Ковчег из Таврая

Владимир Соколов
повесть

 

1

Трехчасовой автобус стоял с распахнутой дверью у пустого посадочного перрона. На крышу его дробно и звонко текло с навеса, ветер трепал эту мокро сверкающую бахрому, и лужа вокруг автобуса пупырилась гусиной кожей, словно зябла под октябрьским дождем. Лужа свойски разлилась на всю автостанцию, словно лежала здесь всегда, и уже подступала к киос­кам с галантерейной дребеденью в стеклах, к павильончикам диспетчерской и почты. В прогалах между киосками сияли мокрым су­риком крыши Таврая, ступенями уходящие вниз, в непогоду, затопившую долину.

Пустая площадь, дождь, четверть чет­вертого…

Тем временем Ной, водитель автобуса, в почтовом павильоне перелистывал вряд ли ему интересный журнал «Химия и жизнь». Но так уж славно было на почте, сухо, тепло и тихо, лишь где-то в служебных закутках сверчком стрекочет телеграф да глухо, как по отбив­ной, бухает штемпель. И пахнет разогретым сургучом и клейстером, похожим на горчицу, и до того все здесь по-домашнему, что Ною хотелось покушать, хотя ведь обедал недавно.

Застигнутая зуммером на середине зевка, телефонистка ахнула от неожидан­ности и крикнула в трубку:

— Дежурненькая! Фу ты, ххосссподи… слу­шаю!

Ной приподнялся, скручивая в трубку «Химию и жизнь».

— Таврай говорю на проводе! Да слушаю, слушаю я! Принимаю тебя, Кострома!

Ной снова сел. Виновато глядя на него, телефонистка пожала плечами и возвысила голос:

— Бабулечка, ты там не спишь еще? Кострому тебе дали, беги давай в пятую кабину!

Со стула подхватилась старушка в глубо­ких ботах, зашаркала к пятой кабине, кото­рая сама собою наполнилась желтым светом. Потом в беззвучных стеклах стало вид­но, как старушка счастливо кланяется труб­ке и прижимает ее то к одному, то к другому тугому уху.

— Нойчик, не нервничай так, сейчас дадут твою Анапу. — Телефонистка сама довольно нервно стучала по рычагу. — Что за смена там сегодня окаян­ная во Фрунзе, столица тоже называется… Дежурненькая, попересдыхали вы там, что ли? Анапу давайте – по экстренному тарифу!

Сквозь шорох дождя и толстые стекла с зо­лотыми буквами АТЧОП и НОФЕЛЕТ бубнил на площади динамик диспетчерской: «Семьдесят шесть шестьдесят восемь, у вас отправка по расписа­нию, не задерживайте машину, семьдесят шесть шестьдесят восемь…» Ной словно бы и не слы­шал жестяной этот голос, зато это он нервировал телефонистку. Вдруг она оживилась:

— Золотце, принимаю, принимаю Анапу! Нойчик, в третью кабину!

От Ноевой увесистой рысцы зашатался фи­кус в кадке, а третья кабина сама собою распахну­ла дверь ему навстречу. И он никак не мог за­творить ее за собой, не умещаясь в телефонной клетушке. Зато слышно было заме­чательно, Маргарита словно в соседней каби­не сидела.

— Нойка, это ты, что ли, звонишь? Алё, не слышу! — Голос жены ничуть не разнежился на море.

— Я, — сказал Ной. — Как вы там, чемоданы собрали?

— Ой, я тут шапку норковую прикупила — бухгалтерия с ума сойдет. Сколько стоит, не спрашивай, лучше поздравь!

— Поздравляю. Когда в аэропорт едете?

— Не опоздаем, не бойся, полдня еще до регист­рации. Еще в торговый центр заскочу, в столовой женщины говорили, там обувь обещались сегодня выбросить — швейцарскую, представляешь?

— Леванчик доволен?

— Не хочет уезжать. Накупался до цыпок, черный стал, весь в папу, не зря хоть деньги пло­чены за эту Анапу. Звонишь-то из дому?

— Нет, — сознался Ной.

— В рейсе, что ли, опять? — ужаснулась Марга­рита. — А кто встречать нас будет?

— Я и встречу.

— Ох, сил моих нету… — сказала Маргарита, однако же голос ее напружился и окреп. — Это что ж, я должна с чемоданами, с ребенком метаться, ночью леваков ловить?

— Да встречу я, не беспокойся. Пока прилетите, уже в городе буду.

— Да? А если колесо проткнется? Прям не мог догадаться больничный взять, раз в год жену с ребенком встретить, как приличные мужья!

— Но у меня работа, Рит…

— Провались она! Вот где у меня сидят эти твои рейсы по суткам! Хватит! Приеду — пойдешь на такси, хоть зарабатывать станешь, как люди!

— Слушай, Рит…

— И слушать ничего не желаю!

— Подожди, Рит…

— Нет, это ты погоди у меня! Я еще разберусь, каким медом тебе в Таврае намазано — уж теперь разберусь, будь спокоен!

— Ты перестанешь глупости говорить? — рассер­дился Ной. — Слушай хорошо, когда я в рейсе – я в рейсе, и больше ничего…

— Нет, это ты слушай! Вот попробуй не встреть нас! Только по­пробуй!

И трубку в Анапе бросили. Не успел даже Ной попросить, чтобы привезла жена хороших сига­рет. На море, водители говорили, бывают, а в здешних горах, кроме «Примы» и «Беломора», еще только злой польский «Спорт» по восемь копеек пачка. Но человек, если он трезвый, не может курить польский «Спорт».

— Хос-споди, — телефонистка сладостно зев­нула, обнажив нержавеющие мосты. — Как дождь — сами глазоньки закрываются, хоть спички вставляй… Хорошо с благоверной поговорили, Нойчик?

Ной кивнул. Она, конечно, по долгу службы слыхала весь разговор, да не хочет его расстраивать

— Поехал я, Таисия, — сказал Ной. — Диспетчерша вон как кричит, за расписание переживает.

— Ах, езжай спокойно. Бабьи глупости не надо к сердцу принимать. Я про диспетчершу. Журнал смотри не унеси, а то подписчик вредный, жалобу напишет…

2

В горах четвертые сутки сыплет дождь, а ветер все не унимается, все вытрясывает из деревьев остатки листвы, крутит лозунги над улицами в бараний рог и натягивает снизу, из долины, водовозный облачный флот. В ущелье, где лежит руднич­ный городок Таврай, крутится и пенится серый мокрый воздух, которым труд­но дышать, и ненастье кажется вечным, ибо при такой погоде забывается, что бывает другая, хорошая.

Ной поднял ворот кожанки и заковылял на каблуках через лужу. Окошко диспетчерской открылось навстречу.

— Слава богу, дооралася, — сказала диспетчерша. — Ты не уснул ли там у Таисьи на почте?

— Уже проснулся, — буркнул Ной, наги­баясь к окошку. – Давай путевку.

Крупные капли с навеса шлепались ему на плечи, на редковолосое темя.

— На, не намочи только. Надо же, как льет. Тут сводку передали по доли­не. Читай – возможен сход селевых потоков, местами камнепад. Ужас. Так ты поглядывай наверх, как будешь ехать… Эй, погоди, Мнацаканов! Распишись за сводку вот здесь — ознакомлен.

Ной расписался, спросил:

— Пассажиров много?

— По такой погоде, да еще в воскресенье, какие уж пассажиры… Семь билетов прода­ла.

— Лучше бы дома сидели. — Ной сложил путевку, сунул за пазуху. — Ладно, пока.

Всей той же раскорякой он обогнул на каблуках автобус, мельком осмотрев колеса, смахнул по пути капли с никелированных букв над фарой — «Турист» — и выбрался из лужи на перрон. Бело-голу­бая львовская машина, туристский вариант — мягкие кресла, распашная дверь с услужли­вой подножкой, отделка салона не хуже аэрофлотовской, — Ной получил ее два месяца на­зад и пока не слишком на нее полагался, хотя и привязаться уже успел.

Двигатель завелся сразу. Ной дважды на­жал на газ. У львовских автобусов двигатель в разгоне выпевает органную ноту — у о о у! — одно удовольствие слушать. Ной уже включил пе­редачу, чтобы тронуться, когда на площади появилась девушка под зон­том, мохнатым от брызг. Свободной рукой она махала — подождите, мол, не уезжайте без ме­ня! Снова распахнулось окошко диспетчерской, она же касса, затрепетал на сквозняке восьмой би­лет. Пока девушка терзала кошелек, Ной прогревал двигатель.

Она поднялась в автобус, со сложенного зонта текло, как из шланга.

— Большое спасибо, товарищ водитель. Ведь знала, что не успею, а все-таки бежала…

В салоне отозвался из-за спинок чей-то го­лос, скрипучий от негодования:

— Могли бы не бежать! В нашем городе расписание – фикция, не нашим шоферам оно писано. Нашим шоферам – свой карман набить.

Ной обернулся. Седой розоволицый граж­данин в охотничьей шляпе с перышком смотрел на него, выпятив подбородок — ну-ка, ответь-ка, хапуга.

– При числе пассажиров меньше десяти имею право рейс отложить до заполнения салона. – сказал Ной. – Будем заполнять?

Гражданин подвигал подбородком, но промолчал. Ной подождал для убедительности и тронул автобус, разваливая площадь на две волны. Динамик с дис­петчерской крякнул: «Счастливого!». Ной по­сигналил в ответ и перевалил в крутую и длинную, как лыжный трамплин, главную улицу Таврая, вдоль которой шпалерами спу­скались тополя – еще яркие, еще полные че­шуйчатого зеленоватого золота.

 

Листопад мешался с дождем. Машины, ко­со притулившиеся к обочинам, как и зонты у па­рочек, спускавшихся по главной улице к кинотеатру «Космос», были обложены лимонными, алыми, канареечными звездами. На лобовом стекле ав­тобуса то и дело с лету распластывался лист — вспыхивала янтарная его изнанка, прошитая электрическим разрядом жилок, — и немед­ленно дворник утаскивал его к струящейся окраине стекла.

Двигатель ныл напряженно и глухо, при­тормаживая машину на долгом спуске. По обе стороны мостовой за взмахами тополей про­плывала вся недолгая история Таврая, весь его сегодняшний день. Вот четырехэтажное, в лепных гербах и знаменах, заводоуправление, хозяин и корми­лец городка. На почтительный от него полу­шаг отступил городской исполком со своими флагштоками, накренившимися от здешних грубых ветров. Дальше независимо сто­яло здание с капитолийским куполком, увешанное у входа зелеными вывесками финан­сового свойства. По другую сторону дороги протянулась беломраморная, в бронзовых шишечках, городская Доска почета, за нею проблестели унифицированные стеклянные сундуки — уни­версам, универмаг, затем цилиндрическая баночка магазина «Цветы», цветов в котором не води­лось отроду, а торговля велась мелкотравчатым сувениром. За скучными стекляшками порадовало глаз хорошенькое, с греческим розовым портиком, с крахмальными наличниками зданьице музыкальной школы, перед которым в клум­бе сиреневых хризантем застыл в энергическом взмахе Чайковский Петр Ильич, любовно вылепленный местным скульптором согласно смете по пояс. Против музшколы возвышался кинотеатр «Кос­мос»; монотонную плоскость его фасада оживля­ла накладная ракета с хвостом из электри­ческих лампочек. Далее в скверике шашлычник, укрыв­шись под жестяным колпаком, нежно обмахи­вал мангал, похожий на ксилофон, и от него тек над дорогой пахучий уксусный дымок, разди­раемый машинами и ветром. Затем пустая клетчатая площадь с фонтанами, вовсю работающими под дождем, затем трансформаторная подстан­ция, серебристая и ребристая, в грозно разно­цветных полосах токоведущих шин — и все. На этом кончился Таврай.

Здесь главная улица городка поворачивала вправо и становилась дорогой, ведущей мимо соседнего ущелья, — сплошь заставленного копрами и транспортерами, корпусами обогатительной фабрики, костистыми опорами электропередач — вниз, через не тронутые индустрией горы.

Проворно выдвигаясь один за другим, скло­ны скоро скрыли за собой Таврай. Слева от дороги колотилась в камнях лохматая речонка, обе­зумевшая от непрерывных дождей, справа вились по кювету мутные потоки.

Из-за поворота выплыл навстречу шлагба­ум, полосатым концом увязший в низкой туче. Подле шлагбаума врос колесами в красную землю вагончик с буквами на боку — «КДП-ГАИ». Стоял на дороге ин­спектор Меньщиков, глядел вниз, в долину, беспросветно заваленную облаками. В дождевике он был похож на прошло­годнюю копешку сена. Рядом с ним обли­вался каплями его мотоцикл, тоже весь осенних колеров — желтый, асфальтово-синий… Ной посигналил и принял левее, чтобы не окатить дорожное начальство, однако же Меньщиков словно не слышал, стоял неподвижно, глядел в расплывчатую даль, словно оттуда должен был возникнуть некто, кого не дозволено прозевать.

После этого шлагбаума начинает­ся настоящая работа, начинается рейс. Теперь пойдут серпантины — знай крути баранку,— и только километров через сорок горы оплы­вут, расступятся, и побежит дорога по холмам, взблескивая на волнистом коричневом гори­зонте. Потом километров семьдесят степью — в сумерках, во вспышках встречных фар, — и уже ночью белыми искрами посыплется на­встречу город, всегда возникающий неожиданно и сразу во всю ширину земли.

А пока что Ной грузно поерзал на сиденье, оглядел по очереди все зеркала, оснащав­шие автобус. В левом мча­лось навстречу дороге мелкое и четкое ее отражение, в правом мельтешила обочина, в среднем по­тряхивались над оголовниками сидений макушки пассажиров.

3

Дождь хлынул вовсю. Ветер понес его вол­нами по асфальту, стекла сразу взмутнели, по­плыли, и пришлось включать дворники, тут же содравшие последний таврайский лист, похожий на гусиную ладошку. Скользили навст­речу и, приблизившись, отпрыгивали в сторо­ну белые придорожные столбики. Иногда средь них лоснились желтым треугольники знаков, суливших всякий свою неприятность — спуск, скользкая дорога, возможный камнепад. На шестом километре прошмыгнул родничок — позеленевшая цементная чаша и трубка, тор­чащая над нею из скалы. Летом Ной обяза­тельно останавливался здесь попить на доро­гу, но то летом, когда струя бормочет и булькает, как жи­вая, а сейчас — торчит ледяной палкой.

Ной ткнул кнопку приемника — как раз смолкали колокола «Маяка». Диктор доложил московское время (половина первого), пошелес­тел страницами и приступил к обзору миро­вых новостей. Хорошего за рубежом, как положено, было ма­ло. Террористы хватали заложников поодиночке, самолетами и целыми посольствами, пси­хопаты отстреливали политических де­ятелей, особо налегая на президентов. А в Латинской Америке, передавало радио, в стра­не санаторного типа Гайане покончили с со­бой девятьсот верующих, все почему-то граждане Со­единенных Штатов, и между ними умерли во множестве старики и дети, и было это сделано во славу Иисуса. Надо же, удивился Ной, это же надо ничего за душой не иметь, кроме веры… Тем временем диктор перешел к докладу эк­спертов Организации Объединенных Наций, которые вычислили, что на се­годняшний день мощь человечества достигла четырех тонн условного тринитротолуола на душу планеты, без скидок на возраст, расу и желание остаться в стороне. Вот бы хлеба по четыре тонны…- пришла Ною в голову пацифистская мысль, но диктор не откло­нялся от гремучей темы боеприпасов.

На двадцать седьмом километре склоны до­линки несколько расступились, речка отбежала от насыпи, огибая отмель с облетевшим алюми­ниевым леском облепихи. Здесь дорога ненадол­го выпрямлялась, и, как всегда на этом месте, Ной разогнал машину под сто. Он еще мельком посмотрел на спидометр, чтобы не перебрать, как руль в его руках неожиданно за­плясал и задергался. Автобус трясся так, как это случается на жесточай­шей гребенке, но асфальт-то оставался совершенно гладким! Ничего еще не понимая, Ной давил на тормоз и все никак не мог ос­тановить скачущий автобус, хотя покрышки уже не визжали, покрышки хохотали, как гиены.

И тут откуда-то возник тяжелый гул. Он нарастал будто сразу отовсюду, он увеличивался, креп и вдруг обратился в обвальный грохот, в гром такой ужасающей силы, словно за низкими облаками лопалось и обламывалось небо, и в тот же миг по склонам пробежала живая дрожь — так дергает шкурой лошадь, сгоняющая оводов… А впереди, где долин­ка смыкалась, упрятывая в себе дальнейшую дорогу, там медленно вспухла лиловая туча и неспешно покатилась, подминая самое себя, к застывшему на дороге автобусу.

За Ноевой спиной заговорила женщина, заговорила громко и быстро, почти закричала, но слов было не разобрать… «Мамаша, без паники! — рявкнул кто-то. — Какая тебе, ёксель, война, до нас из Америки никто долететь не может!» Вот о чем она кричала, успел подумать Ной, но уже налетала зыбкая туча, вблизи влажно-корич­невая и непрерывно выворачивающаяся наиз­нанку, и в последнее мгновение Ной не вы­держал, обхватил голову и выставил локти заслоном.

Хлестнуло дробью по стеклу, свет исчез. Автобус присел и снова выпрямился, дрожа и раскачиваясь в клокочущей темноте. По стеклам, по металлу цокали камешки, в нос полезла едучая пыль, и длилось это неизвестно долго, и кончилось неожиданно, как началось.

В запорошенные пыльной тучей стекла со­чился слабенький красноватый свет. Дождь прилежными язычками слизывал пленку пы­ли, свет быстро креп и обесцвечивался. Все яв­ственнее в окнах прорисовывались склоны и ла­ковая полоса дороги, и становилось видно, что беда еще не миновала, а, может быть, в пол­ную силу еще и не началась. Из складок и ложбин на крутых склонах то и дело вылета­ли камни. Бешено вращаясь, они пробивали кусты, взметали щебенку и снова скрывались в складках, но вдруг выстреливали над самой дорогой и грохались в густую облепиху.

— Ну, природа, ну, твою железо, — удив­лялся тот же голос, что рявкал на паникершу. — Что хотит, то и делает, мать называет­ся!

По заречному склону степенно перевора­чивался отломок скалы, величиной, пожалуй, побольше автобуса. Спешить ему было неку­да, он подолгу ехал на одном боку, сбривая жилистый можжевельник, взметая бурые бу­руны земли, а вокруг него сновала стремитель­ная мелочь, бахалась в его твердь и разлета­лась султанчиками осколков.

— Артподготовка! — не унимался гово­рун. — В вилку берет — раз недолет, раз перелет, третий раз по маковке вмажет!

Но, как ни странно, автобус оставался цел и, более того, даже поблизости камни не падали.

Ной тер тряпкою взмокшие ладони.

 

…Кто-то нес его бегом, неловко ухватив поперек туловища, — от этого он и проснулся. Ни крикнуть не мог, ни вдохнуть, он только пытался уцепиться пальцами, ват­ными со сна, за сильную руку, влекущую его неизвестно куда сквозь пыль, темень и низкий утробный гул, идущий сразу отовсюду. Стукну­ла, отпахиваясь, дверь, он оказался под звез­дами, быстро гаснущими в пыли и багровом свечении. Земля ревела. Рука вскинула его и поставила между содрогающимися корнями чи­нары, подтолкнула ближе к теплому стволу, рядом невесть откуда взялся брат, рази­нувший рот в беззвучном плаче. Приблизилось сверху пятно лица и голос:

— Ной, стой здесь, не двигайся с места! Я ма­му приведу!

И отец побежал к дому. На бегу оглянулся — стоят ли близнецы, как велено. В разгорающемся мутно-красном свете Ной видел, как дверь захлопнулась за отцом, миг оставалась неподвижна и вдруг вылетела целиком из кося­ка. Стена перечеркнулась трещиной, подло­милась и осела под сползающую крышу, и вот уже на месте дома дымилась багровой пылью куча глины и камыша, и какие-то бревнышки торчали из нее, как переломанные кости.

Он сильнее прижался спиной к шершавому стволу. Брат, по-прежнему беззвучно распялив рот, засеменил к страшной куче, но сделал только несколько шагов, соседний дом уже хрустел и лопался, и Ной видел, как бра­та накрыло хлестнувшей от дома волной обломков. Чинара охнула, толкнула его в спи­ну и задрожала под нахлынувшей тяжестью, но устояла сама и укрыла его от кирпичей, покатившихся справа и слева.

К вечеру другого дня в детприемнике, в молчаливой очереди ашхабадских сирот, спросили, как его зовут. Он ничего не помнил, кроме слов отца — Ной, не дви­гайся с места. Так и ответил — Ной, хотя Ноем мог быть и братишка. Когда спустя неделю или месяц кто-то из уцелевших соседей принес в приемник документы, раскопанные в развалинах, к имени просто добавили фамилию Мнацаканов, но уточнять тогда, не Адам ли все-таки он, никому в голову не пришло.

 

Швырнув под сиденье тряпку, он вышел из автобуса в пассажирскую дверь и задрал голо­ву. Высоко над ними, одна на весь округлый гладкий склон, торчала рогом одинокая скала. Сейчас она защитила его, как когда-то старая чи­нара. Это она разводила в стороны потоки камня, льющиеся с невидимой за облаками осы­пи. Слышно было, какая там шла бомбарди­ровка.

Ной вернулся на место. Под зеркалом качался па цепочке слоник с шоколадным погон­щиком на шее. Ной щелкнул слоника в уп­рямый раздвоенный лоб, тот закружился на цепочке, погонщик скалился и помахивал ост­рым крючком.

По проходу с топотом полезли вон куриль­щики, и Ной тоже захлопал по карманам. Кто-то протянул через его плечо пачку болгар­ских с фильтром, он не стал отказываться, вынул себе сигарету и тоже спустился на дорогу.

Слов нет, опасность действует на душу просветляюще — когда она позади. Зернисто-фиолетовый асфальт, морось, глухие удары камней в отдалении и ворчание двигателя ря­дом,—все это ощущалось с поч­ти болезненной отчетливостью. Сигаретные дымочки перепутывались с синеватым угаром выхлопа и таяли во влажном воздухе, уступая запахам вскрытой земли и растертой можже­веловой хвои.

Невысокий дядя, поминутно поднимая с глаз заячью шапку, рассказывал про сорок четвер­тый год. В сорок четвертом точно так же гро­мыхало в Карпатах, только там не землетря­сение было, там немец, ёш твою медь, устроил камнепад посредством минометов. Но ничего, тогда тоже не попало по маковке. Ной узнал его голос — тот самый говорун, убежденный, что до нас из Америки не долетит. Ворот дядиной землистой курточки был оторочен тем же зайцем, остав­шимся, должно быть, от постройки шапки. Ни­кто особенно дядю не слушал, да и он не нуждался в слушателях, ему было глав­ное рассказать, как вот так же в Карпатах, в сорок четвертом…

Снова отворилась дверь автобуса. Куриль­щики обернулись на скрип и увидели под обре­зом двери ногу в светлом чулке, гладкую моло­дую ногу, ступившую на обочину, а уж затем по­казалась вся девушка, едва не опоздавшая на рейс, и зонт опять был при ней. Она раскрыла над собою зонт, закрыла его, решительно по­дошла к курящей компании и попросила сига­рету. Если можно.

— А почему нельзя, — дядя в зайцах пер­вым протянул ей пачку своего «Памира». — По нынешним временам самое дамское занятие, только вам да первоклассникам еще в охотку. Мужики кругом бросают. Внук в третий класс перешел, тот уж бросил. Устал, говорит, деда, здоровье не то от отравы.

Девушка, однако, «Памир» не захотела, выбра­ла болгарские, с фильтром.

— Я вообще-то не курю, это так… немножко не по себе, — она как будто извинялась перед дя­дей. И сигарету в губы взяла неловко, от дыма закашлялась.

— Не по себе? Неплохо сказано, — заме­тил парень, в кругу курильщиков стоявший против нее. — Что касается меня, то я просто испугался. Хуже всего, что ничего не сдела­ешь, сиди и жди, когда прихлопнет. На что уж в шахте всякое бывает…

— А вы шахтер? — удивилась девушка. Шахтеров она представляла себе иначе — должно быть что-то сгорбленное, черное, с угольным лицом, а парень похож на молодого викинга, даже кур­тка желто-красная сидела на нем кольчугой.

— Шахтер, и даже более того, — улыбнул­ся парень, — я начальник производства на руднике. За день налазишься по штрекам…

Девушка попробовала улыбнуться в ответ, получилось, даже губы почти не дрожали. Рядом с ней седой гражданин в охотничьей шляпе с пе­рышком, он единственный в компании не ку­рил, все поглядывал на ватное небо, на часы и постукивал ногтем по циферблату, но никто не обращал на это внимания.

— Черт знает что… — пробурчал он. — В Таврае перестояли двадцать две ми­нуты, теперь тут стоим. Конечно, расписание для нас бумажка, фикция…

— Твоя правда, — откликнулся дядя в зайцах и глубоко, с поцелуями затянулся, опа­ляя пальцы чинариком. — Докуривайте, мужики и дамы, вертаться срочно надо.

Седой гражданин нахмурился. Армейского покроя плащ, малиновый затылок и непререкаемой ясности взгляд выдавали в нем отставника из среднего комсостава. Он открыл было рот, но ему помешал какой-то пульси­рующий шум. Но склону длинными прыжками неслись вперегонки две глыбины. То одна вы­рывалась вперед, то другая, и казалось, что и впрямь у них есть цель, ради которой стоит нестись очертя голову, но в конце концов обо просто грохнулись на дорогу в полусотне ша­гов от автобуса, выбив в асфальте две сухие вороночки.

— Это последние, — уверенно сказал на­чальник производства, похожий на викинга. — Можем разворачиваться, шеф.

Отставник непонимающе сопел.

— Что вы имеете в виду, простите?

— Домой надо ехать, служивый! — пояснил дядя в зайцах. — Если здесь та­кое делается, дома и вовсе беда!

— Вы это бросьте, — нахмурился от­ставник. — У меня на руках са­наторная карта, с завтрашних суток заезд… Вообще, поменьше тут распоряжайтесь.

Но дядя уже не обращал на него никакого внимания.

— Кончай курить, курцы! Душа ведь не на месте, ехать надо!

Отставник всем прочным корпусом повер­нулся к Ною.

— Водитель, объясните товарищу — автобус рейсовый, он не может раскатывать взад-вперед по произволу. Или я что-то недопонимаю?

Вместо Ноя начальник производства сказал примирительно:

— Все вы правильно понимаете, папаша, не надо нервничать. А возвращаться придется, на руднике наверняка большие неприятности, и лично я вернуться обязан, кровь из но­су.

— Вы и возвращайтесь, а у меня са­наторная карта, я вам русским языком… — Отставник захлебнулся от возмущения, и этим воспользовался дядя в зайцах, объявив:

— Кончай базар, ребята! Вертаемся домой.

— Одну минуту! — подал голос тот, кто всех угощал болгарскими сигаретами. — А как прикажете тем, у кого дом в Москве? Мне ведь, прежде чем домой, в аэропорт попасть бы…

Выглядел он и в самом деле не по-здешне­му. Длинный кожаный макинтош, замшевая кепка утюжком, крупные очки с кофейным импортным отблеском в стеклах, свитерок на­дет под рубаху, хотя положено наоборот. Дядя в зайцах оглядел его от кепки до штиблет и пустил чинарик через дорогу.

— Сдается мне, Москва без тебя не пропа­дет.

— Спорить трудно, — усмехнулся моск­вич. – И все-таки что же мне — пешком ид­ти до города?

Начальник производства сказал:

— А почему бы вам, Марк Андронович, не остаться? Сейчас на руднике каждый мужик на вес золота, а вы еще и специалист по горной тех­нике…

Москвич поправил очки. Начальник произ­водства продолжал:

— Командировку вам продлим, в институт сообщите сами. Соглашайтесь. Билет без проблем обменяем.

— Разве дело в билете, — пожал плечами москвич. — Дома работы накопилось выше го­ловы…

Дядя в зайцах хлопнул его по кожаному лок­тю:

— Работа здесь теперь будет, парень. Здесь такая может быть работа — не приведи бог. А если специалист, так и нечего рас­суждать.

Москвич опять поправил очки, сказал:

— Ну, раз нечего, придется оставаться.

— Наш! — обрадовался дядя. — А ты что скажешь, девица? Что-то не припомню тебя — городская или с Таврая?

— Городская.

— Значит, будем уговаривать?

— Не надо меня уговаривать. Я медсестра, могу понадобиться.

— Ну и спасибо, — сказал дядя. — К нам бы тебя, в поликлинику, а то та­кие там…

— Водитель! — прорвало отставника. — Ваша обязанность — навести порядок в этом бедламе!

Ной дотянул последнюю затяжку и выпус­тил сизую ленту дыма, которую капли немед­ленно принялись кромсать, и все сосредоточен­но следили, как лента тает и рвется в прозрач­ные клочья. Ной оттолкнулся плечом от авто­буса, сказал:

— Занимайте места.

4

Автобус тронулся и покатил в прежнем на­правлении.

Отставник высокомерно посматривал на оп­понентов. Начальник же производства помал­кивал, полагая, что Ной ищет подходящее место для разворота. Но проехали сотню метров, другую, далеко позади осталась ска­ла-заступница, и он не выдержал:

— В чем дело, шеф? Про расписание вспомнил?

Ной ответил не сразу. Но все же ответил:

— Кому нужно в город, тех довезем до за­вала. А там видно будет.

— До какого еще завала? — налился свекольным соком отставник. — Что вы выдумываете?

— Виноват, шеф, — сказал начальник про­изводства. — Сам не сообразил… Все правильно, папаша, успеете на свой курорт. Переправим вас через завал, а там на попутке и доедете — отличнейшим образом!

— Между прочим, — отвечал от­ставник, — я билет приобрел за полную стои­мость. На попутке вы сами поедете, а я уж тут, на законном месте. Дорога, глядите, ка­кая!

За полосой камнепада дорога и в самом де­ле оставалась чистой и гладкой, только лужи всхлипывали под колесами, и такою же глад­кой она сворачивала за ноздреватую скалу, и немедленно за этим поворотом Ной так нажал педаль тормоза, что отставник переломился в поясе и боднул стекло полосатым фазаньим перышком.

Ущелье перед ними перегородил обвал. Громоздкое тело его опускалось от право­го склона, где теперь болезненно светилась ро­зовым нагая скала основы, через дорожную насыпь, через набухающую речку — вплоть до пологого левого склона ущелья, сохранив­шего грунтовый слой. В огромном оползне сме­шались обломки гранита, скрюченные кусты, обломки шифера и глыбы пористого ракушечни­ка, и рыжими клочьями торчал отовсюду дерн, и все это было круто замешено на жирной красноватой глине, теперь размываемой дож­дем. Над изломанным гребнем громадины про­текла, промелькала крыльями стайка вяхирей, десяток птиц, перепуганных камнепадом.

Дворники с тупой настойчивостью про­должали смахивать со стекол мутно-красные потоки, с таким же упорством наползающие сверху.

Начальник производства объяснял неизве­стно кому:

— Дожди давно идут, вот в чем штука. Совпадение — а тут еще тряхнуло. Взрывни­кам теперь дней на десять работы, чтобы до­рогу пробить. Восемь дней самое малое, я объ­емы хорошо чувствую.

Отставник снял шляпу и протер платочком лысину, сверкающую, как мокрый резиновый мяч:

— Можете не беспокоиться, майор Притулло этого так не оставит. Если бы тронулись как положено по расписанию…

— Тогд еще вопрос, где оказались бы, — пе­ребил его дядя в зайцах. — Могли бы под самую кучку угадать.

— А вас не спрашивают, — разозлился от­ставник. — И вообще, что вы постоянно встре­ваете?

— Не бушуйте, отцы, — поднялся с места Ной. — Пойдемте, гражданин, я вам чемодан перенесу.

5

Отставник надел шляпу и оглядел завал. Дождь усилился, в низком небе снова пролетели вяхири, на этот раз медленно, с трудом одолевая встречный ветер.

— Глупая шутка, — сказал он обиженно. — Молодежь, вы понятия не имеете, что такое гипер­тония. О чем вы вообще имеете понятие?

Завал был так огромен, что казалось – это передвинулась на ширину долины сама гора. Не верилось, что по другую сторону завала могли существовать какие-то попутки. Возможно, у него вообще не было другой стороны. Толстуха, сидев­шая в первом ряду, потрогала отставника за рукав.

— Мужчина, если вы туда пойдете, я вас попрошу об одолжении. Вы мои сумочки не захва­тите в город?

— Какие сумочки? — уставился на нее от­ставник.

— Небольшие, с продуктами, всего две су­мочки. А в городе вы только позвоните, тут же приедут племянники и заберут. Честное слово, я бы сама полезла через это безобразие, да мне возвращаться надо, не растрясло бы, волнуюсь, мой буфет, я лицо материаль­но ответственное, а эти сумочки для се­стры…

— Сумочки, — сказал в отчаянии отставник. — Еще одна сумасшедшая. У меня гипер­тония, женщина, я еду лечиться, плюс свой чемо­дан двадцать два кило, какие тут, к чертовой матери, сумочки!

— Да вы не нервничайте, ради бога, — пролепе­тала толстуха, — с гипертонией ни в коем случае нельзя нервничать…

— Разворачивай к чертовой матери этот сумасшедший дом! — загремел отставник, ее не слушая. — Да провались она, путевка, я ее десять раз переоформлю! Сумочки!

И Ной начал разворачивать автобус. На уз­кой дороге, усыпанной камнями, это оказалось непросто. Вперед и назад, вперед, назад… Ничего, время терпит, прикидывал Ной. От­везти их в Таврай, а потом рвануть по просел­кам, верхней дорогой — выбраться отсюда можно. Старика с гипертонией прихватить, теткины сумочки тоже, а то и кому-то еще из Таврая срочно понадобится в го­род. Ничего, время терпит. Со вздохами пнев­матики, со стуками коробки передач авто­бус грузно разворачивался, вперед и назад, вперед и назад…

Красивый начальник производства, похожий на викинга, вернулся на место, в четвер­тый ряд направо, где у окна сидела его жена, уткнувшись лбом в холодное стекло.

— Люсь, ты что это? Плачешь?

Жена кивнула и шмыгнула, прижимая к носу скомканный платочек.

— Напугалась?

Он смотрел на маленькое смуглое ухо с зо­лотым цветком сережки. Сережка вздрагивала.

— Все уже позади, — сказал он. — Рань­ше надо было пугаться.

Пока автобус скакал по дороге, и позже, когда накатывала жуткая туча, и в про­должение всей канонады она оставалась спо­койна. Побелела, конечно, подлокотники стис­нула, однако ни слезы, ни звука… Зато те­перь — с избытком.

— Люсь, кончай, — подтолкнул он ее лок­тем, — уже проехали. Жалко только, меропри­ятие наше откладывается.

— Не будет никакого мероприятия, — всхлипнула она. — Я передумала.

— Привет! — сказал он.—Ты шутишь, что ли?

Она помотала головой.

— Это судьба, Олежка, что мы не про­ехали… Он останется и будет жить. Я переду­мала.

— Передумала… — хмыкнул он. — Ска­жи уж, с самого начала не хотела, а тут удоб­ный повод подвернулся…

— Пусть так, — согласилась она.

— Люсь, брось дурить. Договорились ведь — хватит нам пока одного Кирюшки. Пока, слышишь? Смотаемся в Алжир, порабо­таем, посмотрим мир, а там пожалуйста — за­води и второго, и третьего, кто ж против.

— Боже мой, Олежка, как ты не понима­ешь… У тебя планы, у тебя Алжир, а он прос­то хочет жить, и все. Он уже вот такой — де­вять сантиметров, он уже палец сосет… он спит, а мы его везем… выскабливать…

Олег поморщился.

— Не разводи слюней, дорогая, не ты первая это делаешь. Лучше подумай, как поедем в загранку с грудным на руках?

— Значит, я не поеду.

— По ведь меня одного не командируют!

— Ну и не командируют.

— Люсь, ты в своем уме? Поду­май, что ты сказала! Меня что, каждый год будут выдвигать на загранку?

— Перестань, пожалуйста. Дай поплакать.

— Плачь на здоровье. Но имей в виду — такими возможностями нормальные люди не бросаются. Пробросаешься.

— Ради бога, Олег…

— Короче, так,— он не слушал ее,— пробьют дорогу, поедем снова. Уговор дороже денег. А если ждать нельзя, найдем врача в Таврае, не обязательно переться в город по таким вопросам.

— Уйди с моих глаз, — попросила Люся и снова ткнулась лбом в стекло, тоже будто за­реванное.

6

Между тем короткий день сгущался, кло­нился к вечеру. Убывающий свет его сеялся из облаков вперемешку со спицами дождя. До­рога была испятнана багровыми кляксами гли­ны, усеяна осколками камней и сучьями — как будто в расчищенном до новогоднего глянца зале приключилась вдруг хамская дра­ка, от которой на паркете остались пуговицы, кровь, опрокинутые стулья…

В речонке вроде прибавилось валунов. Временами камней на дороге скапливалось столько, что приходилось останавливаться и раскатывать их по обочинам. Камни были от влаги яркие, холодные, сверкали свежими рас­колами.

В первую же такую остановку дядя в зай­цах промочил обе ноги, причем на левую еще и уронил булыгу, за что был Олегом отчис­лен из аварийной команды. Недовольно бурча, он поднялся в автобус, плюхнулся на переднее сиденье рядом с толстухой, представился:

— Федор. Шугнули меня сопляки.

— Ираида Андреевна, будем знакомы, — сказала с любопытством толстуха, а Федор расшнуровал ботинки, разулся и озабоченно пошевелил пальцами в мокрых носках.

— Шапку тоже можете снять, — посоветовала Ираида Андреевна. — Если человек босой, ему можно уже и без шапки.

Федор подчинился, обнажив желтоватый скудный волос, и на божий свет показалось его лицо, прежде скрытое под сенью зайца. Оказалось обыкновенное лицо человека мастеро­вого и употребляющего, все в мешочках, в морщинах и рытвинах, пронизанное фиолето­выми жилочками и пучками недобритой щети­ны, и на этой подзапущенной, прямо скажем, местности лучился аленьким цветочком нос.

– Федор, вы не двигайте так мужественно ногами, пожалуйста, вы мне сумочки помнете. А там продукты.

Пресловутые сумочки под си­деньями не умещались, ибо Ираида Ан­дреевна несла материальную от­ветственность не за какой-нибудь буфетишко при чайной или кафе. Буфет ее был невелик, но в лучшем ресторане городка, и снабжался он по высшей категории. Сидючи на деликатесе, Ираида Андреевна раз в месяц непременно спуска­лась в город с таврайских высот снабжения, чтобы навестить сестру. Продуктам, конечно, сестра бывала рада, только денег не принимала ни в ка­кую — ты, мол, восемьдесят пять получа­ешь, а я сто шестьдесят, это я бы должна те­бе помогать. Тю, на каком ты свете живешь, чего это ты наши рубли уравняла! Сто шесть­десят, курам на смех, проживи на них с дву­мя сыновьями-студентищами! Встречая тетку на автовокзале, племянники подхватывали су­мочки, да и ее самое чуть не несли под руки, громилы усатые. На теткином сервелате отлично поднялись!

Олег с очкастым москвичом, с Марком Андроновичем, раскидывали камни с энергией и жадностью молодых конторских сидельцев, до­рвавшихся до мужской работы. Ной же делал дело не торопясь, ухватывал только те булыги, которые объехать было невозможно. Освободив колею, они вваливались в автобус раз­горяченные, с красными и мокрыми руками, от них сразу становилось тесно, шумно и за­потевали стекла. Ираида Андреевна с удоволь­ствием смотрела на них, молодых и здоровых. Особенно хорош был Олег. О, Ираида Андре­евна знала толк в мужской красоте, не всегда же ей было под шестьдесят, не всегда в ней весу было девяносто восемь кило натощак. Когда-то было сорок восемь и была она такой красивой, что лейтенантик один, начитавшийся Купри­на, звал ее в госпитале Суламифью… господи, как же давно это было — госпиталь! Какими юными были тогдашние капитаны и майоры, со­всем мальчишечки в сравнении с нынешними дядьками в сходных чинах… Те мальчишки не ус­певали привыкнуть к новым звездочкам на погонах, не успевали начальственно взматереть, как их находили осколок или жгучая кап­ля пули. У войны свой жестокий резон, всег­да она пожирает первым делом молодых и красивых мужчин, которым ничем уже не может помочь живая женщина, толь­ко помнить она может и продолжать любить, пока сама жива…

И никто не обращал внимания на тот любо­пытный факт, что с каждым появлением в ав­тобусе Марка Андроновича в задних рядах кресел тотчас же нырял за спинку платочек, голубой в горошину. Пока же Марк Андронович таскал на дороге камни, платочек снова всплывал, и тогда становилось видно юное, скуластенькое, очень милое лицо, слегка под­порченное неумелой косметикой. Серые, по-де­тски еще блестящие Шурочкины глаза с восхищением и ужасом следили, как перекантовы­вает тяжелый валун Марк Андронович, весь пунцовый от натуги.

7

Позавчерашний вечер Шурочка никогда не забудет.

Она сидела в своей комнате в общежитии и никуда идти не собиралась, потому что не­куда ходить по вечерам в Таврае, да и не хо­чется, честно говоря. Вдруг — трах, бах, дверь об стенку! — прибегает Аделя. Одевайся бе­гом, командует, Николай приглашает, у него там какой-то командированный, ты нуж­на для компании!

Что ж, с Аделей можно и для компании. Баба она резкая, подруга верная, в обиду, если кто переберет в компании, не даст.

Ну, пришли к Николаю. Картина нормаль­ная — на столе бутылки, вскрытые банки с частиком в томате, хлеб ломтями лежит. В магнитофоне рычит Высоцкий. Николай раз­валился на тахте, гитару щекочет, а команди­рованный приятель листает шведский пест­ренький журнал, и вид у него ошеломленный. В общем, самый момент появиться девочкам, вот они и явились.

То да се, слово за слово, расселись, разли­ли по первой и выпили за приятное знакомст­во, хотя знакомить Шурочку с командирован­ным никто специально не стал — сами познакомят­ся. Закусили частиком. Аделя пальчиками ше­вельнула — гитару, мол, сюда. Николай магнитофон скорее выключил, а Шурочка вся подобралась, локти поставила на коленки, подбородок уло­жила в ладошки, и лицо ее от этого округлилось совершенно. Вот такою, с гитарой в ру­ках, она Аделю просто-напросто любила, как любила бы, наверное, сестру.

После третьей песни выпили опять, и Аделя спела особо для Шурочки, кивнув ей. Лю­бимую. Песенка была проста, но вмещала в себя все на свете — ночные кусты, и путни­ка на дороге, и любовь, и мучения, и чью-то косолапую, кровью в пыль истекающую душу. У Шурочки, не стесняйся она командированного, навернулась бы непременная слеза.

И еще по единой выпили. Веселье от вина, известно, химическое, да и стеснение у Шурочки никак не проходило, смущал ее командирован­ный. Кудрявый, чернявый, зубы плотные — аж вспыхивают, когда улыбается. И даже оч­ки ему на удивление идут, и то, как он под­девает их пальцем на переносице…

Чем дальше в лес, тем толще елки, вот и наступил мо­мент, когда командированный придвинулся к ней поближе и руку положил на спинку стула. Глаза его в кофейных стеклах были мутны, смотрели вскользь, вот уж и губы он облизнул непово­ротливым языком, и весь дальнейший ход его мыслей и действий был Шурочке бесповорот­но ясен, иначе чего бы стоил опыт ее восемнадцати лет!

Так вот — ничего этот опыт не сто­ил.

Ибо Марк Андронович начал ей, ей одной рассказывать, как этой весной ездил в Мели­хово. Она не сразу поняла, о чем это он, но почувствовала, что это рассказывает­ся впервые и будет рассказано ей одной на бе­лом свете, а почему так, она и не задумыва­лась, слушала сквозь подвывания магнитофона и Аделины повизгивания, и казалось ей, что в жиз­ни не слышала истории удивительнее, чем как…

 

…он вышел из дому в магазин за маслом, имея в кулаке вчетверо сложенную авоську. Оказавшись на улице, он повернул, однако, в другую от гастронома сторону, сел в троллейбус до Курского вокзала, а там купил вместо масла вовсе даже билет на серпуховскую электричку — до быв­шей Лопасни. Было воскресное утро, апрель. Дома жена навертела полную голову бигудей. Ожидались гости, а он, что примечательно, не взял обратного билета. Только туда.

Покойный дед говаривал — на пасху сол­нышко играет. В Москве оно действительно играло, переливалось цветными иглами, а в городе Чехове небо набрякло, осело на крыши, как в начало зимы, вдоль по перрону вился даже снежок, и дуло пронзительно, пробивая город­ское пальтишко.

Он сел в промерзлый мелиховский автобус. Пожилой мужик, весь коричневый и хмельной, предлагал попутчикам перекинуться в дурака. Три девицы в полыхающих синтети­ческих куртках вынимали из сумок и грызли самоцветные леденцы, и мужик им нарочно проигрывал и хохотал, и девицы заливались до писка, и жена коричневого мужика смея­лась в кулачок-картофелину — старый, эх, когда угомонисси! Автобус забренчал остуженным мото­ром, все качнулись и поупадали на сиденья. Автобус пересек железную дорогу, потом дол­го громыхал перелесками и заснеженными по­лями, проезжал через села, и опять мимо окон частил голый лес, и в прозрачную глубину его бежала от дороги легонькая, почти незамет­ная ограда из колючей проволоки — «Пролоф-ка! Мать, гляди! — хохотал мужик и смачно хлопал себя по сгибу локтя. — А я-то вот он, опять на другой стороне, пролофка!» — и жена его поджимала губы и отворачивалась, — и кое-где на остановке, под нарядным кованым навесом, пели люди в праздничном, их резкие выклики перебивали на мгновение рокот автобуса, который мчал и мчал, не останавливаясь, пока не сказала кон­дукторша: «Мелихово, кому выходить!»

Марк Андронович остался один на дороге. Осмотрелся. Напротив магазин. За спиной деревянные дома с резными наличниками. Далеко слева роща, обнесенная штриховкой штакетника. Шатко пересекал дорогу парень, направ­ляясь в магазин, на вопрос ответил не сразу:

— Музей-то? А вон дорожка, по ней при­дешь. Не обижаешься, друг? Ты не обижайся.

Дорожка вела через липовую аллею, сильно выщербленную временем. В угольно-прозрач­ных кронах скандалили грачи, обновляя про­шлогодние гнезда; мелкие ветки, серый сор и вороные перья осыпались на волглый снег, с шорохом расседающийся под ногой.

Все на этой усадьбе узнавалось сразу же, с первого взгляда. Все до мелочей было описано в пись­мах Антона Павловича. Вот он, пруд под осев­шим снегом. Вот флигель, яблоневый сад. Дом и рядом с ним колодезь. Какое же все малень­кое, кроме шершавых лип, какое все старое — и липы тоже. Веранда уцелела. Здесь любили пить чай и фотографироваться, а теперь к за­колоченной двери придвинут старый стол, на него размеренно капает, капает…

— Ах, бедный вы, бедный, — шептала Шурочка, не отнимая руки, невесть как оказав­шейся в его горячих ладонях.

— То есть? — сверкнул очками Марк Андронович, но она и не пыталась объяснить, а просто повторяла — бедный Маричек, бедный…

— Глупости, — заявил сердито Марк Андронович. – Почему это бедный?

— Вовсе не глупости. Вы ведь в Мелихово ездили один.

— Ну и что?

— А жена?

— Какая жена? Моя? Жена… плохо себя чувство­вала жена. Впрочем, не помню.

— Вы ей не очень нужны, — стеснитель­но сказала Шурочка. — Вы друг друга, по-моему, не любите.

— Это никого не касается.

— Извините, — чем более Шурочка робела, тем меньше, как ни странно, собиралась отступать. — Но ведь так жить некрасиво, очень плохо так жить…

— Как — так? Без любви, что ли? Шурочка, дитя, не только мы живем! Многое кругом так живут! Держат­ся детьми, уважением и общими воспоминани­ями, имуществом, черт подери… извините, я немножко выпил, но мысль вполне трезвая. Ишь, любовь… Любовь осталась в голубых вре­менах, в чувствительных временах между де­вятнадцатым, Шурочка, и двадцатым столети­ем… Писем к Лике Мизиновой не изволили чи­тать? Шурочка, Шурочка, почитайте…

— Вы даже не бедный, — сказала Шурочка. — Вы несчастный калека. Вам не повезло полюбить по-настоящему, поэтому вы так рассуждаете.

— А тебе повезло? — обиделся Марк Андронович, который был лет на десять старше этой девчонки и сам бы должен поучить ее жизни.

— Нет, еще не повезло, — сказала Шуроч­ка, — но я точно знаю, какая бывает любовь…

Очень близко принял к сердцу Марк Андронович этого калеку, а тут еще разлили по одной, и эту ему уже не стоило пить. Он сварил­ся разом и окончательно, он бил кулаком в ла­донь, мотал кудрявой головой и все поминал Лику Мизинову, поминал письма к ней, печа­лясь, что сам никогда и никому подобного не писал и уж точно не напишет более. Глаза у него совсем слипались, он порывался поцеловать Шурочкину жесткую ру­ку, но ронял ее на полдороге, и тогда Аделя распорядилась уложить его прямо здесь, а Николая она заберет к себе в комнату.

Шурочка старалась ни о чем не думать, но звенело в голове — судьба, судьба…

Она отодвинула замусоренный, весь в окур­ках стол, застелила тахту свежей простыней, перевела к ней отяжелевшего, сонного Марка и усадила его, и он немедленно повалился на бок. и она развязала шнурки его туфель. Потом заперла дверь, погасила свет, неумело раздела его и разделась сама. В окне сиял фасад сосед­него общежития, и в этом оранжевом свете без теней Марк увидел ее, что-то пробормотал и протянул к ней руки. Руки его выплыли из густого оранжевого тумана, она легла в них покорно и радостно, и он сказал, трезвея: «Де­вочка, с ума сошла, нельзя, тебе замуж нужно… — и она шептала, не слыша себя са­ма: «Можно, родной, тебе все можно, не бой­ся…»

— О господи! — вдруг закашлялся Марк, комната закружилась, он повернулся к стенке и сраженно уснул в убеждении, что с пьяных глаз еще не то почудится. И Шурочка уснула тоже, обняв его, окутав его туманом, в котором взвешена была сама.

Она проснулась затемно, но в общежитии напротив окна уже горели. Пора на работу. Она бесшумно оделась, провела ладошкой по кудрям драгоценного и осторожно вышла, ста­раясь не лязгнуть замком.

А после смены – нет, никто не ждал ее у про­ходной. И возле общежития не ждал. И запис­ки у вахтера никакой оставлено не было.

Шурочка поднялась в свою комнату и бро­силась, как была, на кровать, накрыла голову подушкой и в оцепенении пролежала двенад­цать часов, не отвечая умирающим от любо­пытства соседкам. Но боль в груди и к утру не прошла. Она не знала, что можно так хотеть увидеть другого человека — до боли в груди.

К утру Шурочка не могла уже бороться с сознанием, что сегодня драгоценный уезжает из Таврая, скорее всего навсегда.

Ноги сами несли ее по светлеющим мокрым улицам, сами привели к Дому приезжих. Под каким-то козырьком на другой стороне улицы она стояла долго, очень долго, но все же уви­дела его, выходящего из дверей с упитанным командировочным портфелем в руке…

8

Автобус остановился на дороге, потому что впереди изрядный кусок полотна был выгрызен оползнем. Оставшейся слева полоски ас­фальта, возможно, и хватило бы протиснуться над осыпью, но без разведки делать это Ной не решился.

Мужчины вышли из автобуса, подошли к краю провала. Федор топнул, и мигом повер­хность оползня наморщилась и закипела от стекающей щебенки.

— Отойди на всякий случай, дед,—сказал Олег. — Ссыплешься, потом костей не соберем.

Ной вымерил шагами оставшуюся полосу. Три шага. В запасе обочина и мелкий кювет, за которым сразу поднимался склон, затяну­тый сетью овечьих троп.

— Что скажешь, шеф? — спросил Олег. — Я думаю, проскочим. Грунт вроде еще держит…

Отставник откашлялся, чтобы высказать несколько мыслей о порядках на общественном транспорте, но ничего он высказать не успел, поскольку в воздухе возник и укрепился тихий контрабасо­вый звук. Оглянувшись на него, все увидели на далекой петле дороги, откуда сами только что приехали, желтоватого крохотного жучка.

— Интересно, — зловеще сказал отстав­ник.—Морочили мне голову завалом, а чело­век, между прочим, проехал.

— Блукает человек,— предположил Фе­дор. — Завал проехать он никак не мог, разве если проселками…

— Вот это мы сейчас узнаем.

С этими словами отставник провел за поя­сом большими пальцами, в уставном порядке распределяя складки на плаще, и встал посре­ди дороги.

Грузовик на какое-то время скрылся из виду, потом возник на следующей петле, побли­же, и оказался трехтонкой с фургоном, затем снова скрылся в складке местности, а окончательно вы­нырнул так близко, что различимы были вен­тиляционные звезды во лбу фургона. Ной предупреждающе поднял руку, Федор сдернул шапку и тоже сигнализировал во всю мочь о недоразумении с проезжей частью, однако же грузовик не убавил ходу, только принял несколько левее и фары включил, что днем в этой ситуации могло обозначать одно — убирайся с дороги!

Отставной же майор Притулло продолжал сто­ять пограничным столбом, указывая грузовику то место на обочине, где ему надлежало остановиться. Олег его выдернул из-под самого бампера. В ту же секунду и Ной с Федором воробьями разлетелись по кюветам. За рулем удалой ко­лымаги подпрыгивал, скалился на них цыгановатый парень, а рядом с ним доброжела­тельно кивал и руку к кепке прикладывал восточный человек в бакенбардах. С улыбками и кивками, с ревом клаксона и клубами выхлопа все это прокатило мимо, колыхнулось над провалом, и вот уж слово ОВОЩИ на задней стенке фургона удалялось и таяло в дымке, а по багровой поверхности оползня плавно съез­жали, поворачиваясь, остатки дорожного полот­на.

— М-мерзавец! — очнулся отставной май­ор. — Ты что себе позволяешь? Хам!

Сказано слабовато, конечно. Вот Федор обложил, как надо. Посмотрел, что осталось от перешеечка, и обложил. Досталось и шоферу грузовика, и попутчику его в субтропической кепке, и даже грузовику перепало, безвинно­му. Добавлять после Федора нечего было.

Женщин перевели через провал поодиночке.

— Дальше, девушки, дальше! — командо­вал эвакуацией майор Притулло и при этом помахивал растопыренными руками, словно гнал гусей. — Еще немножко отступили, еще, хорошо!

Федор с Марком Андроновичем остались на этой стороне провала, а Олег на той стороне расставил ноги над кюветом, руками уперся в колени и приготовился следить, чтобы колеса автобуса не угодили мимо узкой, не более мет­ра шириной, полоски асфальта.

Ной поднялся в автобус, но тут же снова выглянул:

— Эй, мужики, тут девушка в салоне ос­талась. Переведите-ка.

И из-за его спины показалась Шурочка. Марк Андронович поправил очки. Она спусти­лась, спотыкаясь на каждой ступеньке, и по­шла к нему, готовая от страха и смущения вцепиться в него ногтями, однако он как будто и не удивился, сказав только:

— Здравствуйте, Шура. Где это вы прятались?

Поглядывая на часы, Ной ждал, когда они минуют перешеек. Если бы не камни на дороге, не этот провал, он давно уже возвращался бы из Таврая. Полтора часа псу под хвост, теперь хоть разворачивайся и рви со всей воз­можной скоростью в город. Хотел ведь приб­раться в квартире, Маргарита увидит пыль под сервантом — не смолчит. Приготовить им че­го-нибудь к приезду тоже не мешало бы. Да нет, теперь уж не получится. Людей на дороге не бросишь.

Ну, как будто можно попробовать. Ной включил передачу и тронулся к провалу.

— Водитель, ну-ка погодь!

Федору опять чего-то понадобилось. Чер­тыхнувшись, Ной остановил автобус и открыл ему дверь. Федор живо влез по ступенькам, сел в кресло-вертушку, что рядом с водителем, и сказал:

— Давай, поехали. Чего я буду ноги тра­тить, пускай меня машина везет…

— Отец, нет времени на шутки, — сказал с досадой Ной. — Вылезай.

— Я билет покупал, имею право! Трогай с богом.

Слоник покачивался между ними, посмат­ривал то на одного, то на другого. Федор вце­пился в подлокотники и добром уходить не желал.

— Подвести меня под ответственность хочешь?

— Не дури, — сказал миролюби­во Федор. — Тут высота такая — ни тебе за меня, ни мне за тебя отвечать не придется. Тебя как зовут-то, водитель?

– Ной.

– А меня Моисей. Нас, праведников, бог переведет. Но ты все-таки рули получше!

Ной покачал головой. И тронул с места машину.

Он чувствовал всем телом, какая она тя­желая.

На той стороне провала, почти недосягае­мой для автобуса, Олег жестикулировал — левее принимай, еще левее! Но некуда было левее, и без того колеса вылезли на самый склон, и мокрая дернина не держала, ссаживалась, но Ной все прибавлял и прибавлял скорость, а перед самым провалом вовсе выжал газ до предела и вы­вернул руль еще левее, так что машина теперь перебралась всеми колесами на склон и косо ползла по нему, невозможно кренясь и съезжая задом к кювету, — и вдруг, на глазах у всех, она оторвала левые колеса от коричневой мо­крой травы и начала опрокидываться в про­пасть. В то же мгновение Ной провернул руль вправо. Автобус, выпрямляясь, устремился вниз, и с грохотом перелетел через кювет, че­рез обочину, и вцепился всеми четырьмя ко­лесами в прочный, широкий, надежный ас­фальт, и еще пронесся по дороге, расшвыривая со скатов комья глины.

— Ать, твою железо! — ликовал Федор.— Нойка, слушайся меня — не пропадешь!

Автобус остановился возле обмерших жен­щин.

— И чего паниковали… — морщился майор Притулло. — Я вам русским языком сказал — проедет, никуда не денется.

Ираида Андреевна задыхалась на крутых ступеньках.

— Боже мой, товарищ шофер, вы ведь чуть не упали под горку, вы это знаете? Своими глазами… я ду­мала, умру, не выдержу… Как нам повезло с шофером!

— У шофера имя есть, — сказал Федор. – Ной нас везет, между прочим, никак не менее.

– Какое надежное имя, – сказала с нежностью Ираида Андреевна. – Но Федор тоже солидно звучит! Вы безумец, Федор, у вас ведь внуки!

– Женщины всегда правы, – сказал с сожалением Федор. – Никакой я не праведник. Ты, Ной, меня просто Федей зови.

Ной чувствовал, что сердце бьется редко и тяжело, колени начали мелко подергиваться — всякий раз бывает так, когда беду проносит. Не сразу, но минуты через две обязательно начинается, и ничего не поделаешь с этим…

Подошел Олег.

— Ну, шеф, высший пилотаж! Я еле отскочил. Ты что, тренировался где?

— Потренируешься, как же… — заметил Федор. — Такая фигура раз получится, другой нет – и это окончательно.

Марк Андронович с Шурочкой не торопи­лись, они и не видели всех подробностей пе­реправы. Шли себе, переговариваясь, очки его сверкали, сверкало кожаное пальто, а Шуроч­ка, напротив, была туманна, пепельна, и только серые ее глаза блестели от смущения и счастья. Еще бы — драгоценный, похоже, ничего не помнил о той ужасной ночи, и даже не спросил, куда это она направилась на по­недельник глядя. Пришлось бы врать, а что врать, она и не придумала.

— Эй, молодежь! — орал от автобуса Фе­дор. — Ножками живее шевольте!

 

Дорога продолжала вить свои плавные пет­ли и повороты, поднималась все выше и выше, терпеливая и блестящая, как удав. Федор вер­нулся на прежнее место и плел Ираиде Ан­дреевне, что приходило на память из фронтово­го прошлого, мешая действительность, для занятости, с неис­товым враньем. При этом он с тревогой шевелил пальцами в волглых нос­ках. Ноги никак не мерзли, потому что отку­да-то дуло в них горячим воздухом. Вот-вот ботинки высохнут совсем, и получится не ле­чение, значит, а невоздержанность и вообще черт знает что. Решившись, Федор сунул ру­ку до локтя в просторную пазуху куртки, не­долго шарил там и вытянул старую фляжку, вытертую до сверкания столового серебра.

— А ведь это у вас немецкая, — определи­ла сразу Ираида Андреевна. — С фронта?

— Этот импорт только оттудова поступает, — подтвердил Федор.

— Что ж вы, так ее с собой и носите?

— Тридцать седьмой без перерыва год. Вроде запасного сердца она мне, шагу без нее не сделаю — а износу нет немецкой вещи. Качество!

Отвернув крышечку, он наполнил ее и бла­гоговейно выцедил. Нежно выдохнул в сто­рону.

— Три крышечки всклень — сто граммов. Многократно проверял.

Он снова наполнил крышечку и выпил теперь быстро, хотя без поспешности.

— Шестьдесят шесть…

Третью крышечку он ловко метнул прямо в гортань, и ни малейшего звука не последова­ло, даже кадык не сыграл.

— Сто, плюс минус миллиграмм! Немцы — нация доскональная!

Ираида Андреевна поаплодировала мягкими ладошками.

9

Фляжку изготовил концерн Сименс унд Хальске в одна тысяча девятьсот тридцать шестом году.

Первые дни на складе завода были бурными. Ящик, где она была с тремястами девяносто девятью серо-зелеными сестрицами любовно обернута в пергаментную бумагу, носили с места на место, отку­да-то вытаскивали и куда-то впихивали, раз даже уронили, потом везли в громыхаю­щем вагоне, потом в грузовике, и наконец на смену тряске и грохоту пришло му­зейное благочиние цейхгауза одного из пехотных полков, расквартированных в окрестностях города Вупперталь, Северный Рейн-Вестфалия. После этих событий год за годом дремала фляжка в тишине и тесном окружении сестриц, однако не для того ведь расходовал концерн стратегический металл алюминий, чтобы хоронить его в каптерках.

Посему в один для людей знаменательный день крышка ящи­ка взвыла гвоздями, откинулась, сестрицы с шелестом начали выпархивать одна за одной. Плеснул и на наше изделие свет и воздух, взлетело и оно, впервые ощутив тепло руки своего хозяина. Рука повертела свежую, отсвечива­ющую зеленью фляжечку, подбросила ее разок и прицепила на место — может не самое почетное, зато предписанное уставом. Так фляжка приступила к служению историческим задачам рейха.

Тем же летом много восточнее Вупперталя — восточнее всей Германии, распростершейся в обновленных границах, — в большом селе Белыничи, Белорусская ССР, был праздник. Сразу несколько парней и девушек уезжали в Ленинград поступать в педагогический институт имени Герцена. Праздновали не столько факт их отъезда, конечно, сколько тот замечательный факт, что оглянуться не успеешь, как будут в Белыничах свои учителя, из деревенских, и люди желали друг другу дожить до этого светлого времени — как будто знали, что не все доживут. И в числе отъезжающих сидел за столом юный Федя, одетый в праздничное, остриженный “под политику”.

За два семестра на историческом факультете Ленинград сделал из Феди нового челове­ка. Мир его расширился необозримо, в буду­щем воссияли такие вершины, которым он в Белыничах и названия не знал, — аспирантура, кафедра… Наступило лето следующего, сорок первого года, Федя приехал на канику­лы, но носа не драл, родне привез гостинцев, матери платок, и первым делом полез чинить прохудившуюся крышу.

А что же фляжка поделывала в первый год служения тысячелетнему рейху? О, она за этот год повидала Европу. В эшелоне, составленном из плюшевых вагонов первого класса, она пересекла Бельгию и по дивной долине Уазы прикатила в ходе странной французской волны в Париж, где несколько месяцев кряду заливалась резким шипучим сидром. Чудный город, превосходный сидр и много музыки. Была незабываемая зима, вся в туманах. Зато весна прошла не так комфортно. Всю весну фляжка таскалась по вонючим казармам Протектората Богемии и Моравии, раз была украдена, но вновь обретена, а ближе к лету угодила и вовсе в Область Государственных Интересов Германии, в захолустнейший Радом, но и там хозяин не надолго задержался, повез ее через Демблин, Пулавы и Люблин на границу варварской, другими словами коммунистической России, в Холм.

Много было выпито из фляжки в этот год, но все не крепче сидра, потому что ее владелец, рядовой рейхсвера Йенике, до призыва был виолончелист и привык иметь ясную голову. В его родном городе Кассель, земля Гессен, всякий музыкант обязан был уважать себя не меньше, чем свое искусство. И уж они-то с господином гауптманом, тоже кассельцем и тоже музыкантом, никогда не теряли лица и при первой возможности давали скромные концерты для господ офицеров. По всей Европе, от Вупперталя до Холма, не так уж трудно было достать на вечер приличную виолончель, а свой альт господин гауптман всюду возил с собой. Исполняли по большей части Вагнера, конечно, чаще из Парсифаля. А в пятницу, двадцатого июня, в одном из небольших костелов Холма они с господином гауптманом представили на суд однополчан свою трактовку увертюры Полония. На следующий день местная газета отметила, что музыка звучала в достойном согласии с историческими задачами НСДАП.

А через каких-нибудь тридцать часов после концерта грохнули первые разрывы бомб на Восточном фронте, и вот они двинулись навстречу друг другу — лысый виолончелист, которому не суждено было больше увидеть виолончель, и юный историк, ненадолго отложивший мечты о кафедре — до победы над врагом, — и через каких-нибудь три года их разделяла только полоса замечательного летнего лужка, над которым, не обращая внимания на вздорное человечество, основательно басили шмели. В полной тишине качался и плыл этот виолончельный звук, но рядовой Йенике его не узнавал и не слышал, естественно. Он был занят тем, что допивал из фляжки остатки картофельного шнапса — надо было освободить посуду для более благородного напитка. Последний раз он прижимал витое горлышко к губам, обметанным грязно-белой коркой, но он уже давно устал предчувствовать конец перед каждым боем, ибо стойкое предчувствие теряет смысл и превращается просто в хандру — иначе стал бы он давиться скверным шнапсом! Сделав с усилием последний глоток, он перелил во фляжку полбутылки коньяку, добросердечно оставленного ему господином гауптманом, потом аккуратно, накрепко завернул крышечку, подвесил фляжку к ремню — и, как будто только этого ждала артиллерия русских, снова начался ужас.

И опять солдат Йенике не жил. Три года он не жил в эти ча­сы и дни, когда вокруг кипел огонь, дым, грохот, в воздухе смертельным свистом пело железо, а земля подымалась фонтанами и окатывала его, будто облизывала, прежде чем поглотить навсегда. В эти часы и дни рядовой Йенике не жил и потому не знал их действительной продолжительности. Он просто бегал шнурком за господином гауптманом, тоже кассельцем и тоже музыкантом, — оба молча и крепко веровали, что назначены провидением в талисманы друг дру­гу, — он просто бегал за серой спиной, перекрещенной ремнями, сам куда-нибудь стрелял, падал, если падал господин гауптман, и снова безошибочно устремлялся за ним, ибо это был единственно разумный способ уцелеть для обоих. Сколько вокруг них полегло за эти три года механиков, часовщиков, учителей и бауэров, зато они, музыканты, зато они с господином гауптманом… где он? Где?! Ох, милосердный боже, вот же он, никуда не делся, что ж ты так разволновался, бессмертный музыкант, — вот господин гауптман лежит на дне траншеи и потягивается, будто со сна, трет сапогом о сапог и потягивается сладко, как пробуждающееся дитя…

Ну, что ж, значит так угодно провидению. Тогда и рядовой Йенике скрючился под стенкой. И когда в траншею с дымного неба спрыгнул русский, Йенике судорожно вскинул автомат, а Федя, краем глаза поймав три зрачка — два человечьих, один ствола, — брызнул туда очередью.

Все. Бой на этом кончился. Позади остался еще один лужок, перепаханный и умолкший, но снова свой.

Осмотревшись, Федя снял с лысого хрена фляжку и часы, все шерсти клок, потом взялся за офицера. Тот был интереснее по части документов и карт, не говоря о значительно более ценных часах, портсигаре серебряном с зажигалкой, бинокле и прочем вознаграждении за бой.

 

Сколько перебывало в руках трофея этого за войну, а уплывало с той же легкостью, как появлялось. Только фляжечка одна прижилась, и только потому, что без аккордеона можно воевать – и даже проще, а без нее никак нельзя. Продолжала фляжка службу исполнять, грелась об другой солдатский зад, двигалась не на восток, а на родину.

Разобравшись с тысячелетним рейхом, Федя выехал в теплушке на Дальний Восток, и там, громя Квантунскую группировку, он опять уцелел. За молодостью лет из армии его уволили только в пятьдесят четвертом, безвозвратно охладевшим к исторической науке. Ленинград как-то и не вспоминался, зато Белыничи, напротив, свербили душу, и первым гражданским делом он съездил на родину.

Ну, приехал. Друть течет светлая, как прежде, но церковь кучей кирпича лежит в овраге, многих домов тоже нет. На месте Фединого дома незнакомые мужики строили школу. Отыскался довоенный зять-вдовец, уже опять женатый. Сводил его бывший зять в Задрутье, в рощу, постояли там у плоской насыпи, сплошь заросшей напористой брусникой.

Вся Федина родня лежала здесь, отделенная от него тонким слоем песка. Война, брат, сказал бывший зять, доставай свою фляжку…

Давно стерлась краска, и стала она как серебряная, а до сих пор читается на крышечке, вкруг свастики, Gott mit uns, да на выпуклом боку мелкой змейкой вырезано еще на фронте: За Родину, за Сталина.

 

— По этой части вы мастер, — сказала Ираида Андреевна. — Могу представить, как вы огорчаете супругу.

— Намек не понят, — насторожился Федор.

— Выпиваете сильно?

— Да бог с тобой, Ириша! Почему сильно… Безобразий не люблю и себя до них не допускаю, хоть кого спроси! — От крышечек, на вид незначительных, Федор неудержимо хмелел. — А если Анна огорчается, кто ей виноват-то — сама! Не надо мужа с работы водить подконвойно!

— Это в получку? — догадалась Ираида Андреевна.

— Почему в получку? В аванс тоже. А разве я когда нажирался, как другие? Я норму соблюдаю — не больше, но и не меньше. Ты держи меня под прицелом, а я ведь норму все равно исполнить обязан — и исполню. Знаешь, кто я? Честно скажу—краснодеревщик, один на весь Таврай. Мне клиент обязательно поставит, а если недобор, то у меня же дома полная лаболатория в шкафу, и все растворы на спирту. Не я придумал, работа такая. Если недобор, я ночью встану, химию свою разведу — и порядок, норма как штык!

— Фу, какая гадость, — поежилась Ираида Андреевна. – Вам самому не противно?

— Вкус, оно конечно… не шампанское. Отрыжка как даст, как даст под утро… Извиняюсь.

— Я бы выгнала такого мужа, — вдруг рассердилась Ираида Андреевна, а Федор закивал, опять отвинчивая крышечку:

— Ясное дело, кто б не выгнал. Анна только и терпит. Ну так на то она и Анна, золото…

10

Теперь на вертушке рядом с водителем сидел Марк Андронович, смотрел на дорогу и грел руки в жарких струях, обвевающих стекло. Отчего-то сразу он не сел рядом с Шурочкой, когда она пробиралась на место, а сейчас отчего-то неловко сесть. Отчего не сел и отчего неловко — странно самому. И сами по себе размышления эти странные, и, чтобы отвлечь­ся от них, он спросил:

— Слушай, а все-таки откуда там взялся грузовик? Завал проехать он не мог…

— Проселками проехал, — бросил Ной, не отры­ваясь от дороги.

— Какие могут быть в горах проселки?

— Колхозные.

— В такую погоду разве проедешь просел­ками? Должна быть большая нужда. Вообще, он странно вел себя, по-моему. По-моему, он что-то вез такое…

— Левое, что. Наплюй и забудь, боль­ше ты его не увидишь.

Марк Андронович молчал недолго.

— Слушай, Ной, далеко еще до Таврая?

— На столбе посмотри.

Скоро появился километровый столб, и Марк Андронович оглянулся вслед ему.

— Восемнадцать километров. Кстати, ты обратил внимание, что встречных почему-то ни одной?

— Обратил.

Между ними, растопырив локти, втерся Федор.

— Ной, прими-ка законные тридцать грамм. Или мы с тобой не заработали?

— Он за рулем, — встревожился Марк Ан­дронович.

— Не суетись, Макароныч, тебе тоже останется. А, Ной?

— Нет.

— Ну, гляди. Наше дело предложить, ваша должность отказаться. Давай, Макароныч, прими за общий успех.

— А что это у вас?

— Не опасайся — сам разводил спирток, сам перчик ложил, сам терпел, пока настоится.

— Мужчины, вы что же это! — встрепену­лась Ираида Андреевна. — Почему пьете без закуски? Федор, погодите наливать, до­станьте мою сумочку!

И в этот момент Марк Андронович ошеломленно присвистнул.

Пока они отвлекались на выпивку-закусь, дождь прекратился и опроставшиеся облака поднялись, открыв обозрению гнедые горы, припудренные по вершинам молодым снежком. И еще открылся впереди обвал, наглухо пере­крывший ущелье.

— Второй, ёш твою медь, — крякнул Фе­дор. — Мышеловка!

Стало ясно, почему так долго не было встречных машин.

На месте речки ползали в обнажившихся валунах какие-то жалкие, иссякающие ручейки.

Автобус катил к завалу, рыча и раскачи­ваясь, сворачивая в глубокие петли дороги и возвращаясь к обмелевшему руслу. Завал взды­мался перед ними все выше и безнадежнее. Была ли здесь теснина уже, чем внизу, или скатившийся склон оказался массивнее и кру­че, но только им, подошедшим пешком к подошве, пришлось запрокидывать головы, чтобы увидеть рваный гребень, в котором вверх корнями торчало дерево.

И еще на гребне стоял человек. Это высился в своем дождевике инспектор Меньщиков. Расставив ноги, он упирался капюшоном в облака. И до того был неуместен на дороге этот грандиоз — завал, инспектор, дере­во, торчащее корнями кверху, — что майор Притулло не выдержал:

—Если бы мы тронулись по расписанию…

Инспектор в поднебесье поднес к лицу ла­дони.

— Тихо ты, возмутитель спокойствия, — дернул Федор за руку отставника. — Дай сосе­да послушать.

Стало тихо до того, что было слышно, как посвистывает ветер в травинках.

—…эээй… — скатился по осыпи слабый крик. Федор напрягся, чтобы ответить, но скозлил и закашлялся. Вместо него отозвался Олег, мощно гаркнув. Спустя несколько мгновений инспектор кивнул и снова сложил ладони рупором.

—…машинуу… вииделии…

— Да!!

—…фургоон…

— Да!!

—…объеезд…

— Не понял! !

— …ааа…

Инспектор делал руками энергичные фигуры и что-то кричал еще, но ветер оконча­тельно переменился, и его не стало слышно. Олег показывал на уши, остальные тоже сема­форили кто во что горазд, но толку не было. Инспектор Меньщиков зашатался и исчез.

— Мы с ним через забор живем, — объяс­нял всем Федор. — Не корешуем, правда, но знаю как облупленного. Сейчас он спустит­ся, покажет нам объезд. Очень любит советовать.

Никто ему не отвечал, смотрели на гребень, но инспектор не появлялся.

— Объезд есть точно, — не унимался Фе­дор. — Фургон тот паршивый не вертолет ведь, правда? На объезд подался.

Никого наверху.

Послышался слабый, придушенный расстоя­нием раскатик заведенного мотоцикла. Слыш­но было, как он тронулся, разогнался и растаял совсем…

— То есть как это прикажете понимать? — удивился майор Притулло. — Он что, уе­хал?

— Он службу исполняет, — отозвался Федор.— Ловит того деятеля, на фургоне.

— А мы?

— А что мы, дети малые? Машина на хо­ду, шофер зверь, но пропадем. А, Ной?

Олег задумчиво сказал:

— Обидно. Мог бы кого-нибудь с собой прихватить. Ладно, ничего, в Таврае разберем­ся с этим гаишником.

— Сначала попадите в Таврай, — язвительно сказал майор. — Боюсь, что с нашим отношением к порядку…

Марк Андронович примиряюще выставил в круг свои болгарские. Мужчины хмурились, но брали, и даже майор неизвестно зачем ноготками выщипнул себе сигарету. В чистом воз­духе потянуло табачком. Курили молча, пог­лядывали на  Ноя, он же внимательно разгля­дывал завал сверху донизу и опять наверх, словно примеривался перемахнуть его, и все поглаживал скобку черных густых усов.

От автобуса ковыляла к ним Ираида Анд­реевна. За ней, как цыплята за клушей, тяну­лись Шурочка, медсестра-блондинка и Люся, жена Олега. Автобус остался один на дороге, и двери, распахнутые с обеих сторон, делали его похожим на ушастого африканского слона.

— Как, мужчины? — издали спросила Ира­ида Андреевна. — Есть надежда?

— Соображаем, — отозвался Федор.

— Соображайте. Спасайте, спасайте нас, мужчины…

…потому что с востока катится вечер, за ним наступит долгая студеная ночь. Для нас, для женщин, потные бока ущелья неприступны, а там, за деревом, торчащим вверх корнями, копится вода. Холодная, рыжая, она с каждым часом увеличивает силу, просачивается в щели, размы­вает глину и напирает, напирает, напирает. Под утро вода проломит первую брешь и обрушится в ущелье — пенная, густая, беше­ная, — и на косматой ее спине голубым попла­вком замелькает автобус…

— Не накаляйте обстановку, — помор­щился майор Притулло. — Без вас тошно.

— А вы не нервничайте, товарищ гипертоник. Нам всем не мешало бы еще пожить, дел у всех по горло.

— Короче, так, — сказал Олег. — Кто хо­чет и может, идем пешком. С той стороны дорога в порядке до самого Таврая, поскольку мотоцикл проехал. Идти по до­роге нетрудно, ходу часа на четы­ре. Так что приглашаю всех желающих.

Молчание. Люся сказала, глядя в сторону:

— Мне кажется, не стоит нам разделяться, Олег.

— Придется разделиться, — мягко сказал Олег. — Мы с тобой, во всяком случае, на автобусе не поедем.

— Почему?

— Потому что по такой погоде можно где-нибудь в луже засесть на сутки.

— Вот бы ты где пригодился, — добро­душно улыбнулся Федор. — Здоровила вон какой, с образованием, командовать умеешь, — в два счета нас, грешных, вытащишь.

— Папаша, не могу. На рудник нужно позарез. Кстати, я вам всем советую идти пешком. Так надежнее.

— Господи, о чем вы говорите, — сказала медсестра. — С нами трое пожилых людей. По-вашему, они смогут идти под дождем четы­ре часа?

— Ну, дождь, во-первых, практически кончился,— ска­зал Олег, — а во-вторых, дело доброволь­ное, силком никто никого не тянет.

— Вы предлагаете их бросить? — усмехну­лась медсестра. Ираида Андреевна погладила ее по плечу:

— Катенька, золотце, не принимайте близко к сердцу. Конечно, я не полезу ни на какие го­ры, я просто не одета подходящим образом, но если вы решите идти — идите и не волнуйтесь. Мы прекрасно пересидим в автобусе, верно, Федор? Или вы тоже собираетесь лезть через эту гадкую грязь? Нет? А вы, товарищ бывший военный? Ну и хо­рошо. Посидим компанией, рас­скажем эпизоды, и я вас буду кормить. А мо­лодежь кого-нибудь пришлет за нами, пра­вильно?

— Вполне разумный вариант, — сказал Олег.

— Свинский вариант! — отрезала медсест­ра Катерина.

Ной поглядывал на них, поглаживал усы, но в перепалку не вмешивался. Он знал, что все будет сделано так, как он решит. Не пото­му, что он тут начальство или умнее и опытнее других. Просто такая его работа — вез­ти других, он ее делает и делать будет, покуда не привезет в безопасное место.

— Ты, девушка, права, — заметил Федор,— но тем не менее не расстраивайся. Нас никто не бросит, а машину тем более.  Ной дело знает. А ты, начальник, дуй себе до горы, передавай приветы, ко­го встретишь.

— Передам, папаша. Люсь, пойдем.

— Я останусь.

Олег перекатился с пятки на носок, взгля­нул на жену с веселой яростью.

— Люсь, не дури. Хочешь, чтобы на руках понес?

Он бы и донес, наверное, благо супруга едва достигала головой его плеча и была похожа на подростка больше, чем на за­мужнюю женщину двадцати шести лет от ро­ду, но она детским движением ухватилась за могучий локоть Ираиды Андреевны, как бы становясь на якорь.

— Не посмеешь…

Олег качался с пятки на носок, смотрел насмешливо.

— Посметь посмею, да уронить боюсь… Тебе будет вредно. Марк, ты со мной?

Шурочка натянулась струной и побледне­ла. Конечно же, она пойдет, полетит, поползет за своим драгоценным и даже не спросит, куда и зачем… но лучше бы ему остаться. В Таврае столько народу, там и без него обойдутся, а вот здесь вряд ли…

— Собственно…— Марк Андронович попра­вил очки и искоса глянул на Шурочку. Остань­ся, и станет ясно (в первую очередь себе самому), из-за кого он остается. — Да, я иду. Ной, я оставлю портфель в автобусе, можно?

Ной пожал плечами — не жалко. Время давило уже, наверху по проселкам не разгонишься, и могло получиться так, что не миновать Маргарите добираться домой на такси — страшное дело. Но он все поглаживал усы и ждал, чем кончится неожиданная ба­талия и кто здесь окажется кем. Два часа назад это были обычные пассажиры, без имен и ха­рактеров, каких он многие тысячи перевез за спиной, так никого и не узнав…

— Марик, я пойду с вами, — тихо сказа­ла Шурочка.

— Еще чего, — заволновалась Ираида Анд­реевна. — Разве ты угонишься за этими конями!

— Угонюсь, честное слово… — Шурочка смотрела умоляюще, словно незнакомая женщина и вправду могла ее не отпустить. Олег все качался с пятки на носок, вбив руки в карманы своей замечательной желто-красной куртки.

— Короче, так, — сказал он. — Девушка на твое усмотрение, Марк. Если не сможет, ее я точно не по­несу. А ты с ней в одной весовой категории, так что не знаю.

— Ну и отлично, — сказал Марк Андроно­вич. — Пожалуй, один ты действительно дой­дешь быстрее.

— И это правда! — весело сказал Олег. — Всеобщий привет!

Он полыхнул улыбкой викинга, повернулся на каблуках и зашагал к завалу — высокий, плечистый и легкий,— и еще довольно долго мелькало в камнях желто-красное пятно, пока не зажглось в последний раз на гребне.

— Вот же бог дает красоту без разбору, — вздыха­ла Ираида Андреевна. Она как будто опира­лась на Люсину руку, сама же мягко вела ее к автобусу. — Ты, девонька, не сердись, но тво­ему бы быть угрюмому, в бородав­ках, чтобы дурочки вроде тебя за версту обхо­дили…

— Зачем вы так? — слезы опять дрожали в Люсиных покрасневших глазах. — Не знаете человека, а судите. Он просто весь всегда на производстве…

— Ах, производство… Ополоумели со своим производством, все карабкаются куда-то, ин­фаркты зарабатывают. Чего ж ты не пошла с ним, если он такой самоотверженный?

— Нельзя мне много ходить…

— Де-евонька! — Ираида Андреевна вста­ла как вкопанная и даже ладошку прижала к губам. — И который месяц?

— Три…

— Ой, какой ужас! То есть хорошо-то как, что я, дура старая, болтаю! До чего люблю бе­ременных, золотце ты мое! А он как?

—  По-моему, еще не хочет…

— И наплюй! — зычно вскрикнула Ираида Андреевна. — Не поддавайся, девонька, пускай живет!

Люся всхлипнула, и уткнулась в простор­ное, мягкое, доброе плечо Ираиды Андреевны, и зарыдала в него, как в подушку.

11

Ной развернул у завала автобус и повел его той же дорогой вниз, на поиски объезда.

Километров через пять справа, в заросшем дикой алычой распадке, показался узкий проселок. Был он колеястый, не­густо присыпанный  щебенкой и в своем начале до­вольно пологий. На проплешинах глины отпе­чатались рубчатые следы грузовика.

Петляя между пегими горушками, проселок уходил куда-то в мокрые клочья облаков. По глине езда была отнюдь не та, что на асфальте, тут ушки держи на макушке, передача все время вторая и только изредка, с большой осторожностью — третья. Чуть не вовремя переключишь, скаты забуксуют, зароются в раскисший грунт, и тогда загорай до первого трактора.

На вертушке теперь сидела Катерина. От­личное, особенное это место — рядом с водите­лем. Отсюда видно полмира, и несет тебя, ка­чает над дорогой — дух занимается. Стекла давно обсохли, сереньким горохом выступила на них пыль. Дорогу не спеша пересекла овчар­ка, карнаухая и куцая, укутанная в плотную желтоватую шерсть. Поднявшись немного по склону, она остановилась, повернула к автобу­су спокойную медвежью морду.

— Посмотрите, какая серьезная, — сказала Катерина. — А людей не видно. Откуда здесь собака?

— Чабанская. Они самостоятельные. Кон­чила работу, теперь идет куда-нибудь в гости.

— Хороший народ собаки, — сказала Кате­рина. — В детстве у меня была очень близкая собака. Валет. Мы с этим Валетом лазили по крышам. Никто не верит.

— Расскажи — поверю. Только не выкай.

Ной не сводил с дороги сосредоточенного взгляда, руки мелкими и чуткими толчками покручивали руль.

Федор таки добрался до сумочек Ираиды Андреевны, и такой теперь аромат валил от него, такое шло чмоканье, что отставной майор Притулло, сидевший в следующем ряду, не выдержал и потрогал плечо Ираиды Андреевны.

— Разрешите обратиться, гражданочка… в смысле, отчества не знаю…

— Вы это мне? — грузно обернулась она.

— Насчет излишков вопросик… не могли бы уступить небольшое число продуктов питания… в смысле, продать…

Майор алел, как девушка. Так уж жизнь сложи­лась, что просить не научился. Всегда получал положенное по довольствию, впоследствии по пен­сионным документам, и сейчас он сильно зат­руднялся. Ираида Андреевна как только по­няла, так и всплеснула ручками:

— Глупая я, глупая! Вы же все у меня го­лодные, а я расселась тут, одного поблизости кор­млю! Федор, голубчик, ну-ка помогайте накры­вать стол. Ножик у вас есть?

Ха, есть ли у Федора нож! Многого чего не име­лось у Федора, а складничок при нем всегда. Как жить без ножа? А отштопорить чего внезапно, банку килек взрезать, рыбочку под пиво распороть — пальцем прикажете?

— Тогда открывайте консервы, — руководи­ла Ираида Андреевна, — а потом напашите колбаски. Тут у нас копченая севрюжка, тут сырки московские, кто любит, паштетик све­жий… Боже мой, а хлеб-то! Хлеба-то и нет! Воен­ный, вы тоже без хлеба?

— Солдатом был, всегда горбушку в кармане имел, — проглотил слюну майор.—  Потом отвык, а зря, оказывается. Николай Ильич, с вашего позволения.

— А я Ираида Андреевна. Но как же быть с хлебом?

— Ты за нас не страдай, Ириша, — успоко­ил Федор. — И так умолотим за милую душу. Ты другое скажи — первый раз вижу такую колбасу, чтобы на ней понаписано было всего, как в газете. И все не по-нашему. Что за нация у кол­басы, а то я без очков?

— Финская, Федор, финская. Называет­ся — салями.

— Ух ты, ёш твою медь, откуда колбасу везут. На, военнослужащий, попробуй и ты кусочек, если зубы свои. Жесткая. И кры­шечку держи — от простуды.

— Погодите! — насторожился майор. — Слушайте — это про нас говорят.

Женский голос, сдавленный динамиком, сообщал:

—…произошло землетрясение силой в эпи­центре около восьми баллов по шкале Рихтера. По данным сейсмической службы эпицентр землетрясения находится в горах, в двухстах километрах северо-восточнее… крхх…

— Девушка, не трогайте приемник! — ши­кнул майор, и Катерина отдернула руку.

—…на горных дорогах произошли обвалы, в ряде мест возникла угроза схода селевых по­токов. Жертв и значительных разрушений в населенных пунктах нет. Для ликвидации пос­ледствий землетрясения образована комиссия.

— Сегодня энергетики страны… — торжест­венно сказал баритон и дальше забубнил в чет­верть голоса, урезанный Катериной.

— Восемь баллов, — сказал майор. — Что ж, это неплохо.

И с большим удовлетворением вернулся к паштету, который он выкапывал из баночки пос­редством сложенного вдоль карманного календарика. Федор, напротив, жевать перестал.

— В каком это смысле тебе неплохо?

— В том смысле, что еще не двенадцать. Четыре балла впереди.

— Ах, ради бога, не надо про баллы,— взволнованно сказала Ираида Андреевна. —И так сердце ноет — знать бы, что дома делается.

— А что там может делаться, ничего не делается, — майор испытующе заглядывал в баночку. — Вам официально сказано — жертв и разрушений нет.

12

Дорога поднималась по косогору. Из распад­ка слева незаметно и быстро всплывала темно­та, скоро Ною пришлось включать фары. Сразу мрамором заиграл, заискрился влажный извест­няковый щебень, в колеях заколыхались чер­нильные тени. Дорога, простроченная следом грузовика, то проваливалась в темноту, то взви­валась ослепительным столбом перед глазами. Автобус шел медленно и ровно и ни разу по­ка не буксовал. Небо все еще серело, черной трещиной на нем ветвилось придорожное дере­во, и нижние ветви его горели белым перека­лом в свете фар и тянулись к стеклу, раскачи­ваясь в неслышном ветре.

Катя уж и не помнила, когда ей удавалось посидеть вот так спокойно, никуда не опазды­вая. Вертушка чудо как удобна — чувствуешь спиною подрагивание громадной машины, но­ги покойно вытянуты, руки обмякли на под­локотниках. Кате давно не приводилось так расслабиться.

Вечер в горах.

Как отсюда выбираться — не ее забота. Она ничем не поможет грузному молчаливому че­ловеку за рулем. Это его работа, а ей остается сидеть, смотреть на вечер в горах и представ­лять в подробностях, что делают сейчас домаш­ние. Близнецы бунтуют, не желают ложиться без мамы, а бабушка одолевает их хитростью и уговорами, обещает почитать на ночь книж­ку про Карлсона. Это действует. Дома все в порядке, дома бабушка.

Вечер в горах.

Скоро близнецы уснут. Бабушка примет нитроглицерин и сядет у телефона. Как только вернемся в Таврай, позвонить ей немедленно. Если работает связь.

Федор за спиной прочистил горло, зашеп­тал:

—  Ной, возишь народ не гулямши кото­рый час, ну тебя к шутам! Некоторым до гре­ха уже недолго.

Народ весьма живо рассыпался по косого­ру, как и не было никого. Федор, выходя пос­ледним, крутанул приемник на полный гром, чтобы не было скучно на лоне природы.

А была уже полная ночь, и в ней, синева­той и влажной, глыбой сливочного света лучил­ся автобус, гремел Баховой фугой ре минор в лихом баянном исполнении, источал жар и ед­кий выхлоп — автобус был надеждой, ковчегом спасения в этой враждебной ночи без фонарей и асфальта. Для горожанина ведь но имело значения, что во мраке вокруг него скрывалось обжитые колхозные угодья, не резон для него, что проселок этот был всего лишь одной из опу­тавших горы хозяйственных стежек, по кото­рым зимой подвозят на фермы сено, летом ко­чуют пчелиные города на прицепах, а с весны до осени мотаются косилки и пресс-под­борщики. Какое это могло иметь значение, спрашивается, если считанные часы назад эта же мирная сельскохозяйственная приро­да не уничтожила их только по случайности, и неизвестно еще, что она готовила им впе­реди?

Ничего сейчас по было на земле надежней автобуса.

— Ты не устал? — спросила Катерина. В плывущем свете, отражаемом дорогой, она раз­личила улыбку под усами. — Может, тебе отдохнуть?

Опять шевельнулась улыбка, и Катерина быстро отвела глаза. Ей нравилась эта криво­ватая ухмылочка в усы. Ной спросил:

— Часто в Таврае бываешь?

— Первый раз. Подружка пригласила на свадьбу — вместе учимся.

— Ты же говорила — медсестра?

— Ну да. И учусь в медицинском.

— На вечернем?

— Да, на первых курсах можно на вечер­нем.

— Молодец. Не трудно?

— А что в жизни бывает легко? — пожала плечами Катерина.

— Муж хоть помогает?

— Нет, — качнула она головой. — Мужа нет.

— Разошлись?

— Погиб, — сказала Катерина. Ной покосился сверху, помолчал.

— Извини. Давно?

— Не знаю. Третий год — это давно?

— Смотря, как жили. Не шофер был?

— Нет, — сказала Катерина. — Не шофер.

— Военный?

— Учитель физики на полутора ставках,— сказала Катерина. — И еще вел два кружка, пи­сал диссертацию и ставил школьные спектакли.

— Чего бы не жить, — пожал плечами Ной. — Под машину, что ли, попал?

— В этом роде. Неделя с гриппом на ногах;

была городская олимпиада по физике и премь­ера, все сразу. Он был такой смешной в маске, называл ее намордником… А потом…

Она провела рукой перед глазами, будто смахивая паутину. Ной молчал, тяжело рабо­тая локтями в поворотах.

— Действительно, погиб, — сказал он нако­нец. — Детей оставил?

— Двое у нас. Близнецы.

— Выходит, ты счастливая?

— Вот еще…

— Чтобы муж был настоящим мужиком, это не каждой так везет. Близнецы опять же. Парни?

— Мальчики, — кивнула Катерина.

— Многие б тебе позавидовали. Лично я всю жизнь близнецов хотел. Я сам из близнецов — может, потому…

— А ваша… а твоя жена позавидовала бы?

— Маргарита-то? — призадумался Ной.— Ну, это вряд ли. У ней свое понятие о жизни.       Вспомнив, оп посмотрел на часы. Если вылет не задержали, то Маргарита с Русланчиком уже в воздухе, где-то над Кавказом.

Из темноты выплыла навстречу развилка дорог. Рубчатый след грузовика сворачивал вправо, и Ной повернул туда же. И скоро на­чался спуск, такой же долгий и извилистый, каким был подъем на плато.

13

Впереди над дорогой высветился четкий ма­ленький прямоугольник. По мере приближения он увеличивался, скоро под ним зажглись красные точки катафотов, и вот уже можно было прочесть крупное слово ОВОЩИ. Фур­гон стоял прямо посреди дороги. Человек перед ним прикрывал глаза ладонью от слепящего света.

Ной остановил автобус. Водитель фургона пошел им навстречу, незряче улыбаясь. Был он в ловком джинсовом костюмчике, острые нос­ки ботинок вспыхивали бронзовыми фиксами, на каждом шагу он приныривал плечами, как бы одолеваемый грузом мускула­туры, — однако же был щупл на удивление для нынешних акселератов. Приблизившись к автобусу вплотную, он шагнул на обочину и исчез в темноте, зато сам обрел способность ви­деть. Осторожно ступая по глине, он подошел под Ноеву дверь.

— А, это ты… Как ты там проехал, брат, где яма была? — Голос был по-юношески тон­кий, но напористый и без тени смущения. — Я и то еле проскочил!

Ной резко распахнул свою дверь. Послы­шался хлопок, за ним какое-то чавканье и изу­мленный голос:

— Эй, глаза имеешь? Смотри, что сделал! Тут же грязь!

Ной грузно спрыгнул на обочину, сказал:

— Ух ты, грязища, действительно… Упал, что ли?

— Дай руку, — мрачно сказал водитель фургона.

— Ну да. Мараться не могу – у меня на рабочем месте чистота.

Федор влез уже коленями на шоферское сиденье, выглядывал в открытую дверь.

– Хорошо сидишь, золотая рота, по самые бейцы! Не застудишь? Полезай сюда, я те их вовсе оторву!

В коридоре света на дороге появился Ной, а следом за ним, как чертик из коробочки, выскочил водитель фургона и раскорякой побежал за ним. Руки его до самых локтей, бывший джинсовый зад и только что дивные ботинки теперь были щедро обмазаны глиной. Он забежал перед Ноем и, пятясь, забормо­тал:

— Ладно, брат, я не обижаюсь. Ты меня правильно наказал — извини. Я неправильно поступил. Слушай, я тебя целый час уже жду, дело есть одно…

Руки он держал вразлет, как хирург. Ной, не останавливаясь, спросил:

— От инспектора бегаешь?

— От инспектора. Работать не дает, мусор гребаный.

— Что везешь?

— Картошку. Из-за этого жду те­бя, брат…

Ной отодвинул его, открыл широченную дверь фургона. Дохнуло погребом. Сет­чатые мешки перепластовывались, громозди­лись под самый потолок, в них кругло и туск-ло отсвечивала картошка.

— Левая?

— Левая, правая, центровая – странный вопрос!

— Ну и почем толкнуть хотите?

— Я не хозяин, точно не знаю. Внизу думали, по семьдесят пойдет, в Таврае с кар­тошкой плохо…

— Сейчас дадут больше, —сказал задум­чиво Ной.—Дорогу завалило.

— Ну! Хозяин говорит — теперь по руб­лю возьмут , никуда не денутся!

— А куда им деваться, — согласился Ной. — Дороги нет, и не скоро будет. Землетрясение вам как по заказу.

— Ну! — водитель восторженно шмыг­нул.— Я так думаю — по рубь двадцать даже могут взять!

— Куда денутся, — сказал Ной.— От меня чего хотел?

— Слушай, брат,— заторопился води­тель,— я шлагбаум с этим делом не проско­чу — инспектор там пасет. Давай мешки к те­бе перекидаем, а я пустой поеду — на, останав­ливай, смотри! Потом обратно перегрузим, а?

Ной захлопнул дверь, повернул рукоятку запора.

— Хозяин добрый, платит очень хорошо,— добавил водитель.

Ной обошел фургон и открыл дверь каби­ны.

— Брат!— крикнул водитель фургона.— Чего там ищешь?

Но с места он не двинулся, хотя за его ба­ранкой в это время устраивался посторонний человек. «Исдраствуйте, — сказали в каби­не. — Какой интересный пагод, правда?»

Фургон выпустил облачко дыма, плавно тронулся. Креня высокий кузов, он свернул с проселка и попер прямо по глинистой целине, наворачивая на колеса шмотья дерна. Фургон двигался медленно, все медленнее и натужнее, пока не остановился совсем, но мо­тор его продолжал визжать на высших обо­ротах, а из-под задних скатов в два широких крыла хлестала глина. Ной выступил на под-ножку, одной ногой удерживая предельный газ, и сосредоточенно смотрел, как сдвоенные скаты погружаются в глину. Когда машина села окончательно на мост, он кивнул и выключил мотор. «Э?— ска­зали в кабине.— Пачиму?»

— Картошка ваша здесь целее будет,— сказал Ной.— Сиди спокойно, жди оптовых покупате­лей.

И захлопнул дверь, не слушая дальнейших криков. Оскальзываясь и довольно неуклюже балансируя, он пробирался по целине назад, к дороге, где поджидал его, ковбойски растопырясь, водитель фургона.

— Видишь, как извозился из-за тебя, сала­га,— Ной размахивал руками и отлягивался от комьев глины.— Воспитывай тут спекулянтс­кую сволочь…

Водитель не двигался. Ной поднялся на до­рогу, глянул на него и остановился.

— Эй, не дури, пацан. Этого еще не хватало.           В глиняном кулаке остро взблескивал нож. Всхлипнув, водитель повернулся и бросился к автобусу. Ной припустил, расплескивая лужи, следом за ним, а в автобусе затопал по прохо­ду Марк, но первым цели своей достиг все-же водитель фургона. Раз за разом он, остервенело вскрикивая, бил но­жом в крутой и беззащитный бок покрышки, но острие попадало то в обод, то в бесчувственно-толстый протектор, а тут и набежавший Ной вздернул его за ворот и за пояс, отшвырнул, и опять чавкнула глина. Ной выдернул цож, повисший в покрышке, бросил его к фургону; нож плескался рыбкой в свете фар.

Водитель фургона поднялся. В глазах его стояли слезы, под носом блестело — совсем мальчишка, лет двадцати. Но верхняя губа его дергалась, приоткрывая шакальи зуб­ки, и столько было в этом дерганье ярости, столько неутоленной и неутолимой злобы, сколько человеку обыкновенному, не вору и не спекулянту, не скопить за целую жизнь, пус­кай даже полную лишений и несправедливо­сти.

— Посмотришь теперь…— у него перехва­тывало дыхание.— Ты не знаешь, кого обидел. Ты на дороге живешь… наши люди тоже на дороге работают. Встретят — не обижайся.

— Пошел отсюда, шакаленок,— проворчал Ной.

— Я к тебе по-хорошему… деньги бы зара­ботал!

— Пошел, говорю. Не серди меня.

— Матерью клянусь — жить не будешь!

— Ох, отстегаю,— посмеивался Ной. Водитель утер слезы рукавом, посмотрел на руки, на фирменные штаны, на глиняные свои бахилы и пошел, пошатываясь от унижения, к фургону.

— Нож бы надо было отобрать,— заметил Марк Андронович.

— Пускай в грязи поищет,— сказал Ной. Сидя на корточках, он щупал порезы в боку покрышки.— Ну, шакаленок… хорошо, силенки не хватило.

— Мог ведь кинуться и на тебя…

— Ты эту публику не знаешь. Исподтишка — другое дело, а в открытую, да еще при свидетелях…

Марк Андронович поднялся в автобус и сквозь стекло смотрел, как Ной отмывает в лу­же ботинки. Липучая глина лишь раз­мазывалась от воды. Ной кряхтел и чертыхал­ся — мешал живот. Катерина сидела, стиснув руки в коленях, и время от времени вздрагива­ла крупной дрожью. Когда Марк Андронович заметил это, она виновато сказала:

— Реакция такая. Испугалась. Зачем он там возится?.. Сейчас вернется этот истерик, с ножом.

— Не вернется,— сказал Марк Андроно­вич.— Вы эту публику не знаете.

— Не знаю,— вздрогнула Катерина.— Ска­зать вам правду, и знать не хочу.

— Вот именно!— сердито сказал майор Притулло,— Никто их знать не хочет. Брезгу­ем мы ими, кровососами, рублем откупаемся, а им того и надо! Моя бы воля, я б таких уничтожал без суда и следствия. Чужое хап­нул — на, получай в мозги девять грамм! Уве­ряю вас, тогда и с ножами перестанут кидать­ся на честных людей.

— Бедный мальчик,—вздохнула Ираида Андреевна.— Ведь одет прилично, не голодный и такой еще молоденький, откуда же столько злобы?..

Тут на нее, сердобольную, Федор с майором в две глотки и навалились.

14

Поворот за поворотом выкатывался на них из темноты. Спуск становился все круче, склоны теснее сдвигались в воронке света, которую неутомимо толкал перед собою автобус. Двига­тель завывал все выше, приходилось уже по­могать ему тормозами, когда внезапно дорога махнула круто вниз и вместо колотого сахара щебенки перед автобусом простерлось нечто серое, морщинисто-глянцевое и не имеющее видимых пределов. Ной пнул тормозную пе­даль, все сунулись лбами вперед, но инерция продолжала тащить машину к серому, которое расплывалось все шире, приобретая оттенки столовского какао… Автобус встал.

Катя терла ушибленный лоб. Под скатами похрустывала от напряжения щебенка. Ной рявкнул:

— Камни под колеса! Живо!

Прогрохотали по проходу каблуки, дверь крякнула, отмахиваясь настежь, в проем вка­тился сырой и холодный воздух. По глянцу ме­тались широкие тени, и только теперь сообра­зила Катерина, что перед ними вода. Дорога круто уходила в воду.

— Отпускай,  Ной!—крикнул Федор сна­ружи.

Ной осторожно освободил педаль. Автобус качнулся, упираясь колесами в камни, и шум­но выпустил воздух, как бы дух переводя. Для верности Ной вытянул еще и стояночный тормоз, а уж после этого спустился на до­рогу.

От воды их отделяла полоса влажного щеб­ня шириной шагов в шесть. Федор чесал в за­тылке.

—  Ной, объясни мне — это нам везет так или все-таки не везет? Что-то я путаться на­чал, твою железо потрох!

Приблизился майор Притулло, мрачно со­общил:

— Знаете, куда нас занесло? К тому же чертову завалу мы и спустились, только с другой стороны. Стоило столько ездить.

— Соображаешь, солдат,— похвалил его Федор.— А вода почему?

— Так накопилась. Сколько времени пет­ляем!

— Все насквозь провидишь. Прямо страш­но с тобой разговаривать.

Ной между тем осматривал дорогу позади автобуса. Поднялся выше, поглядел, __ по­топал. Затем достал из багажника большое мя­тое ведро, нагреб в пего щебенки и приставил Марка с этим ведром к задним колесам, чтобы сыпал под них щебенку, если начнут буксо­вать, и кричал погромче. Федору с Притуллой он поручил передвигать камни вслед за перед­ними колесами, чтобы не потерять отвоеванной высоты. Женщин Ной попросил покинуть ма­шину.

Женщины поднялись по дороге и сверху, кутаясь от пронизывающей сырости, смотрели на освещенные дымным голубоватым светом краюхи склонов, стоящие как будто бы на ла­ковом подносе. В центре этой картины висел черный квадрат, в нем горели два острых кро­вавых огня, то и дело заслоняемых мечущимся Марком.

— Уже и не верится, что этому будет ко­нец. — Люся, только что опять поплакавшая в своем уголку, прерывисто вздохнула,— Едем и едем, и все на что-нибудь опять нарываемся.

Ираида Андреевна обняла ее за детские плечи.

— Миленькая, тебе грех жаловаться, ты с людьми. А вот твой сейчас шагает бог весть где — и один. За него побеспокойся,

— Я за него и плачу…— снова всхлипнула Люся.

Двигатель заворчал. Колеса напряглись настолько плавно, что только по шашкам про­тектора, расправляющимся на камне, это мож­но было заметить. Потрескивали рессоры. Мед­ленно, очень медленно тяга мотора превозмо­гала многотонную тяжесть автобуса. Колеса дрогнули, переступили на шашку, другую, ще­бенка под ними натужно заскрежетала.

—  Ной, пошла! Пошла, твою железо ко­лесо!

Двигатель пел в полных оборотах, машину потряхивало, и вот уже раз передвинули Фе­дор с майором камни, потом еще раз, и вдруг задние скаты дернулись, подрожали на месте от напряжения — и завертелись, вбрасывая под брюхо комья глины, и немедленно корма автобуса поползла к кювету, и щебенка, шара­хнутая Марком из ведра, исчезла под скатами, как горсть зерна в жерновах.

— Стой! — надсаживался Марк и упирался обеими руками в борт, словно бы мог удер­жать наползающую гору железа.— Стой, гово­рят!

Двигатель заглох, стало тихо.

15

Мужчины сошлись, и Марк Андронович опять захрустел сигаретной пачкой. Закурили, помолчали, скаты попинали.

— Что делать будем,  Ной?

— Попробуем еще.

— Мартышкин труд, твою железо. Без трактора не вылезем.

Майор вздохнул, но удержался, про распи­сание ничего не сказал.

— Вода не должна быть высокая,—пред­положил Марк Андронович.— Шоссе ведь где-то рядом. Может, я поищу его?

Ной швырнул окурок.

— Сам поищу.

Он тяжело перепрыгнул кювет и пошел по овечьей тропе над самой водой, освещаемый боковыми отсветами фар, и скоро скрылся за округлым откосом.

Спускались по дороге женщины. Катерина издали спросила:

— Куда это он отправился?

— А в гастроном!— откликнулся Федор.— Пока вас не было, мы тут скинулись на пузы­рек.

— Перестаньте,— отмахнулась Катя. Скоро по воде прикатился Ноев бас:

— Эй, слышно меня?

— Отлично слышим!—’крикнул Федор.— Где ты есть?

— Да рядом совсем, за углом.

— Нашел чего-нибудь?

— Дорогу.

— А?!

— Шоссе тут, говорю, рукой подать.

— Живем!— захохотал Федор, а майор Притулло сказал кислым голосом;

— Не понимаю, чему радоваться- Тут глу­бина, должно быть, метров двадцать.

— Чтоб ты здоровый был, нудило!

Из-за откоса показался Ной. Растопырив по-пингвиньи руки, он спустился к автобусу.

— Марк, ты прав, дорога рядом. Только глубина вот, черт ее знает…

— И я говорю то же самое,— оскорбленно заметил майор.

— Заладили — глубина, глубина! — Федор сдернул зайца своего, сунул в руки майору и принялся расстегивать куртку.— Днепр фор­сировали, а тут запруда какая-то, воробью по хвост…

Отобрав у майора шапку, Ной нахлобучил ее на Федора и поднял ему молнию до гор­ла.

— Помоложе найдутся, батя.

— Я попробую,— поправил Марк Андронович очки.— Давно хотел заняться моржеванием…

— Нет, не пойдет,— распорядился Фе­дор,— больно тощий ты, Макароныч, для моржа. Пускай Ной лезет, у него сало непробойное.

— Придется мне,— засмеялся Ной, стас­кивая кожанку,— Батя зря не скажет.

— Ты с ума сошел, — взяла его за руку Катерина. — Конец октября.

— А здесь вода что летом, что зимой — не влияет,— успокоил Федор.— Ледниковая!

Вдруг майор Притулло выступил вперед.

— Погодите. Сначала отоприте мне багаж­ник, я достану чемодан.          Федор рассердился:

— Да ты что, служивый — имущество бо­ишься замочить?

— Разговорчики в строю!— цыкнул на него майор,— У меня в чемодане егерское — изви­ните, девушка,— белье, чистая китайская шерсть. Наденете его, водитель, это гораздо теплее, чем голому лезть. Факт проверенный. Катерина не сдержалась, чмокнула майора в серебряную щеку, едва не сбив с него шляпу.

Входила дорога в воду круто, да потом выполаживалась. Ной долго брел в во­де по колено, в голубом белье похожий на свой автобус, потом вода достигла егерской щедрой мотни, он ступал осторожно, и все забирал за дорогой левее, и медленно умень­шался, темнел, и вот уже брел враскачку по грудь в мелкой блескучей волне. Скрывшись было за откосом, он тут же и вернулся, по­прыгал на самом глубоком месте. Казалось, над водою сыпется меленький зубовный дребезг.

— Ной, хватит! — крикнула Катерина.— Вылезай!

Федор изготовил фляжку над крышечкой, осталось только наклонить. Его трясло не меньше, чем если бы сам он сидел сейчас по горло в студе­ной мути.

Зато обратно Ной пер с бурунами, как па­роход. Вылез — весь голубой, и лицо голубое, только скобка усов чернеет — и зашлепал в ав­тобус, стягивая на ходу белье, из которого ру­шились коричневые водопады, а за ним бежа­ли с полотенцами, с чьим-то распяленным пальто, а в автобусе печка нагнала уже сухо­го жару…

Тем временем Марк занимался мотором. Полиэтиленовыми пакетами Ираиды Андреев­ны обмотал распределитель зажигания, бобину и карбНойтор, закрыл все жалюзи, заткнул ве­тошками щели в моторном отсеке. Оглядел все еще раз и захлопнул крышку. Вроде бы можно попробовать…

Растянувшись цепью на тропе, они стояли невысоко над водою. Шуршал травою сырой ветер.

Фары, отсюда невидимые, выплеснули над водой мощный свет. Пошаркал стартер, мотор отчетливо пропел у о о у! Свет качнулся, лучи уперлись в воду и заскользили по ней, разбра­сывая по склонам бегучие отражения. Взбу­рлила вода. Свет накалялся. Засияла из-за от­коса одна фара, следом другая, они ползли над самой водой, сближаясь со своими двойни­ками, и внезапно слились с ними, пригаснув, и вода зажглась опаловым полукругом, и ви­ден стал слоновый лоб автобуса, вздымающий перед собою волну. Придушенно ныл мотор, выхлоп клокотал пылко и яростно. За клубом подводного света подплыла крыша, проплыла под ногами — можно было перепрыг­нуть на нее. Гул и клекот усилились, в них послышались перебои, вода попала все-таки, куда ей не следовало. Но полз автобус, полз. Вспухали за крышей малиновые облака пара. Автобус полз. Выступили из воды и влажно засияли габаритные огни. Выхлопная труба проплевалась дымными снопами и взревела, а фары уже вовсю обметали перед собой дол­гожданный асфальт.

16

Если вслушаться, если всмотреться в сло­во шоссе, различаются в нем свист и шипе­ние скорости, неустанное вращение колес и пе­ние мотора, оно мерцает после дождя и кажет­ся упругим, как спина кита.

Скоро, каких-нибудь полчаса — Таврай.       Из-за поворотов сыплют навстречу трасси­рующими очередями ярко-белые столбики. В опасных местах заслоняют собою обрывы при­земистые несворотные тумбы. Вдруг высветит-ся и боком наплывет стена, сложенная из са-моломного камня, спиною подпирающая туч­ную осыпь, и осыпь грозно зыблется в отсветах фар. От видов мрачных и неожиданных Катя глаз отвести не могла, она впервые ехала по горной дороге ночью,

—Ты все же странный человек, — сказала она, и Ной опять покосился на нее, опять ше­вельнул усами.

— Это почему? Обыкновенный водило.

— Не-ет, — сказала Катя. — Водило бы не отказался заработать. Тот мальчишка — обыкновенный водило.

— Ладно, я шофер, — согласился Ной. — Все равно обыкновенный.

— Обыкновенный шофер попросил бы дру­гого шофера убрать грузовик с дороги. Разош­лись бы мирно, без угроз.

— Кто-то ведь должен учить щенков уму-разуму.

— Что ж, научил. Теперь отомстят.

— Это все разговоры, — усмехнулся Ной.

— Дай-то бог. И с этим бродом тоже… За­чем ты полез? Можешь ведь так застудиться, что останешься калекой на всю жизнь.

— А кто бы полез? Может, ты?

— Если уж лезть, то тебе, это ясно. Но обыкновенный шофер подумал бы так — чело­век я маленький, спешить мне некуда, а этих людей я знать не знаю и больше никогда не увижу — зачем здоровьем рисковать? Ну и лег бы спать…

— Зря ты так понимаешь обыкновенных шо­феров. — Ной не сводил с дороги взгляда. — Твой муж что, тоже был маленький человек?

Катя не ответила.

Прошли подряд два крутых поворота, и Ной сказал:

— Слушай, а может, и ну их в болото, эти рейсы? Пойду на такси, работа спокойная и за­работок, как у людей. А? Как ты думаешь?

Катя засмеялась.

— Чего ты?

— Представила, как ты полтинники на сда­чу не даешь.

— Ну, ты опять на шоферов…

— Но ведь гривенник даже ты не дашь. Тебе будут положены чаевые — как официанту.

— Ну и что?

— Это будешь уже не ты, — сказала Кате­рина.

Федор, сраженный крышечками и пере­живаниями, всхрапывал, дергал во сне ногой. Ираида же Андреевна оставалась бодра и дея­тельна, она намазывала ломтики сыра паюсной икрой и совала их назад, в щель между спинками, откуда благодарно взмыкивал майор:

— О, как вкусно, вы не можете себе пред­ставить мои ощущения… волшебница вы, уди­вительная женщина…

— Кушайте, кушайте на здоровье.       Майор вдовел седьмой год. Родственники у него имелись, но к нему в захолустный и сейсмоопасный Таврай не ездили, он взаимно не ез­дил к родственникам, дичал потихоньку на пенсии, оздоровлялся бесплатными грязями в военных санаториях и читал запойно книжки из серии «Военные мемуары», ибо собственная служба его во внутренних войсках протекла в обидной безопасности, без подвигов и наград, если не считать юбилейных медалей.

Однажды в санатории сосед по номеру, то­же отставной, помечтал в разговоре — вот бы столько же лет получать пенсию, сколько лет ее выслуживал, то есть, значит, двадцать пять. И вышло бы тогда год за год.

Притулло, помнится, хмыкнул, по впослед­ствии и сам втянулся в это мечтание. Жизнь бы исчислилась, как в сказочке про гусей, — в столько и еще раз столько.

А не успел оглянуться, как полпенсионного столька уже позади. Из них четверть столька прошла в одиночестве. Как ни упрашивал он Машу потерпеть еще немного, не уходить, а не могла она, разъедала и грызла ее война. То по­лезет наружу забытый осколок, то вырежут две трети желудка, прохудившегося еще в Ленин­граде, в блокаду. Последними забастовали ноги, застуженные в сорок втором, когда девочка Ма­ша в летнем платьице, в босоножках, гнала колхозное стадо через Марухский перевал, а позади бичами нахлестывал бой, коровы проваливались в зернистый снег и не могли идти…

Нету Маши, нету. А впереди еще полстоль­ка, как в сказочке про гусей.

— Удивительно, какая вы заботливая, — шептал майор в щель между спинками. — И симпатичная, что характерно…

А Марк Андронович рядом с Шурочкой молчал, В синем сумраке она была пугающе похожа на Лику Мизинову. На поворотах их слегка при­жимало друг к другу. И он попробовал взять ее руку. Умница девочка — отняла.

17

Автобус шел и шел вперед, пассажиры, ис­томленные дорогой, дремали в креслах. Кате­рина покачивалась в вертушке. Ираида Андре­евна сидела монументом, но голова ее склони­лась и комфортно потряхивалась на четырех подбородках. Майор Притулло спал вполглаза, бдительно вскидываясь на крутых поворотах. Люся, вжавшись в свой уголок, улыбалась во сне еще не родившемуся человеку в себе, а по щеке ее сползала последняя черная слеза.

И когда автобус замедлил бег, заковылял по камням, а затем и вовсе остановился, все обеспокоенно задвигались.

—  Ной, чего там опять?

— Кто это?.. — выговорила Катерина, едва удерживаясь, чтобы не закричать от неожидан­ности и страха, но вместо нее Люся крикнула, срываясь с места:

— Олег!!

Резкий свет фар заливал поворот дороги, усыпанный колотым камнем. На обочине, при­слонясь к тумбе ограждения, сидел человек. Это был не Олег — инспектор Меньшиков си­дел, и весь он был скомкан и перемят. Левый сжатый его кулак лоснился черным, как облитый нефтью, на лице застыла усмешечка, говорившая — ага, водилы, вот где я вас застукал…

Пока остальные топали по ступенькам, Ной сидел уже перед ним на корточках.

— Эй, ты чего, инспектор?

Меньшиков шевелил губами. В черной щели рта вскипала пена. Ной обернул­ся:

— Кать, ты погляди его — плох, по-моему. Я за аптечкой…

Растянули инспектора на обочине, распряг­ли от ремней. Катя ворошила обмундирование, вслух перечисляла находки — открытый пере­лом левого предплечья, слева же сломаны три или даже четыре нижних ребра. Размозжено левое колено. Сотрясение мозга и кровопотеря завершали этот счет.

— На, еле нашел,— протянул аптечку Ной. — Как он?

Пока бинтовали инспектора, пока ладили лубки из корявых палок, Ной осмотрел освещенное пространство поворота и кое-что интересное нашел. На одной из тумб, замыкав­шей собой поворот, чернели мазки резины, отыскались на ней и кусочки желтой краски. Можжевеловый куст за этой тумбой был рас­сажен надвое, середину его проломило тяжелое стремительное тело. За кустом — глухая чер­нота обрыва.

Марк подошел со своими сигаретами.

— Слушай, где ты их берешь?—удивился Ной.

— В портфеле. Кури. Ты что-нибудь пони­маешь?

— Понимать тут нечего… Раскрыл инспектор варежку, попал под камнепад.

— Я уж подумал, не сбил ли его кто-ни­будь.

— Сбил – хороший валун. На хорошем ходу. Мо­тоцикл как ехал, так и улетел через тумбу.

Марк щелкнул зажигалкой. Укрывая ладо­нями пламя, золотое и четкое, поднес его Ною.

— Денек сегодня выдался…

— Ничего, — пыхнул Ной,— пока грех жа­ловаться. Пошли, перетащим инспекцию.

Во время перевязки инспектор потерял соз­нание, так что, когда его не слишком ловко приподняли и понесли, он боли не чувствовал и пену больше не пускал. Тем не менее Федор крыл всех подряд черными словами за живодерскую неловкость, при этом сам он то и дело ронял доверенную ему здоровую ногу. Нога покойницки болталась, Федор ругался, хва­тал грязный сапог и снова прижимал его к груди.

Кое-как втащили инспектора в неудобную автобусную дверь, пронесли по проходу и уло­жили на заднее сиденье. Федор пристроился на приступке, чтобы поддерживать на ходу луб­ки, кое-где уже напитавшиеся кровью.

— Нойка, да поезжай уже, черт, не мотай людям душу!

Тронулись.

И они давным-давно уже ехали, а Федор все шарил невнимательно за пазухой и не мог сосредоточиться на том, чего же ему, собствен­но, не хватает. Иначе бы он вспомнил, что фляжечка, запасное его сердце, осталась лежать на обочине среди оберток от бинтов и обломков палок — там, где он пытался крышечкой укрепить в инспекторовом теле отлетающий милицейский дух.

Теперь на вертушке сидел Марк Андронович. Он протирал платком очки и говорил:

— Черт знает как не повезло человеку. Я вот пробую себя представить на его месте…

Ною тоже нетрудно было представить, что это он катит в Таврай на озабоченно рокочу­щем мотоцикле, вписывается в повороты, оги­бает лужи, чтобы ног не замочить, и думает… О чем? Ясно – как наверняка перехватить фургон. Теперь, когда дороги завалило, цена его грузу особая… и неожиданно с асфальта взметаются букеты осколков. В левый бок вле­тает тупая боль, мотоцикл куда-то проваливает­ся, а сбоку налетает и с размаху бьет в ли­цо стена асфальта с прилипшей лужицей…

Все застывает. Легкие не могут вытолк­нуть воздух. Тело не может шевельнуть паль­цем. Но сознание так обострено, словно нюх­нул нашатыря, слух и зрение не отказали, напротив. В мельчайших подробностях видно, как на сером фоне облаков раскрывается летящий рой — он приближается, приближается, и нет в нем кам­ня, который бы не целил в распахнутые глаза. Вихрь, удары вокруг, визг осколков и горькие брызги на деревенеющих губах…

Ной двинул плечами, разгоняя с лопаток мороз.

…Все стихло, остался дождь. Понемногу на­чали работать легкие. Боль пришла не сразу, она не приходит сразу в таких случаях, ей не­зачем торопиться. Медленно она выползает из колена и жаркими кольцами оплетает грудь, забирает сердце в пасть, а в пасти зубки час­тые и остренькие, как иглы. Левая рука как-то скверно вывернута, она разогревается влажны­ми толчками, и можно догадаться, что именно в ней начнется настоящая боль. И недолго при­ходится ждать. Рука разгорается и накаляется, и эта чужая рука, подобно римской свече в пещере, озаряет изнутри пустое тело, и свет ее наливается электрической голубизной, заполняет все ог­ромное пространство под стиснутыми веками и давит, давит изнутри на череп, пока не взры­вается мраком.

В сумерках сознание возвращается. Слы­шатся шаги. Небо заслоняет нависающее жел­то-красное пятно. Здоровый человек поднял под мышки ране­ного, оттянул волоком к обочине и усадил, при­валив его спиной к бетонной тумбе. Потом опо­лоснул в луже руки.

Раненый смотрел на него. Здоровый поднял­ся, стряхивая воду с рук, и тогда раненый спросил — может, словом, а может, и взглядом, это не важно: «Ты что, оставляешь меня?»

Здоровый ответил — или только подумал, что тоже решительно ничего не меняет: «Тяжел ты, дядя. Тебя не донесешь»

Раненый попросил: «Хотя бы кровь остано­ви. Кровь уходит, видишь?»

Здоровый на это ответил: «Видеть вижу, да только со жгутом через час тебе гангрена обеспечена. И это будет гангрена по моей ви­не».

Раненый сказал: «Без жгута через час мне крышка».

Здоровый ответил: «Не знаю, я не врач. Я не хочу, чтобы ты умер от моей помощи».

Раненый сказал; «Я умру без твоей по-мощи».

Здоровый ответил: «Это совсем другое дело. В этом случае я тебя не видел, так что лучше потерпи. Дойду, пришлю тебе настоящих врачей».

Он повернулся и ушел шагом скорым и легким, и не оглянулся в густеющих сумерках.

Нет, все это предположения. Не было и не могло быть между ними разговора — ни словом, ни взглядом. Инспектор оставался без сознания, когда Олег наткнулся на него. Олег все бы сделал как полагается, если бы ему смотрели в глаза. Уж если его запомнили, если вслед глядят…

18

В обыкновенные времена по этой дороге обе стороны с ревом и душным соляровым выхлопом гоняли голубые МАЗы, вывозившие с рудника его продукцию. Но пока им не встретилось ни одного. В чем дело? Рудник ли прекратил работу, или дорога впереди перекрыта еще каким-нибудь препятствием?

Все круче дыбилась эта дорога, двигатель ревел все раскатистее, почти не переводя дух на переключение передач. Марк наклонился почти вплотную к стеклу, пытаясь рассмотреть впереди хоть какой-нибудь посторонний лучик света. Однажды блеснуло — но то оказалась звезда. Ветер раздирал, разбрасывал тучи, вслед за первой прорехой в них появились другие, на миг прокалывались пляшущие звезды, и снова все заливало тушью.

За поворотом в белом свете фар возник человек.

От неожиданности Ной хлопнул по клаксону, и покатился по ущелью пневматический рев, а человек приветственно потряс над голо­вой сложенными руками и стоял так победите­лем на пьедестале, пока автобус не остановил­ся почти вплотную к желто-красной его кур­тке.

— Все-таки прорвался, шеф? — сказал Олег. — Я в тебя верил. Но шел пешком — из принципа!

Выставив локоть в свое окно, Ной молча смотрел па него. Олег подошел, хлопнул по локтю.

— С тобой не пропадешь. Не потерял мою старушку?

Ной убрал руку, спросил:

— Ты инспектора на дороге видел?    Олег улыбался.

— Человек не иголка, конечно, видел. Досталось мужику. Ты подобрал его?

— Подобрал, — Ной включил передачу, но сцепления не отпускал. — Валялась какая-то падаль, я ее подобрал.

— Не цепляйся к словам. Не на горбу же мне его тащить десять километров, если ты едешь следом.

— Я мог застрять.

— Ерунда, шеф. Я в тебя верил. В глу­бине души.

— А есть она у тебя?

Лицо Олега не переменилось, но это была уже не улыбка.

— Грубить не надо, шеф. Не зарывайся. Ладно, сяду — договорим.

Олегова куртка полыхнула перед фарами, он поднял руку к двери, и в этот момент Ной тро­нул машину.

— Шеф! Совсем сдурел, что ли? Стой… — удалялся охрипший от изумления голос, а в автобусе сорвалась с места Люся.

— Остановите! Вы не имеете права, сейчас же остановите! Я выйти хочу!

И снова охнули тормоза, снова автобус ос­тановился на этой дороге, не очень длинной, но конца которой все не было конца. Люся спустилась и крикнула снизу в открытую дверь:

— Ничего о нем не знаете, а уже судили, приговорили! А сами если бы там оказались? Вас много, вот вы и смелые, а он один шел, один; и на работу, не куда-нибудь! На работу! Убирай­тесь отсюда!

Дверь грохнула, и сквозь нарастающий вой мотора донеслось еще:

— Олежка… Оле-ег!

Сердито отдуваясь, Ираида Андреевна про­тиснулась по узкому проходу и что-то гневно зашептала Ною на ухо, а тот и бровью не по­вел:

— Тут осталось километра два. Прогуляют­ся перед сном — полезно обоим.

— Жестокий вы человек!—сказала Ираида Андреевна.

Но Ной останавливать не стал.

19

Инспектор булькал горлом, борясь с самим собой за собственную жизнь. Неторопливо со­чились минуты. Справа и слева попеременно надвигались на дорогу косые полотнища скло­нов, и Марк Андронович даже прижмурился, когда в темноте открылся и повис лоскут из редких, разной яркости огней.

Главная улица Таврая была болезненно пуста. В здоровом поселении людей такой пустоты не увидишь; если нет прохожих по позднему вре­мени, все равно жизнь на улице остается — сто­рож греет овчинным задом ящик у магазина, позванивает в скверике гитара, в крайнем слу­чае кошка плеснет через дорогу. Но на главной улице Таврая не было видно жи­вой души, и от этого она казалась еще длиннее и круче.

У стеклянного ресторана свернули в боковую улицу, покрутились между палисадниками и вы­ехали на крошечную площадь перед больницей.

Катя и за нею Марк Андронович поднялись на крыльцо приемного покоя, усыпанное плас­тами штукатурки. Вскоре Марк вынес носилки. За ним спешила пожилая медсестра, несущая на вытянутых руках сверкающий, попыхиваю­щий парком стерилизатор.

Четверо мужчин всяко ладились вынести ин­спектора на носилках, но дверь автобуса, по ГОСТу приспособленная исключительно для здоровых людей, этого им не позволила. В конце концов плюнули на медицинские приличия, вынес­ли инспектора отдельно, носилки отдельно, а снаружи их воссоединили. От укола и от всех этих такелажных манипуляций инспектор пришел в себя. Обвел пассажиров автобуса взглядом, задер­жался на Федоре и очень, видимо, удивился ему, потому что попробовал что-то сказать и снова завел глаза.

— Узнал сосед! — обрадовался Федор. — Жив будет!

Вчетвером понесли носилки к приемному по­кою.

Посмотрев мужчинам вслед, подумав, Ираида Андреевна сказала:

— Давление померить, что ли… Шурочка, вы не пойдете туда?

— Нет, — сказала Шурочка. И осталась одна перед автобусом.

В глубинах его протяжно шипело, попискивало, слышался легкий треск остывающего, отдыхающего металла. Шурочке тоже хотелось бы знать, как там инспектор, а пуще того хотелось побыть еще несколько минуток рядом с драгоценным, роднее которого вдруг не стало ей человека в Таврае, и вместо с тем ей надо было бежать без оглядки от этого чужого человека. Хороший, милый, бесценный — и чужой. Но ведь он и всем в Таврае чужой, возражала себе Шурочка, где он будет ночевать? Разве что на кресле в Доме приезжих. А у нее… А что у нее? Ничего свое­го, постель и та казенная, а в проходной вахтер общежитейский бдит в оба глаза, так что даже мышь посторонняя не проскочит мимо него дешевле, чем за три рубля. Она представила, как Марк перед вахтером, красный весь, копается в ко­шельке… нет, надо уходить, уходить немедленно, пусть спит на кресле. И все же — хоть откуда-нибудь из-за дерева убедиться сначала, что — чужой. Что выйдет из приемного покоя и не осмотрится по сторонам, выискивая ее среди множества теней, ее одну…

И Шурочка оставалась на месте, терзаясь и не спуская глаз с широкой равнодушной двери, впустившей столько горя на своем веку.

За этой дверью вдоль по коридору выстрои­лись стеклянные шкафы, в которых отзывался на всякий шаг дребезжанием никелированный медицинский приклад. За коридором, в большой белой комнате, рядом с ширмой печально разве­сили на стороны голенища инспекторовы сапоги.

За столом мелко и быстро писал дежурный врач, заметно небритый. Никакого внимания на любопытных, столпившихся в дверях, он не об­ращал. Федор робко покашлял. Врач сказал:

— Садитесь, граждане, на это стулья есть.

Расселись вдоль стены. Федор долее не мог молчать, спросил:

— Как обстановочка в городе, доктор? Жертв много?

— Тьфу-тьфу пока… Вы вот первого при­везли.

— А почему — пока? — спросил майор.

— Ну, еще неизвестно, что делается на руднике. Кого-то отрезало в штольнях. Весь Таврай там.

Врач поставил точку, взял трубку телефона и набрал три цифры.

— Хирургия? Паша, ты? Давай мойся, сей­час тебе работу принесут. Сам увидишь. Нет, не с рудника. Случай не так чтобы сложный, но для тебя особо интересный. Так что собери в ку­лак все умение. Ну, давай.

Он положил трубку, кивнул на ширму.

— Придется мужчинам самим отнести. На­ш персонал весь на руднике.

— Не сомневайтесь, доктор, отнесем, еще и на стол положим, — заверил Федор. — Главное, хирург чтоб хороший был, не зарезал соседа.

— Нормальный хирург, — сказал врач. — К милиции будет особенно нежен — он машину недавно купил.

Майор Притулло откашлялся:

— Один вопрос, товарищ доктор. Как у вас с кровью обстоит — не понадобится?

При этом он косился на Ираиду Андреевну. — Не понадобится. — Врач обеими руками растер лицо, припухшее от усталости. — Остал­ся на вторые сутки, а бритвы нет… Кровь мы потом возьмем у родственников, не беспокой­тесь.

— А то пожалуйста, — ухмыльнулся Фе­дор. — У нас этого добра такой напор — ме­рить собирались!

Покряхтев за ширмою, снова переложили инспектора на носилки, взялись вчетвером и приподняли, но Федор охнул и выпустил свою ручку.

— В плечо вступило, ешкино железо…

Врач отстранил его от носилок и взялся сам. Виновато улыбаясь, Федор опустился на стул у стены.

— Вот зараза же, нашло когда болеть,..

Держа обеими руками свою рукоять, майор сказал ему через плечо:

— Меняйте образ жизни. На молочко пора переключаться, на оздоровительный бег.

— Иди, иди, советчик. Мне такого образа даром не надо.

Топоча, теснясь и толкаясь в дверях, мужчи­ны с носилками выбрались в коридор. Катерина несла рядом штатив с капельницей, пожилая медсестра придерживала иглу, торчащую из бессильно вытянутой желтой руки. Ираида Ан­дреевна, прижимая к груди охапку милицейс­кой амуниции, с кобурой на плече, замыкала шествие. Федор остался один, хватая воздух широко раскрытым щербатым ртом.

Той же толпой они вернулись в приемный покой через каких-нибудь двадцать минут, но уже было поздно. Федор скрючился па стульях, ткнувшись лицом в соседнее сиденье и сунув руку за пазуху, где обыкновенно помещалась фляжка.

Врач вцепился в куртку и перевернул его на спину, пожилая медсестра сноровисто вскинула его ноги на стулья, и беззвучно плюхнулась на пол большая ушанка, и все увидели, что Федор мертв.

Закипела над стульями суматоха. Что-то де­лал побелевший врач, Катерина с медсе­строй не то помогали ему, не то мешали, и вну­три этой маленькой толпы зловеще звякали ка­кие-то инструменты, мелькали в ней локти, топ­тались ноги, путаясь в ушанке, — пока не пну­ли ее с досадой, и она подстреленным зайцем выкатилась на середину комнаты и тоже умер­ла.

В дверях Ираида Андреевна обеими руками держалась за горло.

Ной поднял ушанку, отряхнул ее. Он тоже видел все, но понять случившегося не хотел. С недоумением смотрел он на майора Притуллу, по неподвижному лицу которого, по щетине, серебрившей старчески розовое, плыли две яс­ные слезы.

20

Холодно в темном автобусе. Ной свет не включал, хватало больничного фонаря, чтобы видеть, как в кресле раскачивается Ираида Ан­дреевна, стиснув пухлые щеки, — боже мой, где справедливость, боже мой… Надо ехать, по­ка и ее не оставили в этом приемном покое.

— Кому куда, говорите,— обернулся Ной.— Развезу по домам.

— Вначале надо к Федору заехать, — ска­зал майор. — Я адрес взял из паспорта — Ша­ляпина, дом семь.

— А где она, Шаляпина?

— Езжайте, покажу, — сказал майор. Двигатель сказал свое такое знакомое всем у о о у, знакомо стукнула, включаясь, передача, и снова автобус тронулся, высвечивая за пло­щадью мокро сверкающие переулки.

Марк потрогал за руку Ираиду Андреевну.

— Пожалуйста… не надо так убиваться. По­жил человек, славно пожил, и умер хорошо. На людях. Вы не знаете, зачем он ехал в город?

— Что?

— Я говорю, вы не знаете, зачем он ехал в город?

— А, в город…

И она продолжала раскачиваться, повторяя— какой ужас, какой ужас…

— Ираида Андреевна! — настаивал Марк, нужно было вывести ее чем-нибудь из этого оцепенения.

— Что вы от меня хотите… Он ехал в воен­комат, он получил повестку в военкомат, за этим и ехал, оставьте меня в покое…

— А что в военкомате?— настаивал Марк.— Он не говорил? Может быть, фронтовая награда его нашла?

— Может быть. Награда? Конечно! — опус­тила руки от горла Ираида Андреевна. — Как же я сама не догадалась, дура старая… И не спросила. Я бы его поздравила…

— Я видел эту повестку, — сказал майор Притулло. — Паспорт был, военный билет и повестка. Написано — для снятия с воинского учета.

— Вы ничего не понимаете в этих делах,— сказала Ираида Андреевна. — Это была какая-нибудь старая повестка, та что вы видели.

— Вполне возможно, — согласился майор.   Автобус остановился в тесной улочке. На деревянном столбике калитки отсвечивала таб­личка с цифрой семь.

Майор Притулло с чемоданом в двадцать два кило спустился со ступенек, оглянулся.

— Поезжайте, я здесь сам управлюсь. Здесь надолго. Надо будет еще к инспектору зайти.

— Спасибо вам, Николай Ильич, — сказала с вертушки Катерина.

— Вам тоже всем.

— Погодите! — всполошилась вдруг Ираида Андреевна. — Помогите же мне кто-нибудь с сумочками! Николай Ильич, обождите меня, там ведь Анна, с ней надо по-женски…

Марк Андронович вынес ей сумочки, изряд­но похудевшие за дорогу. Ираида Андреевна суетливо чмокнула его в щеку и крикнула в дверь:

— С остальными не прощаюсь! Нойчик! Катя! Шура! Вам всем — до свидания, Федю-то все придем проводить.

— И я приду, — сказал Марк Андроно­вич.

— Не уезжаете? Вот было бы хорошо. — Ираида Андреевна стерла помаду с его щеки,— Пойдемте, Николай Ильич.

Перед въездом в главную улицу автобус ос­тановился.

— Марк, ты точно решил оставаться? — спросил Ной. — Если передумал — поехали вместе. Я в город.

— Что, сейчас?

— Завезем Катерину на почту, ей только по­звонить.

— Прямо сейчас и поедешь, ночью?

— А когда?

— Ну, утра дождись…отдохнуть ведь надо.

— Не получится, Марк. Дома всякие дела. Ной посмотрел на часы — самолет уже сел. Маргарита его высматривает во встречающей

толпе. Будут дела.

— Как же ты поедешь один? — спросил Марк.

— В первый раз, что ли… Шура, тебя куда подвезти?

Шурочка дыхание остановила. Марк Андро­нович ответил за нее:

— Ладно, вы езжайте на почту. Я Шурочку провожу, если она не возражает.

Шурочка вздохнула длинно и прерывисто, как наплакавшийся ребенок.

— Ну, смотри сам, — сказал Ной. — Дай пять. Значит, встретимся на Шаляпина?

— Да и после, надеюсь, встретимся. Я еще приеду сюда.

— Ну, давай.

Уже спустившись следом за Шурочкой на мостовую, Марк Андронович все медлил, не за­хлопывал дверь.

— Ной…

— Ну?

— Спасибо. Ты меня кое-чему научил.

— Ладно, иди. Сейчас начнешь адресами меняться.

— Не бойся, не начну, — засмеялся Марк.— Твой адрес я знаю — дорога. Счастливо вам обоим.

— Давай, — сказал Ной, и Катерина пома­хала им в стекло. Автобус тронулся, обдал их алым пламенем и покатил вверх по главной улице Таврая, увозя с собой тепло и что-то та­кое еще, чему не хотелось искать названия.

А Марк Андронович и притихшая Шурочка пошли вниз по главной улице Таврая, и тополя над ними рычали н сыпали остатки листвы.

Вблизи, с тротуара, Таврай не казался вы­мершим. На окнах волновались шторы, так бы­вает всегда, когда кормильцы заняты необхо­димым и опасным делом, а дома ждут бессонно те, кто их любит. Окна светились во всех домах по улице, и на звуки шагов отодвигались зана­веси. к стеклам приникали женщины, сложив ладони лодочкой у лица.

Вблизи, с тротуара, Таврай не казался та­ким уж невредимым. По стенам многих домов разбежались молнии трещин, под стенами беле­ли россыпи штукатурки. Кое-где в витрину был уже вставлен фанерный лист, стекло сверкало лун­ными зубьями тут же, на мокром газоне. С фа­сада кинотеатра «Космос» свалилась ракета со всеми своими лампочками, а с доски Почета ссыпался халтурно приделанныймрамор.

— Смотрите, Марик. Ой, жалко как. Перед зданьицем музыкальной школы тор­чал из клумбы пустой постамент. Бюст, весь в холодно сияющих расколах, лежал лицом в хри­зантемах и как бы силился подняться, раздви­нув напряженные локти. Марк Андронович ог­ляделся. Улица оставалась пуста.

— Подержи-ка портфель.

Он шагнул в хризантемы, взялся за твердые мокрые плечи и приподнял, и тут же все рассы­палось у него в руках, раскатилось кусками крашеного гипса. Шурочка поставила портфель прямо в лужу и тоже полезла в цветы.

— Марик, ничего, это можно сложить. По­пробуем?

Но ничего у них не получалось, куски не приходились друг к другу, их руки раз и два встретились во влажной траве, и это отвлекало. В конце концов они поставили на поста­менте голову и согласились, что так все же приличнее, чем ей валяться в траве, и Петр Ильич смотрел на них – без рук, но все с тем же нетерпеливым и яростным вдохновением.

Они еще стояли в хризантемах, когда в не­бесах послышался знакомый звук мотора и за­мелькали фары, заслоняемые деревьями, словно это шел на посадку самолет.

— Наш, — сказала Шурочка.

По выпуклым стеклам струились блики, ав­тобус спускался по главной улице Таврая, как несколько часов назад, но теперь он был пуст, только высвечивалась набегающими фонарями грузная фигура за рулем, и кто-то сидел па вертушке рядом.

— Катя с ним поехала, — сказала Шуроч­ка. — Славная женщина. Вот бы хорошо…

Что — хорошо, она не знала. Просто ей хо­телось для всякой женщины хоть ломтик такой вот радости — быть рядом с драгоценным и знать, что увидишь его еще и еще.

Автобус спустился к шоссе, повернул на не­го, и долго еще уменьшалась и плавала в чер­ноте пара крохотных колючих искр, увлекаемая каплей света.

 

Ташкент, 1984