Владимир Соколов
рассказ

 

Я прилетел в Ереван ранним утром, успев к открытию конференции даже с некоторым запасом. Отметил командировку в канцелярии НИИ и только там, идиот, узнал, что Вартан Михайлович скончался больше месяца назад. Подготовил конференцию и скончался, словно дел у него больше не было. Новость огорчила. Я собирался поговорить с ним по аспектам своей диссертации.

Без интереса, но отсидел я доклады до конца первого дня, хотя было ясно, что банкета сегодня не будет. Ни сегодня, ни в последний день конференции, раз у них такая незадача с шефом. Но хотя бы вечерок я рассчитывал провести кое с кем из хозяев, прозондировать почву насчет оппонентов, и был огорошен, когда в заключительном слове председательствующий сообщил, что сегодня сороковины по Вартану Михайловичу и все его сотрудники и друзья, а также все желающие участники, приглашаются к вдове почтить его светлую память. Автобусы ждут у подъезда.

Я не был другом покойного, его светлую память мне омрачала необходимость искать нового рецензента, поэтому отправился в гостиницу, где под конференцию была бронь. Оставил в номере портфель и вышел посмотреть хотя бы город. Я ведь впервые был в Ереване. Вот как вышло, что в одиннадцать вечера я брел по главной улице, усталый, голодный и весьма недовольный собой, идиотом. Позвонил бы заранее в оргкомитет, не пришлось бы ехать сюда без толку.

Главная улица Еревана оказалась столь крута и тесна, что даже непонятно, почему для торговли и фланирования ереванцы предназначили именно ее. Недалеко простираются вполне просторные, сравнительно горизонтальные городские проспекты. Но некоторое время спустя понимаешь, что ереванцы правы. Проспекты хороши для транспортных потоков, для шествий колоннами, с флагами и с конной милицией, но для вечерних гуляний ничего не может быть лучше именно такой вот улицы – с узкой мостовой и раздольными тротуарами, с головокружительным духом из харчевен, с маленькими кинотеатрами и храмовидными ресторанами, где вам через двадцать минут подадут фирменную форель, целиком запеченную в травянистой субстанции. Но днем нас такой уже угощали в столовке НИИ, и я шел до следующей харчевни, где конечно же не было ни одного свободного места.

Была уже половина двенадцатого, а я практически плыл в плотной массе гуляющих. Сначала удивляло непривычное множество красивых женщин и мужчин. То есть я знал, конечно, что армяне красивый народ, но не до степени же тотального конкурса парикмахерского искусства! Потом сообразил, что эти люди приходят на эту улицу именно с целью себя показать, и потому готовятся к вечерней прогулке с возможной тщательностью – как москвичи идут в театр. Здесь, собственно, вовсе не было женщин в трамвайном смысле слова, но исключительно дамы с бархатными глазами, все как одна декольте, многие даже с брильянтами в смуглых ушах. Сопровождали их усатые франты в модных байковых пиджаках в крупную клетку, в остроносых туфлях и непременно с золотыми перстнями. Это была удивительно преуспевающая толпа, такого блеска и довольства я не видел никогда ни на улице Горького, ни на Крещатике. Разве что на проспекте Руставели в Тбилиси. Благоденствовал даже черный как смоль старик, сидящий под стеной на ящике. Он был весел, напевал и продавал гуляющим семечки. Брали хорошо, несмотря на брильянты.

У перекрестка красный свет разорвал блистательное общество. Переход опустел. Его пересекал только один человек, тощий, длинный и сутулый. Он пошатывался и бормотал себе что-то под нос. Я узнал его – это был один из устроителей конференции, похоже перебравший на поминках шефа. Я подождал, пока он на меня наткнется.

– Альберт, добрый вечер, – сказал я.

– Роберт! – он печально поднял палец, тоже длинный и тощий. – Роберт, не Альберт. Это мой недостаток.

– Извини, старик, – сказал я, – вечно путаю имена. Ты домой?

– Конечно. Весь вечер иду домой, даже надоело. А ты куда торопишься, друг Саша?

– Никуда. Я гуляю. Проводить тебя?

– Обязательно проводи, дорогой, до кофэ меня проводи. Мне сейчас нужно выпить чашэчку кофэ, а одному скучно пить кофэ… Ты меня проводишь?

Разумеется, провожу. Этот Роберт полезен в плане будущего отзыва на автореферат, а идти мне в самом деле некуда, кроме как в номер, к портфелю и соседу-храпуну. И мы отправились с Робертом искать чашэчку кофэ.

А приближалась полночь, главная улица пустела и от этого становилась еще более уютной. Вкрадчиво шуршали машины по бетонным шестиугольникам мостовой. Темными шеренгами тянулись туи, под ними теплились светильники, грибки из стекла и металла. От тротуара отбегали каменные тропки, петляли между деревьев и снова вливались в тротуар – это для тех, кому скучно гулять по прямой…

Мой спутник бил кулаком в дверь закрытого кафе.

– Открой, дорогая, – он вглядывался в мутное стекло, – нам только чашэчку кофэ! Больше ничего не надо! Мы хорошо заплатим, мы приличные люди!

Дверь открылась. Толстая дорогая в несвежем халате оглядела нас, каждого по отдельности, и сказала что-то.

– Слышишь, Саша? – обернулся Роберт. – Эта строгая, но очень симпатичная женщина не дает нам кофэ. У нее остыл песок. Придется пить коньяк. Ты будешь пить коньяк?

– Песок? Какой песок?

– Не имеет значения, если он уже остыл. Какой коньяк ты предпочитаешь?

– Армянский, – сострил я.

– Ты слышишь, дорогая? – Роберт сдержанно повел рукой, – Мой гость не будет пить французский коньяк, которого ты, допускаю, никогда не видела. Я сегодня тоже не хочу французский коньяк. Ты нальешь нам немножко армянский коньяк?

– Вай, ты все равно не отстанешь, – сказала толстуха, пропуская нас внутрь. У нее были замечательно красивые, слегка коровьи глаза, как у всех женщин на этой прогулочной улице.

С полными всклень гранеными стаканами коньяку мы сели за столик у окна. Толстуха принесла еще и тарелку, на ней лежал рассеченный пополам водянистый патиссон. Роберт прижал руку к впалой груди.

– Я был неправ, – сказал он. – когда подумал, что ты просто симпатичная. Ты симпатичная и ты очень добрая женщина. Спасибо.

При этом у него глаза тоже сделались влажные и слегка коровьи. Удивительный город прекрасных глаз.

– Как отметили? – спросил я.

– Кто отметили? Мы? – уставился Роберт теперь на меня. Он здорово перебрал сегодня. – О, мы замечательно отметили. По-русски это значит – очень весело было, да?

– Я не то хотел сказать, – поправился я. – Много ли народу было, хотел спросить.

– Много. Полгорода было. И еще столько же из других городов Советского Союза.

– Сколько лет-то было старику?

– Шестьдесят три, – повесил Роберт голову. – Начинающий старик. Он даже не понимал еще, что он старик.

– Ну, все-таки – шестьдесят три. Успел пожить, как говорится, многое сделал. Дай бог нам с тобой дотянуть до этого возраста.

Роберт будто не слышал меня. Он сидел, опершись локтями на стол, и размеренно качал головой, как цирковая лошадь.

– Слушай, а что случилось-то с ним?

– Что случилось? – Роберт открыл глаза. – Ничего. Немножко заболел, потом еще болел, потом еще болел, потом умер. Больше ничего не случилось.

– Я серьезно спрашиваю. Чем он болел?

– Опухоль мозга, – сказал Роберт. – Но об этом никто не знал.

– Что они вообще знают, наши коновалы, – посочувствовал я. – Они ж диагноз на вскрытии ставят.

– Нет, друг Саша, наши армянские коновалы – хорошие коновалы, они тут ни при чем. Он сам никому не говорил до последнего. Невыносимые головные боли, и никто этого не знал. Несколько лет. Может, три года. Может, пять, не знаю. Никто не знал, одна только жена. Он был настоящий мужчина, Саша.

Коньяк дрожал в стаканах, источая терпкий аромат. Я предложил:

– Значит, выпьем за настоящих мужчин.

Он махнул рукой и не ответил, уронив голову в кулаки. Пить одному было неудобно, поэтому я уставился в окно.

Толстуха за стойкой перетирала посуду. Лязг тарелок и ее брюзжание, которого я не понимал, летали по пустому кафе, как ночные жуки. В стекле отражались мы с Робертом и два почти полных стакана на столе. Сквозь нас прочерчивали трассы белые и красные огни автомобилей. Прошла смеющаяся пара, посмотрела на нас с детским интересом, как в вольеру зоопарка. За ними медленно и грозно прошагал носатый милиционер.

Роберт сказал в кулаки, – я даже вздрогнул:

– Понимаешь, мы так живем в Ереване – если я болею гриппом, об этом знают двадцать человек. Я не любитель жаловаться, иначе бы знали сто человек. Или тысяча. А так только двадцать человек меня жалеют и советуют – это пей, это совсем не пей, на работу не ходи. Я слушаюсь. Пью, не пью, на работу не хожу…

Роберт поднял голову.

– Саша, он работал до последних дней. Вызывал нас домой, потом в больницу, потом опять домой. Мы приходили, конечно. Мы много сделали в последние дни, очень много…

– Молодец, – похвалил я Вартана Михайловича. – Настоящая преданность делу. Давай-ка выпьем за преданность делу.

Роберт поморщился, но согласился.

– Давай.

Мы проглотили разом по полстакана и немного посидели с разинутыми ртами, ибо это был настоящий армянский коньяк. Потом я откусил кусок от своего полпатиссона:

– А что он представлял собой как шеф?

Толстуха стянула халат и теперь надевала что-то яркое. Сумку она уже упаковала, через несколько минут нас попросят вон.

– Мой маленький жизненный опыт… – отозвался Роберт. – Мне всего тридцать пять, Саша. Мой маленький жизненный опыт не позволяет сразу ответить на такой вопрос. Ты меня понимаешь?

Я кивнул, хотя в свои двадцать семь не видел в этом вопросе ничего такого, что не позволяло бы ответить на него в тридцать пять. Но я кивнул.

– У меня был всего один шеф. Я не могу сравнивать. Сказать – он хуже того, но все же лучше этого, так я не могу сказать, мне не с кем сравнивать. Просто был у меня шеф, который все понимал, все распутывал, всех мирил. Успехи делил на всех, удары принимал на себя одного, и никто не думал, что может быть как-то иначе. Мы даже воевали с ним за самостоятельность. Зато теперь каждый из нас самостоятелен в этом прекрасном, друг Саша, и немножко яростном мире.

Гляди, подумал я, и здесь Платонова читают. Толстуха подошла, уже в плаще, и молча взяла тарелку. Роберт поднял стакан:

– За твое здоровье, красавица. За здоровье всех женщин без исключения, потому что плохих людей среди женщин я еще не встречал. Тем более некрасивых, не дай Бог!

Мы допили коньяк крупными глотками, как воду, и вышли.

– Где гостиница твоя, дорогой?

Я махнул вниз, туда, где главная улица впадала в главную площадь, на которой помещался главный фонтан города и даже куранты.

– Провожу тебя, позволь, – взял меня за локоть Роберт.

И мы пошли по безлюдному тротуару. Слышно было, как столичные куранты пропели полночь. Полыхали малиновыми червячками буквы в названиях магазинов, которых я не понимал, в витринах замерли испуганные манекены в белье. Под туями все еще теплились смешные электрические грибы, а на лужайке присела тонкая бронзовая девушка. В этом городе замечательная малая архитектурная форма, подумал я, и сам устыдился бездушия этого определения, ибо девушка была ровно столь же одушевленной, сколько и эти деревья, и весь этот город, уже дремлющий в ночи, просто никто не знал ее имени.

Покуривая, мы шли мимо прудиков, где в черной воде солидно плавали пластами палые листья. Попадались питьевые фонтанчики. Мы пили из фонтанчиков, говорили о работе и о старике, который одним из первых начинал ее в незапамятные времена.

– Он научил меня всему,– бормотал Роберт и размахивал руками, как бы отгоняя кого-то от гудящей своей головы. – Научил думать, научил работать, научил драться за свою работу, когда надо. Но не это главное, Саша. Главное знаешь что? Он научил меня никогда не считать свое мнение окончательным и уважать то, что делают другие. Ты умеешь это?

– Не знаю, – сказал я. У меня уже тоже прилично шумело в голове. Я вспомнил, что так и не поужинал, а форель была еще днем…

– Видишь… Это потому, что у тебя нет учителя. Вот в чем разница между нами. Что я умею уже в тридцать пять, тому ты научишься только к шестидесяти. Если научишься. Как только научишься, так уже и уйдешь на заслуженный отдых.

– Почему я уйду?

– Потому что у тебя не будет учеников. А без них в старости не хочется работать. Зачем, для чего?

Признаться, нас обоих изрядно покачивало на площади. Мы шли мимо фонтана, выключенного на ночь. Бездействующие трубы торчали из воды обгорелым камышом. Я приходил сюда в начале вечера, посмотреть на новый фонтан с цветомузыкой, знаменитый на всю страну. В динамиках тогда вопил какой-то шлягер, в такт ему плясали светящиеся струи; а когда бит-группа совсем уж ярилась и визжала, цвет их становился рыжий и дымно-багровый – не фонтан, а горящая нефтебаза. Но сейчас все эти неистовые краски и звуки дрыхли где-то в шкафах выключенной системы управления, одна луна терпеливо висела над площадью, как глазок из коридора. В том коридоре мучился подагрой и ответственностью за нас, неразумных и грешных, некто древний, с ключами…

Вот моя гостиница, осталось площадь перейти. Я повернулся к Роберту, чтобы попрощаться, но он меня не видел. Он спорил о чем-то с начинающим стариком шестидесяти трех лет, идущим рядом сним. Старик, я догадывался, кивает совсем не седой головой, морщится и говорит что-то такое, отчего Роберт начинает орать по-армянски и размахивать руками. Давние споры, догадался я, опять он за свое, борется с учителем за самостоятельность. Я догадался, что это всего лишь хмель, надо было все же поужинать до коньяка, но все равно отчетливо видел обоих, ученика и учителя. Даже попробовал встрять в разговор, но я был чужой, не знал их языка, и мне не отвечали. Поэтому мы просто описали втроем по площади длинный полукруг и оказались перед моей гостиницей. Между стеклянными дверями плавал синей сонной рыбой швейцар в облезлых галунах. Вид его несколько отрезвил меня, но Роберт вышагивал дальше, и что-то просил, доказывал и обещал отсутствующему человеку.

Я дернул Роберта за рукав. Он остановился, посмотрел на меня дико и отчужденно – и очнулся.

– Друг Саша, – сказал он озабоченно. – Мне кажется, что я выпил лишний коньяк.

– А ведь ты его любил, – сказал я. – И он тебя тоже.

– Что из того теперь… – ответил Роберт. – Что из того…

На тусклую площадь вылетели одна за другой пять машин. Передняя была вся в лентах, в осенних мохнатых цветах, на капоте раскинула руки, как каскадер, большая и пышная кукла в фате. Ревущей каруселью они закружились по площади. Пела резина в бесконечном повороте – круг, другой, третий… хохот, крики, дым кольцом поднимается в ясное лунное небо! Но в глазок заглянули – оттуда, с другой стороны – и стало темно. Тогда машины вырулили на проспект и помчались прямо на красную пуговицу светофора.

Свадьбе всегда зеленая улица, а в Ереване особенно. Пускай они любят друг друга, думал я нежно, словно кто-нибудь меня бы спрашивал. Пусть всласть налюбятся сегодня, думал я важно, а в положенный срок родят Роберту ученика. И он в свой срок вырастет, и оплачет когда-нибудь Роберта, и станет в свой срок учителем, ибо не может разорваться золотая цепь, как где-то кем-то почему-то сказано, думал я высокопарно. Совсем я уже никуда не годился, ибо коньяк-то был натуральный армянский. Вслух же я выговорил:

– Брось, Роберт, не убивайся так. Может, тебя проводить?

– Обижаешь, друг Саша. До завтра.

 

 

Ташкент, 1982

 

Не публиковалось