Маки на крыше

Владимир Соколов
рассказ

 

 

От удара мальчик, должно быть, потерял сознание. Открыв глаза, он не смог понять, почему лежит под серой саманной стеной в переулке, прямо на земле, и почему никак не вдыхается полуденный воздух – раскаленный, светящийся пылью и солнцем, стеклянно застывший перед лицом. Стена поднималась над ним слепая, без окон, как все внешние стены домов в Старом городе, и если бы мальчик мог закричать, его бы никто не услышал. Но он не мог кричать. А если бы мог – не стал бы.

Спустя какое-то время он почувствовал, как дрогнула и опала его напряженно раздутая грудь, и тут же последовал первый вдох, как подарок кого-то постороннего. Воздух полился в легкие, сознание мальчика прояснилось, он увидел нитку. Суровую грязную нитку, протянувшуюся от его совершенно чужой руки куда-то вверх – к крыше. И вспомнил.

Ветер в этот день был слабый, воздушные змеи – вараки – мотались низко над крышами Старого города, цеплялись за провода и хваткие ветки деревьев, и только у редких искусников – у Хакима, например, который живет через четыре крыши отсюда – они благополучно поднимались сквозь слой слабого течения, а наверху-то ветер держался всегда сильный и ровный. Но у мальчика варак хоть медленно, но карабкался зигзагами вверх, обещая удачу. Мальчик стоял посередине просторной глиняной крыши, густо поросшей весенней травой, как на скатерти толстого зеленого бархата, и маки были густо вшиты в эту скатерть. Уже и Хаким поглядывал через четыре крыши одобрительно, показывал ему большой палец – маза! – как вдруг варак стал ходить восьмерками, с каждым следующим витком опускаясь все ниже. Мальчик быстро потянул нить, она ложилась петлями в траву, обещая безнадежно запутаться, но тут он догадался и начал отступать, поддергивая, подтягивая варак, и тот пополз снова вверх, хотя и медленно, неохотно, и мальчик забыл, что у всякой крыши бывает край.

Брякнуло кольцо на калитке, в переулок вышел из своего двора Ташпулат-Водопровод, человек сутулый и седой, хотя не старый. На десяток окрестных дворов только у него имелся водопровод, проведенный в качестве служебной льготы, ибо он работал в Ташводоканале, и этим обстоятельством он гордился не меньше,чем незаурядным прозвищем.

Мальчик каждый день бывал в его дворе с кувшином и ведром, но хозяина видел редко и издали. А тут сам грозный Водопровод направлялся к нему. Мальчик прикрыл глаза.

– Йе, – сказал Водопровод, нахмурясь. – Зачем лежишь?

Тут он заметил моток, зажатый в кулаке у мальчика, и нитку, уходящую на крышу.

– Упал, да? – сказал Водопровод еще более грозно. – Ну, вставай!

Мальчик попробовал приподняться, но руки дрожали, ноги были какие-то мягкие, и он снова замер, глядя на взрослого, возвышающегося над ним, как дом, с которого он упал.

– Хорошо, – сказал Водопровод, – молодец. Ногой шевелишь мало-мало, спина целая. Здесь лежать не надо, надо дома лежать. Пойдем домой, мальчик.

Он нагнулся и поднял мальчика на руки, и тот застонал, но не от боли, а от того, что попал уж в такую беду, из-за которой тебя, восьмилетнего человека, берут на руки.

А было уже за полдень, солнце палило, и Ташпулату-Водопроводу надо спешить, потому что обеденный перерыв кончался. С мальчиком на руках он дошел до угла, повернул в другой переулок, там открыл ногой калитку в дувале и вошел во двор, где жил мальчик.

– Какая дверь твоя? – спросил он. Мальчик показал на дверь с крылечком, на которой висел здоровенный черный замок.

– Э, дома нет никого? – удивился Водопровод и огляделся. Во двор выходило еще несколько дверей, и на всех, кроме одной, висели замки. Зато эта одна была распахнута настежь, в ней появилась из сумрака бабушка Кумри.

– Буви! – обрадовался Водопровод. – Вашего мальчика принес.

– Где ты его нашел? – спокойно спросила старушка. Она прожила так много, что уже не умела чему-либо удивляться. Просторное платье висело на ее сухоньком теле, которого, может, почти уже и не было.

– С моей крыши упал, – сказал Водопровод. – Спину-шею не сломал, руки-ноги не сломал, просто ударился сильно. Молчит.

Говорили они по-узбекски, но мальчик все понимал, хоть и не был узбеком. Он родился на Тахтапуле через год после войны, он все свои восемь лет прожил в Старом городе, в переулке Сакчи, говорил и думал на двух языках, не сознавая разницы между ними.

– Неси его в комнату, – велела бабушка Кумри, – положи вот сюда. А теперь иди, сынок. Спасибо, что мимо не прошел.

И Ташпулат-Водопровод достойно удалился.

Мальчик лежал на прохладной курпаче, понемногу приходил в себя. Во дворе было тихо. Соседки все на работе, дети еще не вернулись из школы, а те, кто учился во вторую смену, как мальчик, те сейчас носились где-то по улицам или тоже пускали вараки на крышах.

Бабушка Кумри принесла чайник и две пиалушки, села рядом с мальчиком, налила чаю.

– Как плохо получилось, видишь? – сказала она. – Больше я не буду вас выпускать, шалопаев.

– Не говорите только маме, буви, – попросил мальчик, – она ругаться сильно будет.

– Посмотрим. Может, и не скажу. А выпускать никого не буду.

В этом дворе, как на подбор, жили матери-одиночки из эвакуированных. Которая лишилась мужа на войне, которая и после, а которая так, без всякого мужа себе родила, чтобы не вековать одной. И все они работали на полторы, на две ставки, все поутру отдавали бабушке Кумри ключи. Так было спокойнее.

Мальчик попробовал взять пиалушку, но не смог. Бабушка Кумри, ворча, напоила его желтоватым, почти прозрачным кок-чаем, и ему стало легче дышать, и глаза привыкли к полумраку, а на стенах выступили шесть одинаковой величины портретов, шесть молодых, похожих друг на друга лиц. Портреты увеличивал один и тот же базарный фотограф, поэтому у всех были одинаковой зеленью подкрашены гимнастерки, а красным – губы и звездочки на военных фуражках. Все сыновья успели до фронта сфотографироваться, чтобы родители увидели их живыми, здоровыми, замечательно военными людьми. Четверо были убиты, двое попали в плен и не вернулись оттуда, и с каждым новым извещением очередная невестка, откричавшись, собирала многочисленных детей и уходила жить к родителям, и оттого освобождалась очередная комната в этом дворе, чтобы вскоре в ней поселилась очередная мать-одиночка из эвакуированных.

Между четвертым и пятым сыном умер муж бабушки Кумри, больше четырех сыновей его сердце не выдержало, а бабушка выдержала все шесть извещений, потому что кто-то ведь должен был дождаться хотя бы тех двоих, из плена, да и с похоронками случаются ошибки – мало ли что. Так что она жила спокойно и непоколебимо, что бы ни говорили невестки и соседи на этот счет.

Мальчик уперся руками в курпачу и сел.

– Я домой пойду, буви. Дайте ключ.

– Здесь лежи, – сказала бабушка Кумри, отхлебывая чай. – Одному нельзя тебе сейчас – вдруг умрешь.

– Я? – удивился мальчик. По возрасту он был еще бессмертен. – Я лучше дома полежу. Мама узнает…

– Нет, ты останешься, – сказала бабушка Кумри. – Я на тебя смотреть буду, тогда ты не умрешь.

Заскрипела калитка, кто –то вошел во двор.

– Буви! –позвал мальчишечий голос. –О, буви! Можно?

– Входи, кто ты там такой.

В проеме двери из сияния солнца и пляшущей пыли слепился Хаким, в руке его разогретым свадебным бубном гудел варак.

– Сиродж живой?

Одна только мама звала его Сережей, для друзей же, а частенько и в школе, он был на узбекский манер – Сиродж.

– Живой, – сердито сказала бабушка.

– Его варак принес. Куда поставить можно?

– Чтоб они сгорели совсем, ваши вараки! Поставь там у стенки и иди сюда, я тебе уши оторву. Стой, куда ты, чаю попей!

Ну да. Только калитка хлопнула.

Мальчик был счастлив. Если падающий варак не запутывался в проводах, не рвался в клочья в каком-нибудь дереве, тогда его ловили мальчишки из другой махалли и это была их добыча. Мальчик улыбнулся своему вараку.

– Буви, мне в школу надо, – сказал он. –Дайте ключ, я пойду.

– Какой ты, а? – удивилась бабушка Кумри. – Только что говорить не мог, вот уже в школу собрался. Как будешь отвечать уроки, если только что с крыши упал?

– Мама будет ругаться. Побьет…

– Э, ты же мужчина! – сказала бабушка. – Если так будешь хныкать, я сама тебя побью! Ложись.

И мальчик послушно лег и заснул под взглядами шестерых мужчин, не вернувшихся в этот двор к своим детям, и ему приснилось, что один из них узнал его. Он даже услышал голос: «Хороший мальчик. Долго будет жить, если целый остался».

Он проснулся от этого голоса и сквозь щелку в веках увидел сидящего на корточках в дверях Водопровода. Тот говорил:

– В переулке Ласточка труба лопнула, починили. Мимо едем все равно, надо заехать, думаю, надо посмотреть, как мальчик. Хорошо, что спит. Долго жить будет…

Тогда мальчик снова уснул.

 

 

Ташкент, 1980