем глаза видел серый длинный блеск под си­деньем, у правой своей руки. И зачем-то пы­тался понимающе улыбнуться. Хорошо не выходило, слушалась только левая половина лица. Пожилой гулко целовал шланг. И в тот момент, когда бензин неожи­данно хлынул, когда пожилой все же закаш­лялся и затряс головой, отхаркиваясь, в тот самый момент рука Георгия Николаевича са­ма собой молниеносно дернулась, вскинула вы­соко монтировку и с кавалерийской оттяж­кой – ххак! ххак! – дважды обрушила ее на лысый купол.

Через непомерно длительную секунду он открыл глаза. Пожилой лежал на боку, сонно глядя под самосвал, отбросив за спину толстую черную руку. Он весь сразу как-то почернел. Мотающийся шланг раз за разом окатывал пенной зеленоватой струей осевшее набок брю­хо, прижатое к уху жирное плечо, лицо с открытыми глазами, высунутый кому-то язык, и не собирался останавливаться.

Георгий Николаевич остановил его. Вытянул из гор­ловины, слил на песок остаточную струю, протряс, свер­нул в прежний приятный бублик, обо­шел свою машину, уложил на место в багажник и захлопнул крышку. Все это время он боролся с давно его мучившей, а теперь просто ужасной тошнотой.

Но без ключей не уе­дешь. Он обогнул машину снова и опустился на одно колено, словно принимал присягу. Стараясь не смот­реть на голову, облепленную бордовым песком, осторожно ввел два пальца, указательный и средний, в карман руба­хи, мокрой теперь не от пота, а от бензина, нащупал ключи и потянул их, обжигаясь о змеиное жало отвертки. Следом за ключами влажно выползла, плюхнулась на песок двад­цатипятирублевка. Левой рукой он выгреб ямку, столкнул туда бумаж­ку и засыпал. Тошнота бурлила в гортани, требовала выхода, однако ни секунды лишней оставаться здесь было нельзя.

Георгий Николаевич завинтил крышку бензобака и еще раз осмотрел песок между машинами. Монтировка. Ну да, конечно. Ногой он выворотил глубокую борозду, спихнул ее туда и тоже захоронил. Теперь прочь отсюда. Прочь, скорее и как можно дальше прочь, и природное это стремление бушевало в нем сильнее тошноты, затопив собой все остальные чувства.

В два привычных приема он развернул машину и погнал ее от бархана. Скрыться, исчезнуть, раствориться в сером океане, ибо позади, над лысой головой в песке, уже метались синие мухи, страстно припадали к кляксам крови, а одна промахнулась и теперь кружи­ла здесь, в машине, перед собственным его лицом, зудела у его собственного, ненарушенного пока виска, и надо мчаться прочь, прочь, пока не слетелись со всей пустыни хлопотливые твари, не облепили, не высосали живые еще глаза…

– Гоша!

Внизу, под насыпью, женщина… Ирина же, черт! Георгий Николаевич затормозил. Ну, конечно, ну да… И тот жеребчик нагло вы­шагивает из-за бархана, как ни в чем ни бывало.

Ирина поднялась по откосу, поправляя волосы.

– Куда ты помчался? А мы с этой стороны прогулялись немножко. Ты не заметил разве?

Растягивая губы в улыбку, Георгий Николаевич перегнулся и распахнул ей заднюю дверь.

– Про Леночку все выяснили? Садись в машину немедленно!

Жеребчик остановился поодаль. Что ни говори, а есть, есть у супруга святая минута, когда никто не смеет соваться под его десницу.

– Садись, я сказал!

Ирина еще усаживалась, одна ее нога еще была снаружи, когда машина дернула с места так, что дверь она захлопыва­ла уже на ходу. Она оглянулась. Но облако пыли скрыло от нее человека, которого, может, и вправду звали Шамиль.

5. Гандикап

Перед саксауловой палкой с фанерным щитом «ОБЕЗД» машину занесло, потому что в пред­шествующие мгновенья Георгий Николаевич еще вы­числял, куда ему мчаться.

Если в сторо­ну Москвы, то впереди снова сотни километров без­людья и невыносимо плохой дороги, и сколько бы времени ни ушло у жеребчика на уяснение случивше­гося, а самосвал по насыпи нагонит их неотвратимо. На юг оставалось не так далеко до поселений, а главное, до асфальта, где грузовик им не страшен. И перед са­мой саксауловой палкой Георгий Николаевич затор­мозил, с заносом и хрустом песка вывернул влево, на юг, сбросил машину с насыпи в колею, невесть куда уползающую от дороги.

Правильно, только так! Как можно дальше от насыпи, рассекающей пустыню, как можно дальше от бирюзовой буси­ны на ней, дрожащей, уменьшающейся в зер­кале заднего вида. И Георгий Николаевич гнал и гнал несчастную свою ма­шину по песчаным валам так, словно она была виновата в том, что не сломалась, не увязла где угодно в других песках, до проклятого бархана или после него.

ОБЕЗД вел его на запад. Но вот колея повернула на юго-восток, попетляла между белыми солончаками, отороченными мертвым камышом, и вывела к той же ма­гистрали государственного значения, только уже далеко по другую сторону от бархана, который казался отсюда куличиком в неимоверной песочнице. Взбираясь на насыпь, Георгий Николаевич гля­нул мельком в последний раз в ту сторону и погнал измученную, стонущую машину прочь, прочь, прочь, ища укрытия за горизонтом.

Ирина понимала состояние мужа. Что ж тут непонятного. Не желая распалять его еще больше, она молча моталась и подпрыгивала на заднем сиденье. Пускай остынет, все объяснения потом. Однако проскакивали один за другим километровые столбы, а тряска не уменьша­лась, Георгий Николаевич гнал по ямам и ухабам, не утруждая себя выбором пути. И она не выдержала.

– Гоша, нельзя ли помедленнее, ради Бога!

Он обернулся на долю секунды – очки мутные, рот перекошен.

– Что с тобой, Гошенька?

– Кто это были такие , знаешь? – Она снова видела только затылок, тщательно подстриженный перед дорогой, вдавленный теперь в пропотевший воротник.

– Конечно, знаю. Он мне все рассказал…

– Так ты знала, с кем уединяешься?

– Гоша, это ты ничего не знаешь, а я все объясню, только ты успокой­ся и не гони так. Это опасно.

– Ах ты, тварь… опасно ей теперь… шалава сучья… – хри­пел Георгий Николаевич в пыльное лобовое стекло и гнал, не отвечая, не слыша ее, и так продолжалось около часа, пока машина, наконец, сбавила ско­рость.

Не доверяя зеркалу, бархатному от пыли, Георгий Николаевич несколько раз высовывался в окно. Позади было чисто.

Насыпь шла теперь вдоль каньона, то ли пересохшей рекой остав­ленного, то ли весенними дождевыми потоками. Георгий Николаевич съехал с насыпи, и по давно не езженной колее спустился в каньон, и остановился в тени под выветренной кручей, укрывшей их от дороги.

– Почему мы встали, Гоша? – Голос у Ирины был скрипучий от жажды. – Случилось еще что-нибудь?

На приборном щитке светилась красная жирная точка – кончался бензин. Георгий Ни­колаевич высунул из машины ногу, но голос жены его остановил.

– Что еще случилось, ты спрашиваешь? А вот я же­лаю знать, что такое с тобой случилось, вернее, с кем ты там случилась, ссука…

Ирина не узнавала мужа. Мучнистые щеки подергивались, нижняя губа отвисла сизым кошелем, в глазах, слезящихся от гонки, горело отчаяние. Она никогда не видела мужа таким. Он никогда еще ее не ревновал. Так ведь, собственно, она никогда еще и не давала повода…

– Гоша, возьми себя в руки… – Она отодвинулась, прижалась к спинке; под ложечкой противно тянуло. – Я все объясню.

– Леночка, говоришь? Краузе, фамилию не пу­таешь? А то приплети еще кого-нибудь, расскажи дураку сказочку…

– Нет, правда, тут другое… Леночка ни при чем… Надо с самого начала, и тогда ты все поймешь, Гоша. – Она торопилась, перебивая самое се­бя. – Со мной все в порядке, со мной ничего плохого не случи­лось, Гошенька…

– Врешь! Ты мужу врешь, мерзавка и тварь!

Впервые в жизни она слышала такое. Да еще от него.

– Гоша, как ты можешь…

– А ты?! – Георгий Николаевич влез коленями на заднее сиденье, придвинул к ней страш­ное, опухшее, чужое лицо. – Ты можешь, значит, спу­таться с первым встречным самцом? Сношалась со скотом в кустах, в грязи, сама как скоти­на, животное…

– Но ты ведь ничего не знаешь…

– Подстилка зэковская!!

Он хлопнул Ирину по лицу. Выш­ло неуклюже, но тяжело, и она кулем повалилась на сиденье.

С высоко поднятой головой Георгий Нико­лаевич прошел к багажнику. Вытащил канистру, поставил ее на землю, достал шланг тоже, принялся его разматы­вать, и невесть откуда слетевшиеся мухи ви­лись и зудели перед его надменным лицом. Из шланга выкатилось несколько капель, тех еще, зиловских. Запах ударил в нос. Он выронил шланг, через несколько шатких шагов рухнул на колени, тяжко икнул, и вот ту, наконец, его мучительно вывернуло.

Коленопреклоненный, рычал и кашлял Георгий Николаевич, отплевывал тягучую слю­ну и думал об одном – как не упасть лицом в гадкую лужу, уже облепленную мухами…

В машину он вернулся бледный, холодный пот со лба заливал глаза. Сквозь стиснутые зубы выдавил:

– Полотенце, быстро…

Ирина порылась в сумке, протянула ему полотенце – желтое, махровое – и он поспе­шил окунуться в домашний запах покоя и бе­зопасности. В полотенце было хорошо. Какой там, к черту, архитектор, – суслик он. Еще и не самый крупный, не самый умный суслик, над которым к тому же нависла пуховая лапа. Когти втягиваются и выкатываются ласковыми серпами, касаясь мокрого от ужаса тельца. Георгий Николаевич пробубнил в полотенце:

– Перелей канистру в бак.

– Я?

Глядя на него сейчас, Ирина ни страха не слыша­ла в себе, ни жалости к нему, только почему-то любопыт­ство – что будет дальше… И очень хотелось пить.

– Воронка в багажнике.

Он продолжал утираться, замирая то и дело, постанывая от подкатывающей тошно­ты. Он не смотрел, как жена управляется с тяжелой канистрой, расплескивает ли на пе­сок бесценные литры, которым не суждено было выручить мурманчанина. Как покойно сейчас в полотен­це, как желто и тихо…

Главное – продумать ситуацию. Для этого надо расставить на доске пустыни фигуры двух автомобильчиков, легкового и грузового, затем спокойно вычислить следующий ход гру­зовика. Вот жеребчик возвращается по насыпи, вот обходит самосвал и видит приятеля скрюченным на песке, с головою, окутанной роем мух. С жеребчиком вместе который раз Георгий Николаевич доходил до мух, но прис­туп тошноты опять замыкал цепь его рассуждений, приходилось начинать сначала, и вместо доски с фигурами в голове вращалась и бурлила какая-то масса, как в стиральной машине. Георгий Николаевич охал в полотенце, стонал, и потому не сразу разобрал, что слышит, кроме собственных стонов, еще и басовый, с посвистами винта, рокот вертолета.

Звук этот нарастал, заглушал звяканье канист­ры и плеск струи, и вдруг превратился в прерывистый гром – это темно-зеленый со звездами вертолет про­махал над каньоном, – и ослаб было, но снова усилился и завис где-то за кромкой об­рыва. Оттуда тучей полетела пыль.

С полотенцем в руках Георгий Николаевич вышел из машины. Ирина смотрела наверх. Над обрывом появились перетянутый ремнями офицер и солдат в пана­ме. Офицер смотрел на них в бинокль. Ирина одернула маечку. Георгий Николаевич спрятал полотенце за спину.

Нас­мотревшись, офицер сказал солдату что-то, оба засмеялись и скрылись в грохоте и пыль­ных струях. Вертолет поднялся, описал над каньоном круг, и в розовеющем небе восстановилась ти­шина.

– Дай сюда, – сказал Георгий Николае­вич, и сам, стараясь не дышать, перелил горя­чий бензин в воронку, которую при­держивала Ирина. Он поглядывал искоса. Пыль полосами легла на ее лбу, возле носа, волосы потускнели, сбились в косицы, тор­чащие над ушами. На маечке под мышками расплылись полукружья пота. Гадина, повторял он про себя, какая ж гадина, какая тварь…

Канистра опустела. Закрыв ее, он снова все уло­жил по местам. Дальше можно ехать без опас­ки, никто за ними не гонится, порукой тому вертолет. Георгий Николаевич сразу связал его с теми двумя, на самосвале. Кого же еще им искать, как не тех, наспех и нелепо переодевшихся в побеге, пытавшихся отнять у него ма­шину, чтобы запутать след. Теперь все это ясно.

«Шестерка» с московскими номерами выползла из каньона, снова вскарабкалась на насыпь. Солнце висело низ­ко на западе, рассыпая по стеклам красноватые блики. На километровом столбе сидел орел, косил на машину оранжевым гла­зом и не улетал. Дорога понемногу становилась лучше.

Ирина поглядывала в окно на остывающую пустыню. Пробовала представить Шами­ля в наручниках, получалось естественно. Вертолет отыщет их быстро. Что ж, парень должен быть ей благодарен, что уберегла его от лишних глупостей, сохранила для жизни на свободе год, или два, или сколько там ему добавили бы за ограбление…

Ныла щека. Потрогала – распухает. Впервые в жиз­ни ее ударили, и это был муж. Натыкаясь взглядом на редко­волосый затылок, опечатанный пламен­ными ушами, Ирина думала, что не так уж он и виноват. Устал, третьи сутки ведет, изнерв­ничался, а тут еще эта встреча. Ясно, ревнует. А может быть, его расстроил чем-то противный старик. Она понимала состояние мужа и не могла сейчас сердиться на него. Другое дело, что он обязан осознать меру своей вины за незаслуженную пощечину и пер­вым попросить прощения. Поэтому молчала.

Женщина ее поймет.

6. Пост

В сумерках возникали редкие камышовые куртины, стерегущие сухие ложа весенних озер. Где-то справа за горизонтом в этой пустыне пересыхал и сам Арал. Одна за другой на насыпи появлялись заплаты асфальта, скоро обрывавшиеся, впрочем. Но появлялись они все чаще, и было ясно уже, что худшее осталось позади.

Ирина давно спала, свернувшись на заднем сиденье. Георгий же Николаевич за свои тридцать восемь лет еще ни разу так не приближался к пределу сил. Одеревеневшей спиной он уже не чувствовал спинки сиденья. Руки слушались медленно, плохо. Шея болела. Правая нога, много часов прикованная к педали газа, почти онемела.

Ночь сгущалась стремительно, буквально на глазах. Только что небо справа тлело закатом, и дорога хорошо вид­нелась, а вот уже приходится включать фары. Дружно высыпали звезды, и вместе с ними на горизонте заискрилась горсть электрических огней, обозначающая поселение людей, а значит – отдых на этой пустой и страшной земле.

Пост автоинспекции был белым, двухэтажным, с плоской крышей и большими окнами. На мачтах у дороги пыла­ли прожекторы. Въехав в круг света, Георгий Николаевич зажмурился и даже потряс головой, как ныряльщик, всплывший из темных глубин к благодатному воздуху.

Перед постом двое инспекторов ГАИ выкладывали за столом домино. На крыше разго­рался и гас огонек, кто-то там курил. За постом на площадке отдыхали после бездорожья и перед ним шеренги разнородной автотехники.

Один из инспекторов надел фуражку, встал из-за стола и помигал Георгию Николаевичу светящимся жезлом, показывая на обочину. Этот жест был сейчас вроде хлеба и соли, даже милее. Из последних сил, но аккуратно Георгий Николаевич встал, куда ему было указано.

Инспектор подошел. Молоденький казах, две звездочки на погонах.

– Инспектор лейтенант Мамбетов. Документы, пожалуйста. – И улыбнулся. – Как доехали, товарищ водитель? Нигде не лома­лись?

Еще в дороге Георгий Николаевич продумал все до мелочей и определенно знал, что бо­яться ему нечего. Улик не оставил, свидете­лей нет. Того бархана в глаза не видел, тем более не застревал на нем, ибо своевременно уви­дел «ОБЕЗД» и свернул, куда было указано. Еще найдут ли, нет монтировку, но бензин уничтожил на ней отпечатки пальцев. Остается жеребчик.

Когда его изловят, он только и сумеет рассказать, что с кем-то встретился на бархане. Это ничего не значит. Песок и ветер, следов протектора пустыня не запоминает. Если все же дойдет до следствия, мож­но вспомнить, что вроде да, какой-то грузовик их нагнал на насыпи и держался позади достаточно долго, чтобы рассмотреть нас обоих. Это было до объезда. Потом, помнится, обогнал, а мы отстали, чтобы не глотать его пыль. Потом он ушел вперед, больше мы его не видели. Что, грузовик вел этот самый парень? Может быть. У него было время запомнить наш номер, и нас самих тоже, а зачем он старается нас впу­тать в какое-то дело, это вы у него спросите, пожалуйста.

Георгий Николаевич протянул документы инспектору, следом, измученно улыбаясь, вы­брался из машины сам.

Подошли два солдатика, сов­сем мальчишки. Смешные панамы их отнюдь не взросли­ли и даже автоматы, стволами вниз висящие на плечах, не делали сколько-нибудь грозными. Один при­нялся вместе с инспектором листать докумен­ты, бдительно сличая пыльного, всклокоченно­го Георгия Николаевича с интеллигентным мужчиной на фотографиях. Другой тем временем осматривал машину, посвечивая в стекла фонариком. Потом попросил от­крыть багажник, посветил туда, сунул руку за чемоданы.

Только сейчас Георгий Николаевич заметил, что машины на площадке большей частью военные, а на крыше покуривает армейский офицер.

Солдатик вернул документы и, хмурясь для солидности, спросил:

– В дороге подозрительных не встречали?

Георгий Николаевич пожал плечами.

– Как сказать… Если человек ведет машину босиком, по пояс голый и очень грязный, но с детьми и женой – он подозрительный?

– Машина какая?

– Такая же, шестая «Жигули». В Мурманск моряк возвращался от тещи.

– Сто тридцатый ЗИЛ видели? Двое лиц, пол мужской, одно лысое?

– Нет, – задумчиво сказал Георгий Нико­лаевич, – мурманское лицо точно не лысое. А грузовики… как же, были грузовики. Всю дорогу от Москвы грузови­ки нас обгоняли, мы их обгоняли. Но, знаете, на этой вашей магистрали как-то не удавалось смотреть по сторонам.

– Проезжайте, – козырнул суровый сол­датик. Другой, хлопнув багажником, тоже козырнул, и оба отошли, позвякивая снаряжени­ем, а молоденький инспектор остался. Геор­гий Николаевич взял у него документы и с кряхтением полез в машину.

– Хотите дальше ехать? – спросил инспектор.

– Да надо бы…

– Не советую. Здесь переночуйте, дальше долго не будет ночевка.

При всей усталости Георгий Николаевич так и ехал бы, и ехал, как можно даль­ше от всех этих барханов и постов, а спокойнее всего ему спалось бы где-нибудь в глухих камы­шах, но он призвал себя к трезвомыслию и сказал:

– Спасибо, товарищ инспектор. Где могу встать?

– Вон хорошее место в углу, – махнул тот своим замеча­тельным жезлом. – Там никто мешать не будет.

Георгий Николаевич собрался с духом и спросил:

– Что тут стряслось-то? Ищете кого?

– Ищем, да, – небрежно сказал инспек­тор, явно ожидавший вопроса. – Пэреступники сбежали.

– Ого, – сказал Георгий Николаевич, – это дело серьезное. Давно сбежали?

– Давно, еще утром.

– И до сих пор не поймали?

– Куда денутся! Дороги перекрыты, ле­тать они не умеют. Поймаем.

– Ясно, – сказал Георгий Николаевич. – Ну что ж, удачи вам желаю.

– Пока что у это вас большая удача, товарищ водитель, – сказал инспектор. – По мусульманскому закону  должны барана рэзать, что их не встрети­ли в песках. Нехороший народ, очень опасные пэреступники.

– Хороший народ по тюрьмам не сидит, а безопасные из тюрем не бегут, – согласился Гео­ргий Николаевич, сам сейчас в это веря. – А что касается барана, то православный закон выгоднее. Мы только свечку в церкви должны поставить – двадцать копеек. А Богу так же приятно.

– Богу может быть, а людям наш закон приятнее – баран большой, вкус­ный! – засмеялся инспектор, и Георгий Нико­лаевич тоненько похохотал с ним за компанию, прежде чем пожелать спокойного дежурства.

Угол площадки, в котором он поставил машину, был замкнут кустами и темен, но от этого казался только уютнее. Георгий Никола­евич погасил огни и выключил натруженный мотор. Спать, непременно спать и непременно здесь, если он не хочет выз­вать подозрений.

– Ну как? – спросил он вяло. – За что посадили твою Леночку Краузе? Или она работу сменила? Воспитательницей теперь на зоне?

Ирина молча выбралась из машины. Геор­гий Николаевич зевнул ей вслед, запрокинув за голову руки, потом до хруста потянулся и принялся за устройство ночлега. Разложил си­денья, застелил их спальными мешками, прогулялся сам в душные заросли. Когда вернулся, Ирина лежала в машине и вроде даже спа­ла.

Стащив пропотевшие, пропыленные брюки, за ними рубашку, он влез в прохладное чрево спальника, затянул молнию, вздохнул глубоко, закрыл глаза, и тут же навстре­чу поползли ухабы, заворочались под колеса­ми промоины, всклубилась пыль над капотом, стекая по стеклу сыпучими струйками, и эту тошную картину гасил понемногу сон.

Тонюсенько завыл комар. Ирина шлепнула себя по щеке и тихо охну­ла от боли. Снаружи, на площадке, слышались отры­вистые разговоры, кого-то кто-то распека­л вполголоса. Хрустели по гравию сапоги, дремотно ур­чал мотор, мальчишеский голос твердил: «как­тус, кактус, не слышу вас, выходите на связь…» Пост не спал, но и не бодрствовал.

В таком же состоянии была Ирина, когда осматривали их машину. Слышала вопросы, бодрую мужнину ложь. Ужасно было ощупывающее прикосновение луча фонарика к лицу, но и проснуться она не смогла, наоборот, зажмурилась крепче. Луч ползал по векам, уходил, возвращался снова. Она ждала. Сейчас скажут – гражда­ночка, можно на минутку вас? Что ж, гражданочка расскажет правду, которая не имеет большого значе­ния, несмотря на то, что вертолет их пока не нашел, как видно. Ведь грузовик должен быть сейчас куда как далеко от того бархана.

Но ее не стали спрашивать. А Гоша сол­гал. Почему? Нельзя понять. Весь путь через пустыню до само­го поста он был вне себя от ярости, она впервые видела его таким осатаневшим. Ревно­сть? Ну так вот тебе и возможность наказать обидчика. Направь погоню на его след, остальное сделается само собой. Вместо этого Гоша солгал. Почему?

Офицер на крыше поста покуривал, ей тоже нестерпимо хотелось курить. Осторожно, чтобы не побеспокоить мужа, выбралась из машины, тихо притворила дверь.

Из пустыни пришла еще одна легковушка. Те же солдаты встречали ее. Один посвечивал фонариком, другой листал  документы владельца. Тонкие шеи этих мальчиков, офицер на крыше, стрекот цикад – картина, в которой ни одну деталь нельзя связать с потным, хрипящим словом «погоня». Погоня идет где-то там, в черных песках, остывающих от дневного жара, откуда валит и валит  горячий воз­дух, заставляет звезды дрожать, перепутывает созвездия. Поиск идет где-то там, здесь всего лишь один из зас­лонов. Всякая дорога, куда-нибудь ведущая из-под этого низкого, выбеленного звездами неба, закрыта наглухо. Из этой печи нет выхода. Пески не выпустят тех двоих.

Ирина прикурила и сморщилась, настолько противен дым показался сейчас ей, измученной, голод­ной, грязной, еще и побитой вдобавок – бездомная кошка, не женщина. Почему было не полететь самолетом, как Гоша хотел? Зачем она не выбрала дорогу через Оренбург? Какая сила толкала ее в пустыню, а затем ко всему, что с нею, интеллигентной москвичкой, произошло в каком-то жутком саксаульнике? Ведь была нормальной, в меру счастливой за­мужней женщиной, пока не появился тот голу­бой самосвал.

Тревожно было с самого начала, когда двое в самодельных шортах спрыгнули с подножек и пошли к Гоше. Не прямо пошли, а как-то обходом, беря его в клещи. А он, обалдевший от радости, что миска больше не нужна, не чуял никакой угрозы в их расставленных локтях, в сбыченных затылках, беспеч­но поворачивался спиной то к одному, то к другому. Сейчас смешно даже вспомнить, как ринулась вниз по склону спасать его и себя. Что она могла поделать с ними?

А этот разговор? Господи, да сказали бы ей еще утром, с кем она будет беседовать с глазу на глаз в пустыне, ногу на ногу поло­жив, как на вечеринке где-нибудь у Потапо­вых в Теплом Стане!

– Вы не подумайте, что мы бандиты какие-нибудь, вы нас не бойтесь, – успокаивал ее этот странный и чудесный Шамиль. – Мы в побеге, но мы не бандиты.

– А кто же вы, если в побеге? Простите, я такая балда, всю жизнь не понимала тонкостей…

Страха в тот момент, когда она сидела на подножке, а он приятельски зажигал ей спичку за спичкой, гаснущие на жарком ветру, почти совершенно не было. А лучше бы он был. Ибо вместо страха, естественного в этих обстоятельствах, поднималось в ней нечто, чего она сама не понимала, – странное волнение, как перед экзаменом в молодости, внезапное желание стянуть пальцами, пока не смотрит, вырез маечки, и тут же, наоборот, порыв раскрыть еще просторнее, пусть смотрит…

– Дело не в наших статьях. У меня национализм, я крымский татарин, а Гавриил из греков, он по валютной. Ни он, ни я на воле пальцем никого не трогали. На зоне другое дело, там без хороших кулаков быстро у параши будешь. А раньше – даже в голову не могло прийти.

– Но как же вам удалось – из зоны?

– Вам в подробностях? Но кое-что скажу – это место хуже зоны, откуда мы ушли. Урановый рудник.

– И куда вы теперь?

Он молчал. Она спохватилась:

– Да, простите. Такие вопросы тоже не задают. Что вам от нас-то нужно?

– Машина. Это главное. Деньги, одежда гражданская.

– Только и всего? – не удержалась она.

– Машину не испортим, я хорошо вожу. Милиция найдет – получите назад. Нам ненадолго.

– А остальное имущество?

– Вы что имуществом называете? Брюки вашего мужа? Если б мы на вас не наткнулись, вы бы здесь за неделю сгорели . Со всем имуществом.

– Но мы-то как теперь выберемся?

Шамиль похлопал по кабине самосвала.

– Технику эту вам оставим. Зверь, два полных бака. До Кзыл-Орды доехали бы свободно, но они вас раньше найдут.

Она пожала плечами, снова попробовала затя­нуться потухшей сигаретой. Он поднес ей очередную спичку.

– Как у вас все продумано, – ска­зала она. – Все, кроме одного. Муж ничего не отдаст. Он принципиальный.

– Ваш муж совсем не проблема.

Он не улыбался. Смуглый, плечистый, он нависал над ней, закрывая полнеба. Ирина слышала запах пропотевшей рубахи, рук его, черных от въевшегося масла. Странно, но этот запах не был неприятен. А Гоша с толстым валютчиком уже спустились с бархана, уже подходили к ним.

– Вы его не знаете, – сказала она. – Он решительный.

– Я тоже. Плохо ему не сделаем, не бойтесь. Свяжем аккуратно. Потом развяжете.

– Вы со мной говорите, как с со­общницей.

– Вы женщина. Вы хотите доехать домой, к детям. Драка, кровь, это вам меньше всех нужно. Поговорите с мужем, объясните, что по-другому не получится.

Сейчас, на посту, даже странно вспоминать, как поспешно она тогда перевела разговор на выскочившую Бог весть откуда Леночку Краузе, которую сама давно забыла. Она-то ведь мужа знала, ни малейшего толку от его принципиальности сейчас быть не могло, а уж решительность – какая там решительность… Решать должна как обычно она, сейчас решать особенно быстро и точно, чтобы не только им с Гошей уцелеть, но и с имуществом не расстаться. Не в брюках дело, она не хотела никаких потерь. Странно, что борец за свободу народов не понимал таких простых вещей. Да еще переминался с ноги на ногу, зажигал спичку за спичкой и говорил с ней как с сообщни­цей, с трудом отводя глаза от выреза маечки. Нет, нужно было срочно уводить его отсюда.

Уже на насыпи, в отдалении от самосвала, она дотронулась до мускулистой руки националиста, очень твердой и горячей руки, и сказала:

– Знаете, Шамиль, есть ведь еще один вариант. Нам надо его обсудить.

Впервые он посмотрел ей в глаза. Отвел и сглотнул.

– Вы меня не поняли, женщина Ирина. Или не знаете, что такое уран. Или не знаете, какие от него последствия.

Комары лезли в лицо, не обращая внимания на дым. Ирина отмахивалась. Офи­цер поглядывал с крыши – как интересно, девушка вышла покурить на воздухе. И он изящно петлял рукой после каждой затяжки. Он не знал, что девушка, упорно на него глядящая, его не видит.

– Вы оба выглядите вполне здоровыми людьми. Даже на редкость здоровыми. Нет у вас никаких последствий, – сказала она Шамилю.

– У Гавриила давно последствия. Такие тяжелые, что ему уже все равно, погибну с ним я, или вы, или вся эта страна. Вбил себе в голову, что он должен умереть в Греции. А какие у меня последствия… этого не знаю.

– Друг ваш в полном безумии, – сказала она. – Ровно так же он может хотеть умереть на Луне. Границы на замке, какая там Греция? Да и есть ли она вообще? Вы ничем ему не поможете. Я тоже.

И добавила, неожиданно для себя:

– А вам помочь смогу. Вы очень просто можете свои сомнения разрешить. Надо только проверить.

И гром не ударил при этих словах, и насыпь не разверзлась, да и сама она ни капельки не покраснела, словно не впервой делала мужчине предложения такого рода. Даже добавила деловито:

– Пока для этого есть условия.

И, поскольку он ошеломленно молчал, спокойно (да она ли это!) переключила тему этой светской беседы в песках:

– А когда вас поймают, Шамиль? Что с вами будет, когда кончится эта свобода?

Он усмехнулся с облегчением:

– Вы уверены, что она кончится?

– И вы уверены. Сутки, неделя. Если очень повезет – месяц. А потом?

– Добавят как следует за побег, – сказал он.

– А за ограбление?

– Еще добавят. По совокупности.

Все это время они шли по насыпи, удаляясь от бархана. Он оставался невозмутим, если не считать того, что в отдалении еще старательнее избе­гал смотреть на маечку.

– Не понимаю. Зачем вам вредить са­мим себе? – спросила она. – На нашей ма­шине, допустим, найдут вас на день позже. Но добавят ведь год? Или два?

Далеко на бархане шмелем загудел самосвал. Шамиль оглянулся, сказал насмешливо:

– Другими словами, предлагаете оставить вас в покое.

Она пожала плечами – мол, сами видите, что так оно будет лучше для всех.

– А вернуться на рудник нам не нужно? Явка с повинной, глядишь, скостят месяцев шесть…

Она пожала плечами – тоже, мол, неплохое решение.

– Теряем время, – сказал он и взял ее за локоть, – Ты права, подруга, пойдем проверяться.

Жар его ладони был почти невыносим. Ири­на дернулась, ударила его по твердой руке, прошипела:

– Взбесился, щенок… Я не это имела в виду!

Он был ее моложе лет на пять. Да как бы еще не на все десять. И силен он был так же неимоверно, как молод.

– Пусти, я закричу, – шипела она, вырывая руку, но он и другую руку схватил, сжав их обе так, что собственные локти ей вдави­лись в ребра и она задохнулась.

– Кричи не кричи, ты сама предложила, что имела в виду. – Он говорил с трудом, глядя поверх ее головы. – Но, слушай, тебя изнасиловать нужно, а я… не смогу, наверно. Шесть лет нормальную женщину не видел. Еще руда урановая, еще ты и красивая, как назло. Была бы морда как морда, легче было б, только б на сиськи смотрел…Помоги, пожалуйста. Поедешь дальше на своей машине, со своим мужем, со своими вещами. Клянусь. Женщину долго теперь не увижу, а как ты – никогда…

Он был небрит. Губы от солнца потрескались, лиловые, лаковые… Ири­на посмотрела через плечо – самосвал взобрал­ся на подошву бархана, заслонив собой их ма­шину. Под ним топтались ноги. Шамиль встряхнул ее.

– Твой ничего не понимает и никогда не поймет. Ему там пол­часа ковыряться, не меньше. Если не хочешь, чтобы он все понял, тогда не тяни.

– Обманешь ведь… – сказала Ирина, ужасаясь своим словам и накатившей слабости, а он приближал к ней сверху темное лицо, заставляя все дальше откидывать голову:

– Никогда об этом женщину не просил. Ты не видишь, а на самом деле на коленях я стою, понимаешь? Песок целую на твоих ногах…

– Пусти руки, больно… Пойдем…

Ни прожекторов Ирина, ни тонного куряку на крыше поста не видела, хотя глаза ее были открыты; издалека и почему-то сверху видела она сейчас се­бя, вполне еще молодую женщину, возможно полноватую, с волосами, спутанными вет­ром в рыжую кошму, зато желанную, как никогда и никем в своей благополучной жизни, и эта женщина на подламывающихся ногах спускается с насыпи, а в спину ей шумно дышит невесть откуда взявшийся мужчина, могучий и жаркий, как сама пустыня…

Под утро так похолодало, что запотели стекла. На серой пленке проступали радужные пятна. Казалось, что проведешь по ним ладонью – и проступит дом, плаваю­щий в рассветном молоке, про­ступит старая ограда и калитка, из которой папа с мамой прилежно машут вслед, и между ними появится пижамка, по­темневшая до колен от росы…

Но нет. Солнце высунулось малиновой репкой, стекла на глазах обсохли и стал в них виден спящий пост. На столбах осовело тлеют желтые прожекто­ра, ночью сиявшие белым до голубизны огнем. Сгорбился за столом де­журный лейтенант, уро­нил голову на руки, но фуражка его так и сторожит на углу, бдительно выпучив кокарду.

Ирина высвободила руки из спальника. Спугнутый, тяжко взмыл с мужниного лба бурый опившийся ко­мар, пьяно затыкался в сте­кла. Она открыла дверцу, чтобы выпустить из машины эту кровь. От щелчка проснулся Георгий Николаевич.

Они умылись в неприязненном молчании, сливая друг другу из тестевой пластиковой канистрочки. Пока Георгий Николаевич скатывал спальники, Ирина вскрыла банку шпротов, нарезала остатки черствого хле­ба. Тем и позавтракали, запивая водой, отдающей парафином.

Солдат на посту не осталось, вездеходы тоже исчезли.

Включив мотор, Георгий Николаевич выру­лил со стоянки на дорогу, но возле столика де­журного остановил машину, и тот на скрип тормозов поднял голову. Сладко выгнулся и надел фуражку, сменив ее на посту.

– Все, поехали уже? Как спали?

– Спасибо за добрый совет, отдохнули отлично. – Георгий Николаевич перегнулся через сиденье к окну. – А куда наша славная армия дева­лась, товарищ инспектор?

– Все, больше не надо армия. В расположение уехала.

– Поймали этих мерзавцев?

– Только одного.

– Как? – не совладал с собой Георгий Николаевич. – А где другой?

– Другого днем вчера еще нашли. Подельник его убил.

– Что вы говорите! – искренне поразился Георгий Николаевич.

– Убил, и на месте пэрэступления закопал, – дежурный барабанил пальцами по столу с превосходством информированного человека.

– Боже, какое зверство… Как же они убитого нашли?

– Собака любого найдет, не беспокойтесь.

– Так ведь пустыня какая огромная – никаких собак не хватит…

– Зачем пустыня? Прямо на дороге! Плохое там место есть, дорога вся песком засыпанный, никто не ездит. Туда привез, там подельника убил.

– Что же это за люди такие, как так можно… – качал потрясенно головою Георгий Ни­колаевич.

– Не дай Бог, вы бы им встретились. Ко­торые в побеге – это сильно хуже зверей. Очень опасные.

– Да, повезло нам. – Георгий Николаевич медлил отъезжать. – А где другого взяли, ес­ли не секрет?

– Далеко. Очень хитрый оказался. Искали ЗИЛ сто тридцать, а он с этим ЗИЛ сто тридцать остановил «Ниву», хозяев выбрасывал, сам погнал направление Каспий. Без дороги, по солончакам. Вертолетом искали, только вечером брали.

– А которые на «Ниве» ехали, тех тоже нашли?

– Как можно не нашли? Здесь пустыня, не город.

– Представляю, что пережили эти люди.

– Ну! Я вам что вчера говорил? Должны бара­на резать!

– Теперь точно придется резать, – согласился Георгий Николае­вич. – Где бы его взять только… Ладно, счастливо вам дальше службу нести, товарищ инспектор. Ноч­лег тут у вас замечательный.

– Приезжайте еще, – козырнул дежур­ный, не поднимаясь со стула, и сам засме­ялся своей шутке.

Во все продолжение этого разговора Ирина, забившись в угол, сжимала зубами большой палец. Да так, что долго потом по бокам его держались полукругом синие луночки.

7. Орошение

После вчерашнего бездорожья асфальт ка­зался невозможно, нереально гладким, хотя больше восьмидесяти километров в час все еще не дозволял. То и дело по­падалась гребенка, на которой машина норовила боком уплясать в кювет, либо двойными ударами лупили по колесам стыки полотна с мостами; под некоторыми были сухие русла водосбро­сов, оживающие раз в году, под другими и впрямь мерцали полноводные ка­налы в ровных, как по линейке берегах.

Но этих перемен не замечала Ирина. Оше­ломленная, она пыталась разобраться в услы­шанном на посту.

Один человек убил другого. Ирине дико бы­ло подумать так о ком-то, кого она пусть немного, но знала же, с кем была рядом. Пусть не долго и не по собствен­ной воле, но ведь говорила с ним, здорова­лась за руку – убивают ведь тоже правой рукой, как едят? Да, она разго­варивала с убийцей, касалась чего-то ужасного, гнусного, ничего не имеющего общего с безобидными убийствами в детективах. Живой человек, которого она недавно видела, взял и убил другого человека, с которым она так долго и внимательно говорила,  с которым потом… а потом деловито закопал его в песок. Гос­поди Боже мой! Кто убил и кого – даже вопроса у нее не возникало. Конечно, этот старый, этот страшный, лысый, толстый убил чудесного мальчика, и она знала за что. Мальчик отпустил их восвояси, тем самым предал товарища по побегу, а по законам зоны за это, как видно, полагается смерть. Она пробовала представить Шамиля закопанным в песок, и не мог­ла, он и сейчас нависал над нею, заслоняя солнце, обдавая будоражащим, в ее женской жизни не слыханным запахом… Боже, какой же темный и дикий ужас разразился между четырьмя людьми на этой проклятой насыпи. И теперь лежит на происшедшем пожизненное заклятье. Не расска­зать никому, не переложить ни на кого хо­ть толику этого помрачения, этой безумной попытки измены мужу со странным и случайным встречным, которого тут же убили…

От пустыни давно не осталось следа. Дорога сельскохозяйственно бежала в аккуратно раскроенных полях, разделя­емых не российскими межами, а шеренгами кургузых шелковиц с несоразмерно толстыми, шишковатыми стволами. Вдоль обочины вытя­нулись в минаретный рост тополя, перемежае­мые вовсе незнакомыми деревьями с листвою беле­сой и курчавой, вокруг которых облаком дер­жался терпкий запах Средней Азии.

Георгий Николаевич вел машину настолько быстро, насколько вообще позволяли ему дорога с машиной, и, вписыва­ясь в очередной поворот, до боли стискивая челюсти, всякий раз он ожидал за ним поста милиции, остановки, проверки, окончательных вопросов. Сейчас он понимал, что вчерашнее его самообла­дание было на самом деле сродни оглушенности, скрывшей от него самого множество прорех в сочиненной на скорую руку версии. Утренний разговор с инспектором скорее напугал его, чем успокоил. Того азиатского жеребца сейчас допрашивают, если уже не допросили, а он им рассказывает все, как оно было, и даже чего не было… Но поста за поворотом все не оказывалось, он ждал его ки­лометр за километром за следую­щим поворотом, вот за следующим, ну, значит, за тем, и ни о чем другом не мог думать.

Во всю эту гонку ни словом не обменялись Петрунины между собой до тех пор, пока навстречу не подплыл щит «Питьевая вода – 500 м». Тогда  только Ирина сказала:

– Останови, пожалуйста, Гоша. Хочется свежей воды.

Впереди у дороги высилась огромным кубом плотная купа деревьев. Подъехав к ней, Геор­гий Николаевич с облегчением остановил машину на тенистой обочине.

Плещущий грохот стоял под ста­рыми ивами. Да, именно так, это была роща удивительно высоких, густо­листых и толстокорых ив, какие растут обычно по берегам озер. В глубине этой рощи, среди корявых стволов, выходила из земли и коленом перегибалась полуметровой толщины труба. Георгий Нико­лаевич подошел к ней, разминая затекшую по­ясницу. Из зева трубы била выпуклая снежно-голубая струя, полуаркой упиралась в позеле­невший бетонный короб, полный бушующей бе­лой пены. От короба отходил бетонный лоток, в нем вода обретала прозрачность, упругость и витиеватую гладкость, уходя из ивовой купы для полива лежащих до самого горизонта плоских, серых, с красноствольным вельветом хлопковых кустиков полей.

– Сколько же может течь, оказывается, воды, – сказала за спиной Ирина. Георгий Николаевич обернулся. Она держала в руках все то же желтое полотенце и синюю мыль­ницу. – Покарауль на дороге, пожалуйста, я вы­моюсь.

– Покараулю, – буркнул он.

– Ты что-то неважно выглядишь, – сказала она. – Не мешало бы тоже умыться.

– Иди мойся, ради Бога. Только быстрей.

Она пошла вдоль лотка в моло­денькую ивовую поросль. Спохватившись, Геор­гий Николаевич сказал ей вслед, перекрывая гул струи:

– Ирина, послушай и запомни, это важно. Дальше обязательно будут проверки. Нас могут спрашивать.

– О чем?

– Если спросят, то мы нигде не застревали. Это поня­тно? Свернули на объезд, никого после этого не встречали. Ехали медленно, но без остановок. Поняла?

– Почему я должна так говорить?

– Потому что надо так говорить.

– Но если я должна говорить неправду, можно узнать, для чего?

– Тебе придется соврать, чтобы сохранить репутацию правдивой женщины, Ирина Михайловна. И высоконравственной женщины, Ирина Михайловна. Чтобы никто даже подумать не смог, что наша суперинтеллигентная Ирина Михайловна и какая-то уголовная мразь…

– Не надо, Гоша. Человека нет, и не надо его топтать…

– Кого это нет? – не понял Георгий Николаевич, а жена его вдруг опустилась на край лотка, уткнулась в то самое поло­тенце, в котором он вчера искал прибежища, и в голос разревелась.

Он растерялся. Плакала Ирина крайне редко, поэтому он не выработал им­мунитета против ее слез. И сейчас, тут же забыв собственные страхи, брезгливую злобу, в которую пере­родилась за ночь его ревность, забыв обо всем другом, он прижал к себе растрепанную, пегую, такую родную го­лову и забормотал: «Ну брось, Ириша, пере­стань…» – и рубаха на его животе моменталь­но намокла. Давясь слезами, она выкрикивала ему в живот:

– Гошенька, ну как же могут люди так поступать… Взять вот так вот, и убить живо­го человека, и закопать на дороге, Гошенька…

– Ну-ну, успокойся, и не такое с людьми бывает… – бормотал Георгий Николаевич. – Поверь, не такие люди, не то, и не там еще закапывают…

– Я сразу испугалась старика, такие жуткие, такие желтые глаза, ты ведь тоже вздрогнул, я знаю… Он и нас мог бы там закопать, Гошенька, я так его боялась, от него так ужасно пахло… Как же могут люди быть такими!

– Да кто ж им запретит быть какими угодно… И мы с тобой можем всякими оказаться…

– Ты не знаешь, за что он его, а я вот знаю… потому что этот парень, этот Шамиль отпустил нас, не стал ничего отнимать… – Ирина захлебнулась слезами, закашлялась. От слов ее у Георгия Николаевича совсем разболелась голова, он морщился от боли, но поглаживал жену по за­тылку, по содрогающейся спине и все твердил свое:

– Будет, будет, родная, ты главное успокойся…

К счастью для мужчин, самые горькие слезы у женщин рано или поздно, а непременно кончаются.

Георгий Николаевич сидел на бортике лотка. Отсюда он держал под наблюдением не только машину на обочине, но и жену, моющуюся в ивовых кущах. Он уже ополоснул у трубы лицо и руки, пригорш­нями вынимая воду из гремящей струи, напился вдоволь артезианской воды, вкусно пахнувшей разломлен­ным грибом, но голова продолжала болеть. Поглядывая, как моется Ирина, он страдальчески тер виски. Она была в одних трусиках, заметно врезающихся в тело. Толстеет баба катастрофичес­ки, подумал Георгий Николаевич, даже курение не помогает. Бросит курить, еще быстрее разнесет. Он смотрел, как она намыливала полноватые руки и плечи, как грузно подавались под ее ладонями груди, колыхался заметный животик, и думал, как оно трудно управляться без мочалки со спиной, покрытой хлопьями серой пены, и подумал еще, а не помочь ли, но подходить не хотелось, и он отвер­нулся.

Георгий Николаевич тер виски и пытался собрать себя заново.

Собственно, он давно привык к тому, что в одном его теле существуют два весьма неблизких чело­века. При этом, конечно, ни о каком раздвоении личности и прочих признаках душевного недуга речи быть не могло, напротив, он гордился своей устойчивой и сильной психикой. Но их всегда было двое, Георгиев Николаевичей, каждый из которых жил своей жизнью, как бы не замечая другого и, Боже упаси, не конфликтуя с ним.

Один был архитектор, который очень уж крупных зданий пока на счету не имел, но полагал своим призванием строить целые города. Так же точно он полагал себя творческой личностью, поскольку прилежно участвовал в конкурсах, сам в свою очередь числился в разных жюри, выписывал пропасть журналов, и не только спе­циальных, и действительно все их дотошно прочитывал, и время от времени испы­тывал за чертежной доской приятное возбуждение ума, которое иногда не кончалось ничем, а иногда разрешалось градостроительной идеей. Он воспитывал сына жителем буду­щих своих городов, то есть человеком развитым и образованным, справед­ливым и добрым. Был мужем пусть не идеальным, но греховным лишь в помыслах, и то нечасто. Все чаще подумывал о вступлении в партию, что для дальнейшего роста было необходимо.

Этот первый Геор­гий Николаевич постановил в начале семейной жизни откладывать тыщу в год и сам вел семь лет бюджет семьи (нужно учесть, что и кооператив­ная квартира требовала своего ежеквартально), и откладывал он эту ты­щу неукоснительно, лишения оправдывая ма­шиной, при которой зато начнется настоящая жизнь. Семь этих тощих лет Петрунины никуда, кро­ме как на работу, не ходили и сами не приглашали гостей. Ясно, что время, сэкономленное на развлечениях, этот в высшей степени положительный Георгий Николаевич употребил на диссертацию, каковую и защитил своевременно.

 Другой же Георгий Николаевич лет шести от роду в деревне ощи­пал живого цыпленка и свои при этом ощущения помнил всю жизнь в деталях. В школе до тошноты боялся драк, и счеты из-за девочки сводил с соперником на комсомольских собра­ниях, оборачивая дело столь ловким образом, что его и бить-то потом было не за что. На тех же собраниях, но уже в институте, умел поставить и заострить вопрос так горячо, так принципиально, с такой политической подоплекой, что его сокурсников после собраний порой вызывали куда надо, а преподаватели на всякий случай рисовали ему в зачетке пятерки, когда экзамену четверка с минусом была красная цена. Зато из этих не бесспорных пятерок сложился красный диплом, с которым, кстати, его сердечно поздравили также и в том учреждении, куда вызывали его однокашников на профилактические беседы.

И теперь он не знал, кто же из них вчера ударил, обороняя кровное добро, кто ударил железом со всей силы по склоненной голове, кто ударил беззащит­ного в тот момент человека двойной кавалерийской рубящей оттяжкой?

В том, что теперь касалось Ирины, тоже раз­делились эти Георгии Николаевичи. Первый, правиль­ный, любил жену и понимал, что она не бросится на шею случайному встречному. Если даже полюбит и случится с ней грех, во лжи она жить не будет, не тот человек. Другой же Георгий Николаевич лишь криво усмехался подобным резонам. Другой не мог не сравнивать себя, лысоватого, не по годам обрюзгшего кабинетного сидельца, с поджарым моло­дым самцом, заряженным такою очевидной силой, что не только его жена, а вряд ли вообще какая женщина не пошла бы за ним покорно в те плавящиеся пески… Первый хотел разобраться, что случилось с женой, другой и так все знал. Другой теперь не мог не тешиться мыслью – как же должен был перетрусить этот самец, в какую медузу дрожащую превратился, должно быть, ко­гда увидел своего приятеля, лежащим на песке. Даже и гнать-то машину было нечего, ибо этот тип не о погоне, не о мщении, а только о собственной шкуре думал, когда закапы­вал в песок приятеля. Жеребчик оказался с ослиной головой! Теперь дружка запишут на его счет, ему не отвертеться, так что Ирина недалека от истины, считая его погибшим. Вышка не вышка, а лет пятнадцать пристегнут, это уж как пить дать…

Сидя на бортике, он повернулся от машины к жене – и обомлел.

Ирина стояла в лотке, блестяще-розовая и литая. Вода, изливающая­ся из ее ладоней, свивалась на коже в алмаз­ные жгуты, сверкала на сосках живыми под­весками и, по крепким ляжкам, по стройным икрам, воз­вращалась в бурную струю, окутавшую ее милые ступни. Он никогда не видел свою же­ну такой – в узких ивовых листьях, всю одетую в капли и солнечные пятаки…

– Отвернись, пожалуйста, – попросила она.

А тут еще голова разламывается от боли.

Он не помог ей спуститься с пьедестала, но принес из машины, когда попросила, блуз­ку с брюками, в которых она отправлялась в дорогу. Зачем ей понадобилось переодеваться, когда впереди не менее полутора суток пути, спрашивать он не стал.

Пока жена в ивняке одевалась, пока причесывалась, с влажным треском раздирая волосы, он раз­мышлял о том, что время на решение еще есть, но исчисляется оно не днями, а часами. Рас­сказать ли все Ирине как на духу, принять ли ее пот­рясение и ужас, неизбежные утешения, чтобы затем вы­слушать самому ее правду, конечно же, не такую стра­шную, как его. Или молчать всю оставшуюся дорогу, чтобы все оставшиеся годы делать друг перед другом вид, что никакого бархана не было.

Если рассказать, жизнь четы Петруниных переменится.

Он не слишком сейчас опасался того, что придется не к месту назначения ехать, а в ближайшую прокуратуру, и не карьеру на новом месте строить, а искать адвоката. В конце концов, обвинить его смогут разве что в превышении пределов самообороны. Подключится общественность, печать, союз архитекторов, да и новый город встанет за него горой, в этом он не сомневался. Страшно ему было другое – увидеть лицо Ирины, когда она узнает, что жеребчик жив. И еще страшнее, когда узнает, на что оказался способен муж.

А если не открыться родной жене, то остальное человечество тем более ничего не обязано знать. Все продолжится так, словно не было встречи в песках, и жеребчика никакого не было. С Ириной они помирятся, да ведь уже почти помирились. Он будет строить этот город, за ним другой какой-нибудь. Душа – потемки, никто не догадается, что всю оставшуюся жизнь он будет ждать, когда из пустыни явится за расчетом постаревший, но все еще отвратительно сильный его кредитор.

Каждый из Георгиев Николаевичей толко­вал свое и слушать не хотел другого. Было от чего разболеться голове. Сидя на бортике, он чувствовал себя грязным старым мешком, в котором несут поросят на продажу, а они бры­каются и визжат. Спасаясь от этих раздоров, он за­крыл глаза и снова явственно увидел цветущую наготу жены, осыпанной брызгами света. Та­кой он будет помнить ее очень долго.

Ну ладно, хватит вариантов, вздохнул он про себя, открывая глаза. Ли­рика это все – один Георгий Николаевич, другой Георгий Николаевич… Нет их, разных, и никаких вари­антов нет. Есть только график пути, есть график жизни, а графики составляют, чтобы их выдерживать. И он сказал:

– Так ты поняла, Ирина Михайловна? Серьезно тебе говорю – вчера мы ни­кого не видели.

Она кивнула, внимательно глядя в круглое зеркальце пудреницы.

8. Божьи мельницы

Божьи мельницы мелют медленно, но верно.

Никто их машину не останавливал. Георгий Николаевич успокаивался, не так напряженно ждал, что обнаружится за следующим поворотом, и понемногу головная боль прошла, он снова втянулся в до­рожную работу и даже начал что-то насвисты­вать, но спохватился и включил приемник. Обозначая близость города, на волне «Маяка» комментатор рассказывал о боях на Ближнем Востоке. А скоро проскочил указатель – «КЗЫЛ-ОРДА – 65 км».

– Город большой эта Орда, не знаешь? – спроси­ла Ирина.

– Не интересовался как-то. А что?

– Есть аэропорт?

– Понятия не имею. Железная дорога есть по атласу. А на что тебе?

Она не отвечала. Он посмотрел в зерка­ло – она забилась в угол за его спиной и гля­дела, не отрываясь, на однообразные рисовые поля в окне.

– Ты хотела рассказать мне кое-что, – на­помнил он. – Раз пять повторила, что я ни­чего не знаю. Хочу наконец узнать.

Ирина молчала. Что рассказывать-то? Он так и не догадался, чего бы мог лишиться, сиди она сложа руки. Для него важен предосудительный факт – жена удалилась с другим мужчиной и не появлялась достаточно долго, чтобы отвесить ей плюху.

Прошедшая ночь все расставила по местам. Ее решительность, ее самоотверженность, с какой она сделала все возможное для спасения семьи, для сохранения имущества, обернулись против нее. Ну, уберегла мужа от пары затрещин, после которых он отдал бы им все, – и что? Стала шлюхой в его глазах. Да, едут дальше на своей маши­не, да, отстояла семейный гардероб и две с половиной сот­ни дорожных денег. Но из-за этого барахла погиб молодой человек с непонятными ей, но несомненными идеалами, из-за которых его посадили в тюрьму и ради которых он пробовал вырваться из страны. Как и что тут можно объяснить рациональному человеку?

– Я не настаиваю, – сказал Георгий Нико­лаевич. – Но и ты тогда не оправды­вайся тем, что я ничего не знаю.

– Оправдываться не буду точно, – сказала Ирина. – Потому что дальше ты поедешь один.

– А ты?

– А я возвращаюсь.

– Куда это? – Георгий Николаевич не хотел понимать, что на его семью надвигается катастрофа.

– В Москву, куда.

Георгий Николаевич посмотрел в зер­кало, но взгляда ее опять не встретил. Ей интересны были рисовые чеки, плывущие ми­мо стеклянными трапециями.

– Ты вот что… ты не сходи с ума, Ириша, – сказал он. – Мало наделала глупостей?

– Я свое получила.

– Если ты из-за этого, то извини. Прости, что я тебя ударил.

– Нет, Гоша, не из-за этого. Просто мы не можем ехать вместе дальше, как будто ничего не случилось.

– А что случилось-то? Ты так ничего и не рассказала.

Она молчала, глядя в окно.

–И что ты собираешься делать в Москве? Подашь на развод по причине супружеской неверности? Не уверен, что хотя бы заявление у тебя примут.

– Уже и об этом подумал? Может, ты сам решил со мной развестись?

– Я бы сразу сказал.

– И я не решила. Пока. Но ехать с тобой не могу.

– Значит, решила. Как ты себе представляешь – я приеду на место один? И приступлю к работе?

Она не отвечала.

– Мы ведь только что договорились, Ир, – сказал он, не оборачиваясь. – Вчера – не было – ничего. Ты пере­грелась на солнце, что-то могло почудиться. Все это мираж, фикция по сравнению с нашей жизнью. С Игорешкой, наконец.

Машина не снижала скорости, он вел уверенно, хотя все время поглядывал в зер­кало.

– Ты не знаешь, чего мне стоил этот мираж, – сказала она. – С тебя-то как с гуся вода. Фикция… В Кзыл-Орде подвези меня, пожалуйста, к вок­залу.

За стеклянной перегородкой кассы пожилая ка­зашка щурилась на Ирину:

– Что вы, девушка, откуда сейчас би­леты. Сезон!

– Мне только один билет, в любом вагоне.

– Всем один, всем в любом вагоне, – щурилась кассирша.

– Но мне обязательно надо сегод­ня уехать.

– Надо – уедете, девушка, все уезжают. Волноваться не надо. К поезду подойдете, любой проводник вас посодит.

– А это точно?

– Все уезжают, никто еще не остался. И вы уедете.

– А когда ближайший поезд на Москву?

Кассирша посмотрела на часы.

– Через час десять. Это пассажир­ский будет. А вы подождите скорый лучше. Ско­рый будет через три пятьдесят, зато в Москву придет раньше на двадцать часов.

– Большое спасибо вам!

Кассирша кивнула – мол, ничего, все так уезжают.

Зал ожидания был тесный, жаркий, заставленный диванами из гнутой фанеры, на которых в разных углах храпели три разутых му­жика. Больше здесь не было никого.

Ирина вышла на площадь с пыльным цветником посередине. Георгий Ни­колаевич стоял в тени щита, шелушащегося объявлениями, поигрывал ключами. Она подошла.

– Собственно, ты можешь ехать дальше. Билетов в кассе нет, но уезжают все.

– Когда будет поезд?

– Скорый через четыре часа, пасса­жирский через час. Скорый приезжает в Москву почти на сутки раньше.

– Поедешь на скором?

– Я еще не решила. Пока важнее всего уехать поскорей. Да и ты отправляйся, Гоша, тебе вовсе незачем время терять.

– Уж позволь мне самому определиться, что и зачем терять, – зло сказал Георгий Николаевич. – Есть хочешь?

Ей не хотелось есть, но не хотелось и злить его еще больше, и она согласилась.

Вокзальный ресторанчик тоже был жаркий, хотя не такой и тесный, в шесть окон за пыльными шторами. Над столиком облачком реяли мухи. Посетители были одни мужчины. Все толстые, смуглые, бритоголовые, все во френчах, кое-кто в сапогах, пили водку мрачно, как по должностной обязанности, с отвращением копались в куриных косточках.

Официант принес меню, побеспокоил мух салфеткой. На первое в меню стоял бульон ку­риный, на второе кура отварная.

– На третье – компот из пера, – сказал саркастически Георгий Николаевич. Официант глазом не моргнул.

– Третьего нет, извиняюсь. Есть водка.

– Слава те господи, – сказал Георгий Ни­колаевич. – Несите два первых, два вторых. Третьего сто пятьдесят.

– Извиняюсь, реализуем бутылками… – осторожно сказал официант.

– Что?

Официант издал почтительное шипение и потрусил за курами. До пенсии ему оста­валось года два, с иногород­ними он не связывался.

– Ты бы мог вполне обойтись без вод­ки, – сказала Ирина. – Тебе еще ехать и ехать.

– Вот уж не твоя теперь забота, – буркнул Георгий Николаевич. Она промолчала.

На пятнистой скатерти стояли рюмки, мато­вые от грязи. Георгий Николаевич повертел свою и начал протирать ее бумажной, только поэтому чистой салфеткой. Ирина хо­зяйственно принялась за ложки и обоюдотупые ножи. Шурша салфетками и позвякивая, они старались не смотреть друг на друга. Вот как складывается их последнее застолье – кура вокзальная, город Кзыл-Орда, если кто о таком слышал…

Официант принес две тарелки в руках, морщась, когда бульон подступал к пальцам. Но был он опытен, а бульон горяч, поэтому пальцы остались сухими – Георгий Николаевич за этим проследил.

Муж строго смотрел на официанта, Ирина смотрела на мужа, и никак не могла заставить себя увидеть в нем чужого че­ловека. Трехсуточная щетина сильно старила его, в ней блестело полно, оказывается, седины, осо­бенно на подбородке. Он шумно стягивал с ложки буль­он. Чужой бы этим раздражал, а она дума­ла – соскучился на сухомятке, пусть ест, как хочет, лишь бы ел. Под глазами у него набрякли мешки, а она думала – как же вымотался за эту дорогу, поспать бы ему как следует. Игорешка с каждым годом все больше становится похож на него, а в начале жизни был больше на меня…

– Ешь, чего ты ждешь, – выговорил он, не проже­вав. – Остынет эта гадость, ее вовсе в рот не возьмешь.

К несчастью, он ненавидел курятину.

Официант принес и поставил на стол гра­финчик, весь, как в медалях, в крупных отпечатках пальцев. Морщась после бульона, Ге­оргий Николаевич наполнил рюмки.

– Составь, пожалуйста, компанию. Одному многовато.

Ирина подняла к глазам свою рюмку. Теплая вод­ка дрожала живой белой линзочкой, в которой отражался перевернутый муж­нин нос.

– Ну, чтоб поезда не опаздывали! – провозгласил Георгий Николаевич с неуместной торжественностью.

– Не паясничай, пожалуйста. Надо тебе выпить – выпей, а глупости говорить не обязательно.

– Нет, я вполне серьезно. Сколько до Москвы пилит твой скорый?

– Двое суток.

– Видишь, времени достаточно, чтобы все как следует обдумать, взвесить, и решить, куда пойдешь после приезда. Первый адрес – народный суд, с заявлением на развод. А второй прокуратура.

Он выпил свою рюмку, передернулся, занюхал хлебом и сдавленно продолжал:

– Только не районная и – кха! – не городская, этим не по чину. Прокуратура Союза на Пушкинской, вот тебе второй адрес.

– Что ты несешь, Гоша? Я и в суд-то не собираюсь.

– А в прокуратуру, боюсь, придется. По здравом размышлении. Но если поезд опо­здает, можешь передумать. Поэтому – за расписание!

И он налил себе снова.

– С нами что-нибудь еще случилось? – спросила Ирина, не опуская своей рюмки, словно эта преграда могла от чего-либо защитить.

– Ты же не хочешь рассказывать, что там в песках случилось? Стало быть, придется мне, – бодро сказал Георгий Николаевич. – Начнем с плохой новости, или с хорошей?

– С нами может быть еще что-то хорошее?

– Конечно! Тот симпатичный и великодушный азиат, который нас якобы отпустил, жив и здоров. Разве это плохо?

И снова он опрокинул рюмку, крайне неудачно на этот раз, не в то горло, что называется. И пока давился, прокашливался под сочувственными взорами официанта и половины зала, упустил момент, не увидел лица Ирины при этом известии.

– Я понимаю, ты зол на него, – сказала она бесцветным голосом, – но есть ве­щи, которыми шутить нехорошо, Гоша. Мальчика уже похоронили, наверное.

–Не мальчика похоронили, наверное, – после некоторых усилий сипло выговорил продышавшийся Георгий Николаевич. – И это моя плохая новость для тебя, дорогая.

Прибыла отварная кура, бледно-серая, чуть теплая, с кучкой рисовой каши и долькой соленого огурца, изображающими гарнир. С соседнего столика официант переставил к ним фаянсовые бочоночки с голубыми словами «соль» и «перец», из которых у Георгия Николаевича не вытряхивалось ни то, ни другое. Ирина выцедила отдающую сивухой рюмку вдумчиво, словно там находился драгоценный ликер.

– Ты хочешь сказать, что не его убили, а он убил?

Георгий Николаевич отпиливал клочья от престарелой куры, совал их в рот, забрасывал кашей и с омерзением жевал эту смесь. Мужества на огурец уже не оставалось.

– Вариантов не так много, – промычал он, наконец. – Или он, или я.

– Типун тебе на язык!

Георгий Николаевич пожал плечами, продолжая жевать.

– И ты хочешь сказать, – продолжала она, – что я должна написать на него заявление?

– В общем, да. Но если там у вас возникло чувство, – выговорил он сквозь кашу, – тогда пиши на меня. На кого-то же ты должна заявить, как честная советская женщина?

– Перестань паясничать, – сказала она. – Мне совершенно не до шуток сейчас.

– Мне тоже, честное слово, – сказал он, выливая в свою рюмку остаток из графинчика. – То есть, ты даже не можешь себе представить, насколько я сейчас серьезен.

– Понимаю, – сказала Ирина решительно. – Вот что, милый, давай-ка раз навсегда закроем тему. Иначе этому конца не будет. Я никогда тебе не изменяла. Ни с кем. Ни разу. Ты доволен? Или тебе Игорешкой поклясться?

– Зачем же ты с этим конем удалялась?

– Ну конечно, зачем же еще! Кстати, он вовсе не конь. Он… как это называется… он мерин.

– Ты почему это знаешь? – вскинул вилку в руке Георгий Николаевич, и снова стал страшен, как во вчерашнюю гонку.

– Потому, что он действительно хотел меня, Гоша. Но ничего не смог.

– А если б смог? Ты позволила бы?

– Чтобы нам с тобой в живых остаться? Зачем об этом спрашивать?

Вилка медленно опустилась. И даже потыкалась в курицу. Безуспешно, впрочем. Не глядя на жену, поднес Георгий Николаевич рюмку ко рту, но тоже безуспешно.

– И ты поэтому… бежишь от меня в Москву?

– Не знаю, почему. Знаю только, что дальше нам вместе нельзя. Я знаю тебя очень хорошо, ты все равно никогда мне полностью не поверишь.

– Очень ошибаешься, Ирина Михайловна. Ты совершенно меня не знаешь. Я сам себя не знал до вчерашнего…

Он почему-то глупо подмигнул, и опрокинул рюмку в горло, и тут же попытался налить еще из пустого графинчика, ибо мухи, проклятые мухи метались и ныли перед самым лицом…

На площади налетели на них разновозрастные цыганки, все растрепанные, в линялых юбках, и у каждой на руках, невзирая на возраст, молча мотался темный, как из глины слепленный младенец.

– Счастье нагадаем! – Они хватали Петруниных за руки и забегали вперед, не давая ша­гу ступить, – Дай двадцать копеек, молодая красивая, двадцать копеек давай, мужчина, ребенка накормить! Счастье – три рубля!

К ним направлялся от вокзала милиционер, и побледневший вдруг Георгий Николаевич вырвал из кармана горсть мелочи и смятых руб­левок, и какое-то время цыганки с гамом клуби­лись вокруг него, а он, с белым лицом замерзающего, совал в кофейные ладошки двугривенные, пятаки, бу­мажки – не разбирая. И в тот миг, когда оскудела его рука, свистнул потерявший терпение милиционер в латунный свисток, и разом сги­нули сальные косы, лохмотья, мла­денцы…

– Что вы сказали? – спросил Георгий Николаевич.

Милиционер, однако же, напыщенно молчал. Георгий Николаевич пожал плечами и нетвердо приблизился к помятой своей «шестерочке», измученной и жалкой настолько, что впору было бы ее пристрелить, и отпер дверь, и даже открыл, понимая при этом, что сесть за руль ему не суждено. Из-за плеча милиционер молвил, наконец:

– Документы, пажалуста.

– А в чем дело, товарищ майор? – Ирина, в общем, никогда не разбиралась в офицерских чинах. Милиционер уязвленно ответил на это:

– Младший лейтенант пока. Ваши гражданка тоже пажалуста документы.

Георгий Николаевич протянул ему паспор­та. Милиционер официально нахмурился, перелистывая хруст­кие листочки:

– Прописка в порядке. Это хорошо. Вы в ресторане алкоголь употребляли, а теперь садитесь за руль транспортного средства. Это нехорошо.

– Нехорошо, – повторил Георгий Николаевич, уже не белый, а напротив, чересчур розовый и продолжающий пунцоветь.

– Куда едем? – строго смотрел на него милиционер.

Заплетающимся языком Георгий Николаевич ответил. Милиционер построжал еще более.

 – Будете здесь ночевать, товарищи москвичи. Вон гостиница стоит. Вот ваши паспорта. А подавать сиганам не надо пажалуста. Это нехорошо.

– Нехорошо, – эхом повторил Георгий Ни­колаевич. – Зайка, что-то мне нехорошо. Экстрасистолы…

Он опустился на асфальт прежде, чем милиционер с Ириной успели подхватить его. Мягко повалился набок и, с еще открытыми, но вбок уже глядящими глазами, сказал:

– Только я его не закапывал, Ирушка…

– Без тренировка не надо в жара алкоголь, – сказал милиционер, опускаясь с ним рядом на корточки. – Тем более – московский прописка. Зеленый чай пейте лучше.

– Гоша, родной!! – крикнула Ирина, уже на коленях, обхватив мужа за плечи, приподнимая ему затылок. – Открой сейчас же глаза!!!

И он послушно открыл. Через сутки, правда, в кзылординской реанимации, но ведь открыл же!

И увидел сначала Ирину в белом халате, а затем уже койку, штативы, трубки какие-то…

– Мы где? – медленно выговорил он чужими губами. – Мы разбились? Я ничего не помню.

– Помнить тут нечего, – сказала она, крепко держа его руку. – Не было ничего плохого, милый. Ты просто устал.

Владимир Соколов

Ташкент, 1983