рассказ
Сделалось тихо – это липы перестали возить по крыше ветвями, грузными от утренней грозы. В сенях старик прислушался. Наверху в мезонине капли сочно чмокали вперебежку в таз. Под эту дробь который год приходила неизменная мысль: «Латки не держат, надо всю крышу менять». Он собирался во двор, подкосить лопухи, дуром прущие по бывшим клумбам, но поставил опять косу в угол сеней, скинул резиновые сапоги и вернулся в залу.
Угол неба в окне заливало лиловое брюхо тучи. Что за лето дал Бог, грозы катят одна за одной… Старик лег на диван, прижался виском к зернистой коже спинки и сунул под язык дробину нитроглицерина, косясь на быстро темнеющее окно. Нет, до наката грома уснуть не поспеешь, а надо бы, – во сне гроза переносилась легче. Хотя и пропустить тоже жаль это явление жизни, которая несется мимо с каждым летом все стремительнее, как поезд, с которого сошел на перрон с вещами, прежде чем ему оборваться окончательной тишиной.
Кроны лип над крышей охнули, лохматая ветвь припала к стеклу, заглядывая в комнату, словно искала укрытия. Свет померк. Туча навалилась на старый дом и с грохотом лопнула, облив его мокрыми молниями. На крышу рухнули потоки, сотрясая стропила, хлестнули по стеклам тугие жгуты, потащили обрывки листьев, и окна вдруг на долгое мгновение озарились белым, торжественным, страшным огнем, а потом над домом раскатился многоголосый рев, от которого старик прикрыл глаза. Вся ярость и мощь небесного жерла изверглась в него одного, ибо другой живой души не было в доме. Гром кипел, лопался и взрывался со всех сторон, ветер бил в стены и наваливался, и старик при каждом его напоре так стискивал руки коленками, словно это помогало строению. И дом кряхтел с ним вместе, потрескивал, не поддавался…
***
Гроза еще ворчала, уползая к станции, глушила посвист улетающей электрички, а солнце уже в полную силу окатило мокрый дом и старика на крыльце, полня двор лиловой испариной. С листьев лип срывались цветные искры, стучали по так и не скошенным лопухам, собирались у черешков в ртутные озерца, и водостоки по углам веранды урчали и радужно брызгались, вышвыривая из переполненных бочек ряску и головастиков.
Старик спустился с крыльца и обошел дом. Влажные стекла в мезонине так полыхали отраженным солнцем, что за их слепящим сиянием можно было представить себе что угодно. Накрахмаленный тюль, например, темные локоны в раздвинутых занавесках, голое плечо, улыбку – все женщины этого дома всегда любили послегрозовой озон. Но нет, конечно, никаких милых лиц там быть не могло, да и не было.
Сад помнил вместе с ним времена, когда этот дом о восьми комнатах, не считая еще четырех в мезонине, был круглый год полон людьми и звуками, запахами обильной еды и семейных праздников, когда с утра до вечера оглашал его детский топот на лестницах. Сад помнил и собственную молодость, когда весной черемуха светилась по ночам и ошеломительно пахла, а летом розовой россыпью наливалась на грядках клубника, а осенью яблони стряхивали в траву краснобокое бремя. Липы, которые громоздились горой над домом, тогда все были разного роста, ибо высаживались в честь рождения очередного младенца. Счет им начал дед, построивший этот дом, продолжили сыновья с зятьями – где теперь все? А липы вот они, до единой, и дом им теперь по пояс.
Старик сошел с тропинки к своему дереву, потрогал бурый ствол – теплый, словно бы от напряжения борьбы. Держится, ровесница. Ну, значит, обязан и он.
Завершив обход, он поднялся на крыльцо, потянулся к ручке, но дверь отворилась навстречу сама, и выступил из сеней на веранду господин лет сорока, аккуратненький, кругленький, в жмущих круглых очках, со сложенным зонтом, с которого еще текло. Пластиковая сумка из универсама в руке завершала впечатление безвредности гостя, и все же старик отступил на ступеньку ниже.
– Я тут вторгся без вас, не обессудьте,– ласково сказал господин. – Звонил-звонил, потом догадался толкнуть – а дверь и не заперта. Бурлакин моя фамилия.
Он сверху протянул розовую ладошку и как-то уж по-хозяйски подтянул старика на веранду.
– А я – Викентий Павлович, – озадаченно сказал настоящий хозяин. – Чему обязан посещением?
– Ах, ну и воздух у вас!– пропел Бурлакин, и даже зажмурился, и носом потянул, попискивая.– Сплошной озон, целебнейшие фитонциды!
– На воздух не жалуемся. Ищете кого-нибудь?
– А гроза какова, а? Светопреставление! В городе разве грозы? Мусор в морду, шляпа в лужу, с крыш грязь, в тоннелях наводнения, а трепета перед мощью природы как не было, так и нет – одни мерзости и неудобства. А здесь – рраскаты, рразряды, катарсис и обновление вселенной!
С зонта восторженного гостя все текло и текло, словно бы он, складываясь, зачерпнул клок дождевой тучи.
– Ну, если уж катарсис, тогда в дом войдемте, – старик шагнул в темные сени. – Может, под крышей что толковое скажете.
В зале гость озирался с чрезвычайным интересом. Все здесь было старое или очень старое: тут буфет с витыми колонками, портиком и гранеными стеклами в дверцах, там темный в трещинах пейзаж над диваном, там диван, обитый мерцающей кожей. Стол на львиных лапах был карельской березы, и такие же монументальные стулья вокруг. Пол щелятый, но ковер на нем – персидский, хоть вытертый, а денег стоит как пять новых. И никакая вещь здесь не выглядела ветхой. Все могло прослужить еще век. За исключением, конечно, телевизора в углу.
– Я, собственно, по объявлению, – сказал Бурлакин, испытующе толкая качалку красного дерева.
– Так и понял,– отозвался старик, по очереди открывая дверцы буфета.– Яйца… яйца… тут тоже яйца. Яишенку могу соорудить.
– Я что, произвожу впечатление голодного? – полюбопытствовал Бурлакин. – Или вы всех кормите, кто по объявлению приходит?
– К нам пока доберешься, оголодаешь с гарантией. Вы ведь из Москвы?
– Ну вот, произвожу впечатление голодного москвича!
– Да уж не наш. У наших денег нет таких, чтобы дома покупать. Вы первый за неделю объявились.
– Это хорошо. Конкуренты меня нервируют.
– У вас в авоське не помидоры ли? На станции овощи дешевы, многие как сойдут с электрички, так сразу и берут.
– В нашем ремесле, уважаемый домовладелец, на электричке много не наездишь. По объектам только на машине управляешься.
– А где ж машина?
– На станции оставил. Но помидоров не купил!
– Чего же сюда не подъехали?
– Ландшафты. Ландшафты у вас исключительны. А ландшафты лучше уясняются пешочком, – объяснил Бурлакин, лаская кончиками пальцев бронзовую лампу.
– Вот как, нету помидоров… Жаль. Я бы салату нарезал.
– Салат как раз есть. Вы к крабовому как относитесь?
И этот розовый Бурлакин поставил на стол свой пакет и начал выгружать из него, близоруко щурясь, консервные банки и баночки, пласты красной рыбы в прозрачной упаковке, потертый пистолет в песочной кобуре, кубическую бутылку виски, корзиночку с иноземными фруктами в сеточке, плотно сжатую кисть бананов, несколько запаянных в пленку пачек долларов, полдюжины яблок, палку коричневой колбасы, и уже с самого дна достал батон, тоже в пленке, но уже нарезанный. Пистолет и американские деньги москвич этот невнимательно сунул назад в пакет и швырнул на диван так, будто были в нем шлепанцы, скажем.
– Это вы по всем объявлениям с таким арсеналом ездите? – спросил старик. – Или для меня особа честь?
– В сложное время живем, – возвел глаза Бурлакин. – Хотя объект ваш интересен, не скрою, а для ответственных переговоров нужна атмосфера радушия, но и ответственности тоже.
– Поэтому вы с наганом?
– Поэтому я с задатком! – поднял палец Бурлакин. – А пистолетик чепуха, пугач газовый. В дороге с какими только козлами не встретишься…
– Не поспешили вы с задатком? Вдруг не сговоримся?
– Практически исключено! – еще сердечнее улыбнулся Бурлакин. – Покупатель решение принял.
Покончив с едой, некоторое время оба словно даже припоминали, что же могло свести их за этим столом. Виски в бутылке заметно убавился, причем гость от хозяина не отставал, несмотря на машину у станции. Хотя, возможно, в машине ждал водитель. В виду пакета, валявшегося на диване, в этом не было бы ничего удивительного.
– Ах да, – спохватился Бурлакин, – я ведь по объявлению…
– В самом деле,– подтвердил старик.
– Значит, надо дом смотреть.
– Полдома. В объявлении написано – полдома.
– Разве? Это детали. Когда мне что-то нравится, я покупаю его всегда целиком.
– Целиком не получится, – сказал старик.– Продаже подлежит полдома.
– Ах, – вздохнул Бурлакин.– В этой жизни продаже подлежит все, на что находится покупатель со средствами. В вашем возрасте уже следует это знать. Ведите меня, Вергилий Павлович.
***
Из залы в гулкие недра дома вел коридор, по двери по обеим сторонам. И все были заперты – это Бурлакин проверил на ходу. Обои в пятнах сырости пучатся, попахивает плесенью. Бурлакин тыкал пальцем в бумажные пузыри, качал головой. Коридор вывел к лестнице, осыпанные каплями охряные ступени которой освещало окно. Лестница постанывала под ногами от старости.
– Вам не бывает страшно одному?
Старик поднимался первым и как бы не слышал гостя. А может, и в самом деле за вздохами ступенек не слыхал.
– Продается верхняя половина, – сказал он. – Только мезонин.
– Послушайте бесплатного совета, Викентий Палыч, лучше говорить так – продается второй этаж. За этаж можно выручить вдвое больше, чем за мезонин, такова сила слова.
– Что имею, то и продаю. У меня продается мезонин.
Лестница привела в верхний коридор, светлый от остекленных по пояс дверей. На площадке стоял почти полный таз, вода в нем вздрагивала, булькала, выбрызгивалась стрелочками. По матовым рифленым стеклам дверей плавали тени – вот кто-то подходит изнутри, берется за ручку, но не открывает, отплывает снова, и тут понимаешь, что это в окнах комнат колышутся ветви лип.
– А впрочем, мезонин действительно звучит аппетитнее, как-то вот прямо по-чеховски, – сказал Бурлакин.
Позвенев связкою ключей, старик отпер первую комнату слева. Она оказалась не очень просторна, но, может, от этого и выглядела уютно. Комод с трельяжем на кружевном покрывальце, никелированные вензеля кровати, стеганое ромбами пунцовое одеяло на ней и подушки с подзорами ришелье, этажерка с книгами в одном углу, тонконогий приемник “Ригонда” в другом – Бурлакин даже хмыкнул от удовольствия. Мебельный соцреализм шестидесятых, борьба со стилягами, покорение космоса, целинники, «Куба си, янки но». И уже покатилась с Запада тлетворная пена вещизма, в головах у строителей коммунизма забродило сусло из морального кодекса, доклада Хрущева, Ивана Денисовича, а главные споры все еще о физиках и лириках… очень, очень занятное помещение.
– Кто у вас жил в этой комнате?– спросил Бурлакин.
– Сын c невесткой.
– И где они теперь?
– Да где теперь русские доктора наук – в Америке…
– Ясное дело, в этой вашей идиллии ему все равно применения не было.
– Сюда он только в выходные наезжал. А так жил в Москве, раковых оперировал на Каширке. Теперь оперирует в Бостоне.
– Что вы говорите? Повезло-то как. И хорошо зарабатывает?
– Наверное, я не спрашивал.
– А сам не рассказывает?
– Рассказывает только, что там процент излечения втрое выше. Вот что постоянно рассказывает. Те же руки, та же голова, а результат втрое лучше. Не может привыкнуть.
– Ух, какой он у вас впечатлительный. А по-моему, главное, чтобы финансовые результаты были хорошие, – сказал Бурлакин. – При любом проценте. Давайте следующую смотреть
Комната справа была просторнее, в два широких трехстворчатых окна. Здесь когда-то жили внуки, трое сыновей моего сына, Боже ж ты мой, да было ли это вообще?
– Площадь у вас ничего, – заметил Бурлакин. – И планировка удобная. Хорошая была бы дача для ваших детей!
– В штате Мэн у них дача,– сказал старик. – На Хрустальном озере, с собственным причалом.
И они осмотрели третью комнату, где в ушедшие времена возросли и откуда поочередно уехали племянницы Викентия Павловича (Верочка замуж за военного вертолетчика в Афганистан, и давно уже вдова, Надюша с челноками за кожей в Турцию, да как-то вот и не вернулась), оставив по себе прелестный девичий раскардаш – халатики на спинках стульев, засохшие букеты, на стенах россыпь карточек и календарей, занавески раздернуты на стороны… И чем более доволен был увиденным Бурлакин, тем больше хмурил он замшевый лобик, чертил рантом ботинка в щелях меж половицами. Когда же спустились снова в нижний этаж, Бурлакин придержал старика за локоть.
– А эти комнаты? Их тоже надо посмотреть, Викентий Павлович.
– Эти незачем.
– Ну я очень прошу. Для общего представления.
Старик поколебался, но вытянул из кармана ключи.
– Что вам тут представлять… За этой, к примеру, дверью мой отец всю свою жизнь прожил. Здесь родился, отсюда вынесли через восемьдесят четыре года.
Дверь направо открыла им большую комнату, затемненную шторами и от этого казавшуюся почти пустой. Хотя имелась и здесь, конечно, меблировка – две одинаково заправленные кровати полосового железа, комод с фаянсовым кувшином и тазиком для умывания. В углу мерцала лампадная горошина, отсвечивала бликами в тусклых окладах. В простенке вытянулись гренадерского роста часы – темно-вишневое дерево, фарфоровый циферблат, в хрустальном чреве тусклые гири и резной неподвижный маятник.
– Эт-то что тут за вещь притаилась… Довольно пожилая штучка, – забормотал Бурлакин.– Зря вы их не почините. Часы, особенно старые, должны ходить для сохранности.
– Эти свое отходили. Матушки моей приданое, точность имели, как в обсерватории. Когда она скончалась, я их остановил. Матушка ушла в полном разуме, хотя и на девяносто седьмом году.
– До чего были прочные люди,– сказал Бурлакин. – Им главное было в лагерь не загреметь, или на фронт, или не спиться, а уж если Бог от национальных бедствий миловал, тогда им сносу не было. Мои бабка с дедом вон – уж высохли оба до полупрозрачности, как хорошая вобла, а туда и не думают собираться!
Говоря все это, он в дальнем углу снял с гвоздя икону и мало того, что основательно оглядел, но даже обнюхал ее обратную сторону.
– Молоденькая штучка, девятнадцатый век. Можно сказать, новодел. Но для часов, я вам скажу, и девятнадцатый век кое-что. Специалистам показывали? Если механизм действительно в рабочем состоянии… – Бурлакин открыл хрустальную дверцу, поводил маятник пальцем туда-сюда, навел очки на циферблат с кудрявым гербом, перевел их на гири с клеймами и даже зачем попробовал отодвинуть корпус от стены, но тот даже не покачнулся.
– Оставьте часы в покое,– сказал старик. – Я закрываю комнату.
– Да ради Бога, закрывайте, – отвечал Бурлакин, утирая взмокший лоб. – Ничего интересного. Буре, дореволюционный ширпотреб, практически массовое производство…
Пока старик запирал за ним дверь на два оборота, Бурлакин уже дергал ручку следующей двери.
– А здесь что у вас?
– Это вам совсем неинтересно. Дочка моя здесь жила.
– Коль смотрим, Викентий Палыч, то по-честному, пожалуйста, все по порядку. Да вы не беспокойтесь, пальцем ничего не трону, если вам так неприятна моя любознательность.
Комната за дверью выглядела неожиданно жилой. Была прилично обставлена, даже с гэдээровской «хельгой». В бликах полировки витал лимонный дух мастики, запахи духов, некоей косметики, вообще молодой свежей женщины.
– А кто сейчас тут живет?
– Уж восемь лет никого, – Старик и сам-то осматривался в комнате с некоторым недоверием, словно некто мог сейчас взять, да и выйти из шкафа. – Но скоро она приедет.
– Скоро? Это у вас как – завтра или через год?
– У нее ответственная работа, вдруг не бросишь… – уклонился старик от прямого ответа.
– Поет, танцует дочка? Шоу-бизнес?
– С чего вы решили?
– Ну так афиши же.
Афиш по стенам для такого заключения было маловато, да и были то не афиши, а предвыборные плакаты с прославленным реформатором, на удивление толстомордым и оттого, что ли, особо любимым советской интеллигенцией, в большинстве своем нищей и тощей. Однако же избиратели, клубящиеся вокруг него на этих плакатах, – причем не только интеллигенты, но и деммасса в кепках и пуховых шапках, и длинноволосые девы за мониторами в банках, и с толстыми выями предприниматели с неотъемлемыми мобильниками в кулаках, – все они впрямь ликовали и словно бы даже выплясывали в предвкушении грядущего рая.
– Тоже скажете – афиши… Это политика.
– А я что говорю? Шоу-бизнес. Ваша малышка что, в депутаты выбилась?
– Нет еще, но как знать. Пока в помощницах она у этого вот, у вождя… Весь мир с ним объездила.
– И что, даже дома бывает?
– Два раза гостила, по целой неделе. Для политики это очень немало.
– Видите, как хорошо. Не забывают вас дети – пишут, навещают…
Хмуро посмотрев на Бурлакина, старик оттеснил его с порога в коридор и запер дверь. Но тот, неугомонный, уже дергал следующую, последнюю по коридору.
– Здесь такая же планировка, как наверху?
– Точно такая же. Все, пойдемте на кухню.
– Викентий Павлович! Так не годится – все помещения посмотреть, а одно нет…
В этой комнате старик прожил с женой тридцать девять лет, восемь месяцев и четырнадцать дней – до самой ее кончины. А после похорон сам ни разу сюда не вошел, и другим не отпирал тем более. В первые годы – оттого, что опасался расплакаться в этой комнате. Потом пришло откуда-то, из какого-то что ли сна, ощущение, что стоит только раз отпереть эту дверь, как под натиском детей и внуков необратимо нарушится расположение предметов, сочетание запахов и пятен цвета, хранящее память о ней.
Когда же в доме он остался один, то стал все чаще размышлять о том, что делается теперь за заповедной дверью, что вообще происходит в заповедниках памяти, если их не тревожить? И однажды пришел к заключению, что хотя время движется всегда в одном направлении, однако рано или поздно оно замыкается в круг, но это происходит не раньше, чем все забудут, что же было в истоке. И если не тревожить старого русла, то время обязательно вернется в него – забытыми жизнями.
Он никому не говорил о своем открытии, не желая прослыть сумасшедшим. Но иногда подходил неслышно к двери, запертой почти семь лет назад, по косяку опломбированной паутиной, и вслушивался. Ничего не слышал. Но нисколько бы не удивился, услышав однажды тихий смех новобрачной и крахмальный хруст отворачиваемой простыни…
– Пианино там не прячете старинное? – допытывался Бурлакин. – Внутренний голос подсказывает мне, что у вас должно непременно оказаться интересное пианино!
– Передайте внутреннему голосу, что пианино есть, но вы его уже в зале видели,– буркнул старик. Пианино действительно было циммермановское, от поставщика двора Его Императорского Величества. Нюх у этого черта на старину!
***
В зале Бурлакин энергично потер вспотевшие ладошки.
– Итак, милейший Викентий Палыч, к делу, к делу! Короче, сколько вы желаете получить за свой дворец с мезонином? В зелененьких, налом?
– Во-первых, – сказал старик, усаживаясь за стол, – желаю знать, кто покупатель.
– А это имеет значение? – удивился Бурлакин.
– Неужто нет?
– Успокойтесь, никто у вас не будет топтаться над головой. У вас покупают весь этот дом, с о всей землей, с хозяйственными постройками и садом, а за липы, думаю, еще и доплатят отдельно. И я прошу вас это принять как основу сделки.
– Странный вы человек, Бурлакин, – сказал старик. – Я в объявлении написал, и лично вам уже сказал – продается половина дома. Верхняя. Только мезонин. Весь дом не продается. Это родовое гнездо. Когда сюда вернутся дети…
– Они никогда не вернутся, и вы это знаете, – ласково сказал Бурлакин. – Приедут на ваши похороны безусловно, но это не возвращение. Это другое. Я бы назвал это прощанием навеки. Ну и толкнут домишко первому, кто деньги предложит. То есть отдадут даром. И это вы тоже знаете, потому и дали объявление. Ведь сами вы за полдома можете выручить вдвое больше, чем они получат за весь дом, еще в слезах от общения с администрацией кладбища. Им надо будет похороны окупить, поминки, памятник, и уж если останется что-то на покрытие дорожных расходов, это ж из Америки и обратно….
Старик перебил его:
– Вас мои похороны не касаются. Пока я жив, я тоже должен где-то жить. Другого жилья не имею.
– Голубчик, живите сто лет, кто ж против! – замахал ладошками Бурлакин. – Это даже входит в условия! У меня вы этих презренных долля́ров получите столько, что купите квартиру хоть в Москве, хоть даже в Бостоне! Еще и на жизнь, и в наследство останется. Кстати, я вам и квартирку устрою – есть штучные, у метро. Евроремонт обеспечу, если шикануть решите.
– Да вы же маклер! – догадался старик. – Теперь ясно…
– Слава Богу. Мне давно это ясно. И что?
– А кто покупатель?
– Да вам какая разница? Считайте, что я. По доверенности.
– Вам бы я, пожалуй, даже комнату не сдал. Не хочу, чтоб вы здесь жили.
– О, как. Чем же не угодил?
– Шуму много производите.
Бурлакин крякнул, мотнул головой, но ничего не сказал. Вместо этого налил старику стопку рыжего виски. И себе, чуть полнее.
– Не сердитесь, Викентий Палыч, если что не так сказано или сделано. За ваше здоровье.
Старик возражать не стал. Закусил оливкой. Никогда не пробовал, а вот кислит приятно, только косточка по протезам гремит.
– Человек состоятельный и надежный, – сказал Бурлакин. – Платеж произведет в любой форме. Хотите, рублями, хотите, долларами, хотите, переведет в зарубежный банк. Сыну вашему на счет, или дочке, как прикажете.
– Кто он?
– Коммерсант, естественно…
– Фамилия?
– Что вам до его фамилии… Ну, таджикский человек один, Бесланов, беженец из Средней Азии. Это имеет значение?
– Беслан – имя кавказское. Не таджик. И не беженец. Беженцы по общежитиям мыкаются.
– Слушайте, – начал снова закипать Бурлакин. – Мы же с вами не органы внутренних дел, Викентий Палыч, мы органы собственных интересов. Простые деловые люди. Нам какое дело – таджик он, чеченец, или, Боже упаси, китаец. Главное, как он платит.
– А зачем в нашу глушь полез ваш Бесланов? Чем, к примеру, Москва ему не нравится?
– Нравится. У него там квартира внутри Садового кольца и в два этажа. Про дачу не спрашивайте – в Малаховке, в четыре этажа и медью крыта. А в вашу богоспасаемую глушь он не по грибы, он деньги в ваш район инвестирует. Живые деньги – в дохлый район, прости меня Господи, терпеть не могу каламбуров. Деревообделочную фабрику кто приобретает, не интересовались? А лесопилку? А фактически весь лесхоз? Ну, тогда спросите в райсовете фамилию. Тогда узнаете, что господин Бесланов для вашего района очень важное лицо. Не какой-то там национальности, а первое, может быть, которое рискнуло личные денежки в ваше экономическое болото вложить. Инвестор пришел! С чем и поздравляю.
– Спасибо. Но дом мой при чем?
– А при том, что господин Бесланов решили поставить тут виллочку. Небольшую, метров на триста. Должен где-то останавливаться инвестор, приезжая на объекты? Ну и рядом жилье для обслуги, управляющего опять же надо поселить, из родни кой-кого, друзей-беженцев. У них там нынче припекает.
– Пусть ставит виллочку, не возражаю, – сказал старик. –За околицей у нас пустошей на сто виллочек хватит. От меня-то он чего хочет?
– Липы, Викентий Павлович, липы. Целый парк их у вас, а красавицы – во всей округе ничего подобного. Архитектор выбрал именно ваш участок, и весь проект привязал к липам. Где какая стоит, там и останется. Так что назад нам с вами ходу нет.
– Странные вы все в Москве какие-то, – криво усмехнулся старик. – Под этими липами я родился, под ними живу. И дальше собираюсьжить по старинной своей фамилии – Минин. Может, слыхали где фамилию…
И повалился со стула набок, по-рыбьи хватая воздух серыми губами.
***
– Ну уж, ну, разволновался, освободитель Москвы… – приговаривал Бурлакин, сидя на краю дивана. Плавными пассами он растирал старику плечо, грудь, левую руку, и в завершение каждого движения стряхивал с розовых ладошек невидимую нечистоту, и лицо старика светлело с каждым этим потряхиванием, словно в самом деле Бурлакин смахивал с него некую бурую мертвую влагу. Под голову ему подсунут был пакет с пистолетом и долларами.
– Ох-хоссподи… – прошелестел старик и разлепил с усилием глаза,– давно так не прихватывало… Думал – всё, пошел … за Катей…
– А вы не спешите туда, гражданин Минин! – засмеялся Бурлакин, продолжая свои манипуляции. – Туда торопись не торопись, все равно придешь слишком скоро. А нам с вами здесь еще сколько дел переделать надо!
Старик дышал мелко и медленно, но был уже явно по эту сторону тьмы, водил глазами по комнате, как бы проверяя, цел ли еще здешний мир.
– Что вы мне дали, нитроглицерин? – спросил он чуть громче.
– Еще чего! – улыбался Бурлакин. – Таблетками вашими вы бы уже архангелов угощали. Экстрасенсорика!
– Еще и экстрасенс…
– В главном я именно экстрасенс, – сказал Бурлакин. – А маклерство это так, чтобы волшебство на геморрои не разменивать.
– Ффуу… – старик осторожно, не без помощи гостя сел, слабо откинулся на спинку. – А я полагал, экстрасенсы богатые, сами себе дома покупают…
– Шарлатаны – да.
– А вы не шарлатан…
– Ну, Викентий Палыч! – огорчился Бурлакин. – Вам что, еще нужны доказательства?
Старик не ответил, а тот взялл со стола складной ножик, которым резал хлеб, лезвие спрятал, открыл трехгранное шило, тщательно обтер его салфеткой, положил на столешницу левую руку ладошкою вниз, примерился и – хррысь! – всадил острие сквозь собственную плоть в доску.
Старик крякнул и снова взялся за сердце.
Бурлакин же, не обращая на него внимания, выдернул шило сначала из стола, затем, не торопясь, вытянул из собственной плоти. Толкнулась темная кровь, потекла по ладони. Нимало не изменившись в лице, Бурлакин зажал рану розовыми пальчиками и принялся тереть ее настойчивыми движениями, словно заталкивал кровь назад в сосуды. Насупленный лоб его блестел испариной. Смотреть на эти мягкие руки, мнущие одна другую, было почему-то приятно.
Скоро Бурлакин перестал сопеть и протянул через стол левую кисть – красную, заметно распухшую, однако невредимую. На коже не осталось даже пятнышка.
– Ну? – сказал он строго. – Еще чего-нибудь показать в этом роде?
Старик только головой потряс.
– Верю, Бог с вами, а то совсем чего-нибудь себе отрежете! Спасибо, что помогли. И до свидания. Я передумал, знаете, – ничего не буду продавать. Совсем.
– Так, – сказал Бурлакин. – На колу мочало, начинай сначала.
– Что хотите делайте, – сказал старик. – Хотите – стреляйте, хотите – бандюг присылайте. Не продам.
– Бандюги не по моей специальности. Мое – это деньги, недвижимость и здравый смысл. И я действительно не понимаю вас, Викентий Палыч.
– Чего тут не понимать? С прошлого века дом стоит, а я его на снос отдам? Да вы с ума сошли, если за фамильную историю деньги предлагаете.
– Один из нас не в себе, к сожалению, – согласился Бурлакин. – Деньги… Не просто деньги – огромные деньги для вас, вы столько за всю трудовую жизнь у родного государства не заработали. Ну, ладно, не можете представить себе такую сумму, поэтому она на вас не действует, но вы о другом подумайте. Только что заглянули на тот свет. Не я бы –там бы и остались. И что? Кому какое дело до истории вашего дома, кому вообще теперь дело до истории? Вот я, бывший музейный работник, дипломированный искусствовед с окладом в сто тридцать рублей, чем до сих пор горжусь, – и вот я могу вам сказать ответственно: нормальные люди, в том числе ваши дети, живут сегодняшним, немного завтрашним и совсем чуть-чуть послезавтрашним днем. И слава Богу. В такие времена не о прошлом думать надо, а хоть чуть-чуть, но о будущем!
– О нем и думаю, – сказал старик. – Неужели непонятно?
Бурлакин помолчал, почесывая ухо.
– Так, допустим, – сказал он затем. – Но есть другая сторона вопроса. Мне неприятно это говорить, но вы должны понимать, что такие люди, как мой клиент, не отказываются от своих решений. Им нельзя. Иначе у них не будет денег. Поэтому вы сейчас даже не никому не интересный однофамилец истукана с Красной площади, вы даже не вполне человек, вы мелкое препятствие, проблемка, которую надо закрыть. Эти люди закрывают гораздо более серьезные проблемы. Да, собственно, вы и не проблема. Дом ветхий, проводка времен лампочки Ильича, ночью происходит короткое замыкание. Более чем вероятно! А такие дома горят порохом, из них даже выскакивать не успевают, понимаете меня? Час пополыхает, а на следующий день уж и площадка расчищена.
– Пожаром вам нельзя, – сказал старик. – Липы обгорят
– Да, это я не подумал. А другие подумают – и найдут способ, безупречный во всех отношениях. Только вы о нем уже не узнаете.
– И знать не хочу. Я устал, извините. Мне нужно поспать.
– Викентий Павлович, решается ведь не только ваша судьба.
– Ну да. Вам тоже нужно свое заработать.
– Само собой, но речь не об этом. Вы думаете о себе, вам ничего не хочется менять в привычном укладе. Но неужели вашим детям хорошие деньги не нужны? Неужели вы думаете, что кто-нибудь из них когда-нибудь сюда вернется?
– Это их дело. Но если не будет дома, то и возвращаться будет некуда.
Бурлакин вскочил, описал два круга вокруг стола, вздымая и опуская руки в дыхательных упражнениях, снова плюхнулся на диван.
– Гвозди бы делать из этих людей! – сообщил он люстре, и повернулся к старику. – Вы, наверное, были настоящим коммунистом. То есть, что говорю – если даже не были, то вы им остались. Урбанский на лесоповале, не человек. Подумайте о семейных реликвиях. Ведь вам не безразлична память о родителях, и вдруг все исчезнет! Буфетик симпатичный, ковер, качалка, стол чиппендейловский – случись внезапное несчастье с вами, все ведь растащат, разорят, распродадут, а самое для вас дорогое – в головешки на заднем дворе, а? В дым! И вы это, можно сказать, собственными руками…
– Руки не мои.
– Да практически ваши. Вместо того, чтобы принять единственно разумный и выгодный вариант, вы тут ломаетесь и закатываете глаза, как созревающая девушка.
– Да как я могу принять ваш вариант, куда я эти вещи в квартире-то дену?
– Возьмете необходимое. Остальное продадите. Но – сами и непременно в хорошие руки. Кое что б, например, и я бы у вас купил.
– Вот помру, тогда и купите, – сказал старик. – Момент не упустите только.
– Ффу! – выдохнул Бурлакин и потряс головой. Достал платочек, звонко высморкался, посмотрел, что там выдулось, аккуратно вложил в карман. – Ну все, моя совесть чиста, Викентий Павлович. Что я мог, то я для вас сделал. Как экстрасенс, как маклер, как искусствовед, в конце концов. Остальное от меня не зависит.
– Большое вам спасибо, товарищ искусствовед – сказал старик. – И оставьте нас в покое.
Дом вздохнул при этих словах. Это липы его огладили под набежавшим ветром.
– Сейчас опять гроза начнется, – сказал старик. – Промокнете, господин Бурлакин.
– Ухожу, ухожу я, Викентий Павлович. Жаль, что вы так ничего не поняли.
– Может быть. Восьмой десяток, мозги не те… Бутылку заберите, тут много осталось.
– Пусть останется. Может, свидимся, тогда и допьем.
– А вы приезжайте не по делам. Я не против. Вы меня еще подлечите, а я вас яишенкой подкормлю.
– Ах, это вряд ли, – пробормотал Бурлакин, забирая с дивана свой огнестрельный пакет. – Нет, не свидимся. Прощайте, Викентий Палыч. Приятно было познакомиться.
– Прощай, милый человек.
Старик поднялся и следом за гостем через сумрачные сени вышел на веранду.
Тррррраа!!! – раскатилось над двором, и тут же хлынул ливень, светлый и густой, шипя по старым лужам и на глазах распуская их во всю ширину дорожек.
– Глядите, куда гостя выгоняете, – усмехнулся Бурлакин. – Хозяин вы так себе, несмотря на яишенку.
– Раньше бы вышли – уже б в машине сидели. Но можете переждать здесь, под крышей. В дом я вас больше с этими деньгами не пущу.
– Да подавись ты своим домом! – в неожиданном бешенстве крикнул Бурлакин, и, распахнув над собою зонт, ринулся со ступеней в кипящую лужу. Остановился прямо в ней и повернулся, еле различимый в облаке брызг: – Соблазна все-таки боишься, а? Всем нужны деньги! И тебе нужны, ты такая же шкура, как все! Цену только набиваешь! Не так? Молчишь, хранитель древностей? Тогда имей в виду – клиенту ждать недолго осталось. Сегодня же – конец!
И, как в скверном кино, замерцало при этих словах, полыхнуло и сделалось так, будто с неба не ливень валился, а жидкий огонь, и в этом озарении они увидели друг друга – ясно, точно и окончательно.
– Полдома хотя бы продай! – крикнул с ненавистью Бурлакин. – Сам у тебя куплю! Ты же дал объявление! – На стеклах очков крупно дрожали капли. Не дождавшись ответа, он повернулся и заскользил к калитке разъезжающимися ногами.
***
Старик поморщился – ломота за грудиной не проходила – и вернулся в сени. За спиною грохнуло так, что задребезжали стекла. Впотьмах задел ногой ведро, покачнулся, схватился за косяк, что-то опрокинулось на него, стукнув по плечу и шее, повалилось на пол, и лишь по стальному дребезгу он опознал, что упала коса. Поднимать не стал. Завтра наведет порядок, а сейчас – спать, спать…
Он вошел в темную залу, включил свет и заложил за собою дверной крюк. Страшно ему не было, было неприятно, что кто-то может снова войти в дом, не спросив позволения.
Опять полыхнуло в окнах. По шее текло. Он провел ладонью, утирая влагу, но пальцы окрасились кровью. Тогда он повернулся к зеркалу.
В померкшей от времени трещиноватой глубине амальгамы он увидел седого, измятого, плохо знакомого человека, у которого по небритой шее текла кровь из пореза. Неглубоко… Гораздо глубже был рассечен ворот куртки, заслонивший от лезвия артерию. Мельком отметив это обстоятельство, он всмотрелся в лицо, словно давно не видел его. Как одичал… Люди вон какие бывают – розовые, гладкие, красногубые, а это что за образина? Эбеновые листья винограда и черномазые купидоны весело вились вокруг венецианского овального стекла, из которого смотрел на него кто угодно, но не охранитель старинной провинциальной фамилии. Еще не бомж, уже не домовладелец. Кто такого примет за проблему? Такому место истинно на помойке. Но этот, экстрасенс-то, как узнал про косу, что плохо поставлена в углу?
Спать расхотелось. Он прошел в умывальную, где была аптечка. Разделся, заклеил пластырем порез, умылся холодной водою по пояс. В чайнике вода еще была горячей. Тщательно побрился, растер лицо одеколоном, причесался, чистую рубашку надел. Теперь другое дело. Снова похож на человека. И даже опять на учителя.
Под громовые раскаты, перемежающиеся дробью ливня по железной крыше, он без колебаний отпер заповедную комнату. Там все было как было, никто в ней не появился, конечно, кроме бархатом лежащей пыли на всех поверхностях. Да и не мог появиться, ведь память его так и не позволила времени замкнуться. Он снял со стены ружье, достал из ящика стола две коробки патронов. Дверь за собою запирать не стал – надо будет потом здесь прибраться.
В зале проверил ружье. Стволы блестели смазкой. Зарядил, поставил у дивана в изголовье. Теперь пусть приходят, беженцы.
Отгрохотал ужасающей силы раскат, растворился в плеске и шипении ливня, но опять на крыльце затопали ноги и он вспомнил, что не запер наружную дверь – она и распахнулась.
Бурлакин стоял за порогом, мокрый насквозь, отдувая брызги с носа. Вывернутый ветром зонт дыбился спицами над зализанной дождем головой.
– Гражданин Минин! Вы – живой, – сказал он.
– По-моему, тоже, – сказал старик. – Что позабыл?
– Викентий Палыч, я только хотел сказать… Часы эти ваши – цены не имеют. Это не Буре, а если кто будет врать про Буре, гоните его вон. Это редкость даже в Англии, конец семнадцатого века, мастер по фамилии Томпион. Запомните? Или запишите лучше – английский мастер Томпион!
– Это я с детства знаю. Мог бы не возвращаться.
– Вы понятия не имеете, на какие аукционы некоторые ваши вещи потянут… Часы – верный Сотбис.
– Что мне нужно знать, то я давно уже знаю. И успокойся, маклер, никакая вещь из этого дома не уйдет.
– Плохой я маклер. Я – искусствовед, – обтер лицо Бурлакин, – и в этом моя проблема. А вы на меня, как на шестерку, смотрите, и в этом ваша проблема… Думаете, раскусили жулика, хотевшего редкостей ваших урвать, да? Ошибаетесь, праведник Минин. Я вернулся дать совет, причем бесплатный. Хотите дом спасти – спилите вы эти липы к чертовой матери!
– Совет хороший, – согласился старик, – только мне он не годится.
– Ну да, ну конечно, – сказал Бурлакин, опуская вывернутый зонт. – Человек вы уже старый, липы тоже старые, помирать, так вместе…
– Езжай к себе в Москву, искусствовед, – сказал старик. – Забудь про нас. А я дверь закрою, позволь-ка…
– Воевать с ними собрались? Это вам не поляки, не справитесь!
– Как знать. Я у себя дома. Дома и останусь. А ты иди на станцию, дружок. Ты не мешайся в наши дела.
– Не гоните меня! Не имеете права! – крикнул Бурлакин. – Дом ваш, кто спорит, да ведь и мне он уже не чужой! Я… я подумать должен.
– Отчего ж, подумай, – сказал старик.
И закрыл дверь перед гостем, переминающимся, крупной дрожью трясущимся на веранде.
Но запирать не стал.
Владимир Соколов