повесть
До осенних охот на разливах Кирилл Валерьянович всех забав перепробовал – зайцев по чернотропу гонял, бил кабанов по лицензиям, просто слонялся с ружьем по горам. Со временем же выяснилось, что ничего так не снимало стрессы, наслоившиеся за год, как скольжение воды за лодочным бортом, неумолчный звон на ветру сухих по осени камышей, и мелкие, почти бескровные птичьи смерти в награду за точный прицел.
При этом азарт удивительный. Охота на водоплавающих возвышает обычного инженера в вершителя птичьих судеб, восседающего в лодке наподобие Юпитера в облаке. Нажал спуск – и поставил точку в летящей куда-то по своим делам судьбе.
Или промазал, что с громовержцами тоже случается.
***
Там, где от шоссе уходил проселок к разливам Чардары, Кирилл Валерьянович остановил машину и вышел размять поясницу – все-таки без отдыха отмахал от Ташкента две сотни километров, что в сорок два уже ощутимо. Прогибаясь назад на каждом шагу, до хруста в суставах забрасывая руки за голову, прошелся вокруг машины, заодно оглядел колеса. Давление вроде в норме. Сквозь лобовое стекло, испятнанное кляксами насекомых, следили за ним глаза. Симпатичные, только тушь наложена густовато. Молчит, попутчица, сохраняет надежду. Думает, что сейчас вот вернется он за руль, да и скажет, как положено мужчине, – если не возражаете, девушка, подвезу уж прямо до дома, тут до вашего райцентра каких-то двадцать восемь километров, вы ведь чайком с дороги напоите, не правда ли? Извини, попутчица, не дождешься, не ради чайку притормаживал он у автобусной остановки, где ты в одиночестве сидела на чемодане. В дороге до разливов он, не имея в машине приемника, почти всегда кого-нибудь подсаживал для разговора. Но денег не брал, когда предлагали, и подвозил лишь до развилки, это было правилом. Здесь тоже автобусы делали остановку.
– Валюша, вы прибыли, – наклонился он к окну. – Мне сейчас направо.
Вздохнула Валюша, попробовала улыбнуться, полезла из машины покорно и молча. Как только не лопалась на ядреном бедре джинсовая юбка с самостроченным кривеньким швом… Кирилл Валерьянович достал с заднего сиденья ее чемодан, поставил под навесом. Сказал:
– Мы обогнали междугородный, будет минут через пятнадцать, думаю. Если страшно, могу с вами подождать.
– Да тут бояться-то некого, – Валюша оглядела пустую степь, перехлестнутую ремнем шоссе. – Уж поезжайте. Вон насколько подвезли, и то спасибо.
– Ну смотрите, – сказал Кирилл Валерьянович, душою пребывающий уже на разливах, – ах как синело небо в той стороне горизонта, куда уползал проселок! В такой день, которого ждешь целый год, четверть часа тоже время, еще и сколь длинное… И он сел за руль и включил зажигание.
– А то бы ко мне заглянули, – упавшим голосом все же сказала Валюша. – Чайку бы…
Но в этот момент взвыл стартер, Кирилл Валерьянович еще и прибавил газу, чтобы этих слов не слышать, и помахал ей с дружественной улыбкой, и круто развернул машину, и с замиранием сердца спустился с насыпи шоссе в мягкую, беззвучную, неподвижную зыбь колеи.
***
С холма на холм он отмахал всего за полчаса семнадцать километров. Уж не раз перебегали дорогу джейраны и уносились танцующим своим галопчиком в солончаки. Видел он уже и пыльную лису-караганку, тонкую, на хрупких лапках, с хвостом несуразно богатым и пышным, как нечаянное наследство. Не раз приходилось покидать колею, чтобы не давить блаженствующую в горячей пыли змею. На восемнадцатом километре захотелось остановиться – без всякой нужды, просто так, и Кирилл Валерьянович, раз в году принципиально послушный своим желаниям, остановил машину и вышел.
Удивительно полная охватила его тишина. Живая тишина природы, когда и нет, собственно говоря, никакой тишины, а просто тебя обволакивают растворенные в огромном воздухе звуки, живущие в нем вместе с запахами. Во все времена ветер низко погуживал в струнных кустарниках, всегда посвистывали суслики по увалам, и даже зуд грузовика, карабкающегося где-то в удаленных холмах, жив здесь, кажется, с мамонтовых времен.
Степь только казалась пустой, а если оглядеться, то над макушкой вон того, например, холма раскачивался в дрожащих токах воздуха коршун, кого-то выслеживал на земле. Картина неторопливой этой охоты обеспокоила Кирилла Валерьяновича, словно он забыл что-то важное… Что же? Ах, ну конечно! Он открыл багажник и с неизъяснимым волнением вынул чехол, в котором, по-городскому еще расчлененное, томилось по работе ружье. В несколько движений собралось оно и словно само приложилось к плечу, источая чудные ароматы смазки и отстрелянного пороха.
Кирилл Валерьянович повел стволами, мушка закрыла собою коршуна, далеко была птица. Ореховый приклад приятно холодил щеку, по стволам ходили длинные проблески, подкрашенные алым – солнце шло к закату. Коршун переплыл к холму поближе и прошелся над ним вправо и влево, почти не шевеля твердыми крыльями. Неторопливо и быстро скользил он над склоном, повернув чуть на сторону приоткрытый клюв, и вслед за ним передвигался зрачок человека, соединенный в целое с черными скважинами стволов. Эх, завтра сядет так же селезень на прицел, на зорьке… Проведем его так же плаавненько… тут потянем курочек…
Гром выстрела оглушил Кирилла Валерьяновича, приклад ударил в плечо, не ожидавшее отдачи. От коршуна в стороны брызнули перья, и он, сплетая обмякшие крылья, тряпкой повалился вниз.
– Осел! – рявкнул вслух на себя Кирилл Валерьянович. – Кретин! Идиот!
Если человек не замечает, как заряжает ружье патронами, либо забывает об этом – жди беды. Ладно, только коршуна убил. Могло быть хуже. Что именно могло произойти, он не успел придумать, расслышав сквозь звон в ушах настырный зуд мотора – это с горба дороги спускался к нему ободранный вездеход охотхозяйства, с колесами голыми и громадными, как у трактора. Кузов был полон охотников, рюкзаков и собак, вываливших розовые мокрые языки, а у Кирилла Валерьяновича вился еще дымок из ствола, да и выстрел они наверное слышали, если даже не видели. Глупость какая – будто он специально в коршуна выпалил… Кирилл Валерьянович швырнул ружье на заднее сиденье, сел за руль и рванул с места. Но не удержался – посмотрел туда, где в щетинистой серой траве темнел, топорщился перьями, шевелимыми ветром, мертвый коршун.
Грузовик быстро скрылся из зеркала заднего вида, и понемногу Кирилл Валерьянович перестал себя бранить за странную оплошность. Зато появились мысли, без всякой логики соединяющие нелепый этот выстрел с последними Валюшиными словами. Бога ради, при чем тут Валюша?
Тем не менее. Ведь через час езды он так расположил к себе попутчицу вежливой сдержанностью и умением слушать, что она сама должно быть не заметила, как с дорожного трепа перешла на историю собственной жизни. Пошел рассказ с подробностями, иногда со слезой, с началом от преждевременного рождения в семь месяцев (Кирилл Валерьянович с недоверием покосился на литой выдающийся бюст), через учение в неполной средней школе, в которую пошла семи неполных лет (все торопилась, криво усмехнулась Валюша, знала бы, куда лечу), через учебу в музыкальном училище Ташкента до нынешней работы в должности музручки в том же самом райцентре, представьте, в том же детсадике, в котором сама лет двадцать назад распевала картаво, как вышла курочка гулять, свежей травки пощипать. «А за ней ребятки, желтые цыплятки», промурлыкал Кирилл Валерьянович, исполненный искреннего сочувствия.
Переспелой девушке предстояло состариться в том же садике, ибо с ее специальностью в райцентре не найти другой работы. Состариться в таперах при детишках! Он-то сам даже и на своей нынешней должности – начальник довольно крупного, ответственного отдела в большом конструкторском бюро громадного авиазавода – стареть не собирался. Вперед и вверх, только так. Перед Валюшей же до пенсии лежала унылая горизонталь, в конце которой все та же курочка щиплет ту же травку, так что сочувствие его было вполне искренним.
А она, тронутая сочувствием незнакомого человека, вдруг набрала воздуху во впечатляющую грудь, да и поведала историю своего замужества и развода. На это Кирилл Валерьянович брякнул зачем-то, что сам не так давно претерпел аналогичную драму и хорошо понимает Валюшино состояние. Между тем он был женат, и счастливо женат, и брякнул именно от сочувствия – мол, претерпел ведь, и ничего, жив-здоров. Кто ж знал, что в женщину так угодит нечаянный этот выстрел. «А то бы ко мне заглянули…» – вот и готова, и лежит, крылышки в кучку. И это нехорошо сегодня получилось у тебя, старик.
***
Дом лодочной станции стоял на бугре, заслоняя низкое солнце. По косогору шлялись свиньи, синие от озерного ила и подбористые, как гончие псы. Кирилл Валерьянович взъехал на бугор, поставил машину в ряд других: стояли тут легковушки, грузовики, мотоциклы, даже один автобус, и до глубокой ночи будут еще подъезжать те, кто не сумел пораньше оторваться с работы. Выключив мотор, он вышел – и замер, позабыв захлопнуть дверь, так неохватно открывались отсюда разливы.
Уже в который раз дисциплинированный ум Кирилла Валерьяновича поражался гармонической этой анархии. Ведь не существовало никогда и никакого плана, не выделялись никому фонды и ресурсы, был изначальный нуль капиталовложений и полное отсутствие техдокументации – а как оно все получилось! Как точно все пригнано одно к другому, сколь тщательно и без зазоров сопрягаются озера с прихотливыми берегами, и каждый островок на глади смонтирован в необходимом месте, еще и оторочен выпушкой камыша, и каждая в той выпушке отдельная камышина проросла в тот срок и именно в том месте, где она нужна…
Но и комары навалились тут же. Звери! Подстрекаемый ими, Кирилл Валерьянович быстро запер машину и направился к дому лодочной станции.
На крылечном столбе висела, загадочно улыбаясь, копченая свиная голова. Кирилл Валерьянович подмигнул ей, прошел коридором, уставленным веслами, и оказался в комнате, производящей впечатление необитаемой, хотя и мебель в ней имелась, и даже сивый человечек над столом согнулся, заполняя колоссальную ведомость.
– А, Кирюха, здоров! – сказал человечек без удивления, словно расстались они вчера. – Посиди, брат, пока строку доковыряю…
Кирилл Валерьянович сел, морщась от густо прокуренного, пропитанного рыбой воздуха. Городские должности и степени здесь хождения не имели, что-то значил охотничий стаж, которого ему хватало покамест лишь на Кирюху. Что ж, и это неплохо, уже не товарищ Жарков, как величал его Саша-лодочник первые три года.
– Привез? – спросил Саша-лодочник, не подняв от ведомости сивых лохм.
Кирилл Валерьянович похлопал себя по карману кожанки. Саша-лодочник похлопал по столу. Кирилл Валерьянович поставил перед ним бутылку коньяку.
– Дуришь опять, –ласково скосился на подношение Саша-лодочник. – Красного привез бы, как люди, – оно дешевле и больше выходит…
– Зачем же я стану хорошего человека травить? – разыгрывал Кирилл Валерьянович приятный им обоим ежегодный спектакль. – Красное – химия одна. От него, не говоря про печень, наследственность страдает.
– Про наследственность ты моим чушкам скажи, – проворчал Саша-лодочник, отправляя бутылку в стол. – А я размножаться давно перестал, мне эти минусы до фени. На сколько дней, говоришь, лодку выписывать?
– На неделю.
– Хоть бы раз на дольше-то приехал. Тут круглый год живешь и то нашим воздухом надышаться не можешь…
– Дела не отпускают, – сказал Кирилл Валерьянович.
На это Саша-лодочник только хмыкнул – не верил он в городские дела, все там суета и против законов природы, – и протянул квитанцию:
– Гони восемь двадцать. Лодку выберешь с левой стороны, там хорошие, весла возьмешь в коридоре, в углу за печью, там поновее. Жить где думаешь? На своем острову?
– От добра добра не ищут, – Кирилл Валерьянович положил перед ним десятку, жестом отвергая слабое поползновение к сдаче.
– Кажется, заселились там. Костерок вчера светил.
– Ну, Саша… Как же ты позволил?
Лодочник ведал также и распределением островов между охотниками, так что не из филантропии везлись ему из города бутылочки.
– А чего сразу – Саша? Показал я им свободный остров и как плыть объяснил. Самому везти, что ли? Может, сбились они, то ли нарочно завернули – остров твой приметный. Только гляжу вчера, костерок не там горит. Кроме них, вроде, некому.
– Много их?
– Полтора человека, – рассмеялся чему-то лодочник. – Сам увидишь, если это они. В общем, растолкуй им порядок. Скажи, мол, Саша-лодочник велел переселяться, куда показал.
Кирилл Валерьянович хмыкнул на это. Похоже, весь день не задался.
***
Дом лодочной станции ярко розовел на темнеющем небе, уменьшаясь и с каждым гребком оседая к журчащей за кормою воде. Когда Кирилл Валерьянович оборачивался для проверки курса, его ослепляло сплюснутое солнце, снизу подштрихованное метелками камыша. Надо спешить, еще ведь лагерь устраивать, это сколько работы, а завтра подниматься до света, ибо зорька завтра особая, первая. И Кирилл Валерьянович крепче упирался ногами в шпангоут, всей своей почти центнеровой массой налегая на весла так, что лодка приподнималась из воды.
Кончилось чистоводье, справа и слева за корму поплыли мелкие островки, среди которых были и просто перистые купы аира, удвоенные отражением в глади. Теперь Кирилл Валерьянович оборачивался чаще, отыскивая знакомую протоку между островов, которые были удивительно похожи друг на друга – плешивый купол, по урезу воды окаймленный полосою камышовой заросли. Собственно, это все были верхушки холмов, оставшиеся на поверхности после затопления огромной степной территории. Но свой остров Кирилл Валерьянович мог отыскать даже ночью, при свете луны, его макушка была раздвоена, с удобной седловиной посередине. Вот и он.
Поочередно погружая весла, он повел лодку вдоль шепчущейся камышовой крепи. Непролазная, она окружала весь остров, давая пропитание его обитателям и превращая сушу в род крепости. С открытой водой эта крепость сообщалась единственным проходом, и тот за лето обыкновенно почти зарастал. Но вот и это место – камыш слегка разлегся на стороны как бы пробором. Свежие заломы на нем подтверждали, что чужой костер Саше-лодочнику не привиделся.
Одно весло Кирилл Валерьянович поднял в лодку, а с другим прошел на корму и, уперев его в податливое, с рвущимися корешками дно, с силой направил лодку в пробор. Несколько мгновений держалась еще журчащая тишина, и вдруг звонкий шорох и треск окружили лодку, посыпались сухие листья, пух взметнулся перед лицом. Кирилл Валерьянович толкался все энергичнее, останавливаться было нельзя, потому что потом невозможно будет стронуть лодку, с обоих сторон зажатую щетками упругих стеблей. Еще несколько мощных толчков – и снова тихо сделалось вокруг, только под скулами лодки вскипала вода, завивалась с плеском за кормой. Он оказался в бухточке, которая, укрытая от посторонних глаз, составляла вторую бесценную особенность его острова.
Подгребая одним веслом, он правил лодку к мосткам. Да, у него здесь построены были за особую плату даже мостки, к которым причаливать куда удобнее, нежели к топкому берегу. Теперь у личных его мостков колыхалась чужая лодка, тоже стеклопластиковая и голубая, но чужая, и потому вид ее был неприятен, а колыхание казалось непристойным. На носу чужой лодки сидел круглый зверь, глядел немигающими глазищами. Лишь когда лодки столкнулись бортами, зверь перепрыгнул на мостки, поставил хвост трубою и ушел в камыши.
– Лев, ты что же не здороваешься? – окликнул его Кирилл Валерьянович. – А колбаски?
Зверь ухом не повел. Он был камышовый кот и бог весть сколько лет владел этим островом, а пришлый человек платил ему аренду свежей рыбкой, утиными потрохами и почестями. Кроме иных привилегий, была у кота и такая – сидеть вечерами в лодке. Возможно, на воде он отдыхал от нескончаемого шороха и духоты своей чащобы. Но вот он с той же независимостью сидел в чужой лодке, и Кирилла Валерьяновича кольнула ревность.
***
Чтобы не спускаться к мосткам еще раз, он навьючился сразу всем своим имуществом – рюкзак, ружье, палатка и спальный мешок воздвигались на его плечах внушительными этажами. В прибрежные камыши от мостков уходила тропа, тоже в свежих заломах. С треском он продрался сквозь крепь и вышел на поросший полынью и сухим джингилом купол острова. Поднимаясь в гору, издалека увидел двухцветную, желтую с синим палатку, возле которой человек возился с костром.
Кирилл Валерьянович подошел, сбросил свои вьюки и сел на рюкзак. После долгого подъема, да с таким грузом, кровь буквально гремела в ушах.
– Бог в помощь,– сказал он, отдуваясь.
– Здравствуйте,– от костра повернулся к нему на корточках парень в рубище интеллигента на природе (брезентовая штормовка, латаные джинсы, ботинки «вибрам» на веревочках) и протер глаза, слезящиеся от дыма, – Вовремя пришли, скоро чай готов.
Кирилл Валерьянович шумно дышал, в упор рассматривал захватчика. Тот, не получив ответа, доброжелательно улыбнулся и принялся снова подкладывать ветки в огонь. По одежке судя – кандидат наук или хорошо оплачиваемый инженер, из тех, кто дорожит студенческим прошлым и ради него обходится без фирмы «Адидас». Зато ружье у такого, несмотря на молодость, наверняка окажется MZ, многозарядное, ценой в полтыщи. Дым путался в угольной шевелюре парня, в архаически пышных его бакенбардах, блики от костра подсвечивали лицо с чертами крупными и даже грубыми, как бы вытесанными в несколько ударов и отделке более не подвергавшимися. Здоров, конечно, штормовка с выцветшим словом «Сургут» едва не трещит на широченных плечах, сучья знай постреливают в кулаках, на костяшках которых видны мозолистые наросты. Еще и каратист, вот тоже вид современного помешательства. В виду всего этого благоразумнее было бы сдержать раздражение, но Кирилл Валерьянович устал и с собою не справился:
– Лодочник предупреждал вас, что остров занят?
Парень повернулся, посмотрел снизу вверх спокойно, но с любопытством.
– Предупреждал, я спрашиваю?
– Предупреждал. А остров, представляете, оказался свободен и очень нам понравился.
– Здесь существует правило: на каждом острове охотится только один человек.
– По-моему, странное правило, – пожал плечами парень.– Не обращайте на него внимания. Во всяком случае, вы нам никак не помешаете.
От подобной наглости Кирилл Валерьянович не сразу и нашелся. В его КБ молокососы не смели разговаривать с ним таким тоном. Он чувствовал, что начинает закипать.
– Боюсь, что все же помешаю вам с приятелем, – сказал он, пытаясь раздражение наспех перелицевать в сарказм. – Я каждый год приезжаю на этот остров, именно с целью побыть одному. Главное для меня – уединение, а не пальба, тем более не бутылка на троих.
Парень покачал головой:
– Ума не приложу, чем вам помочь. Мне-то все равно, где охотиться, а вот приятелю здесь понравилось. Его желание для меня закон. Принцип у меня такой – все должно быть так, как нравится моему приятелю.
– А вы не думаете, что у меня есть свой принцип?
– Вполне возможная вещь. В этом случае рад за вас – принципы не дают скучать. Если можно, я бы помог вам палатку поставить, пока не стемнело.
Все же благоразумие не совсем оставило Кирилла Валерьяновича. Он понимал: еще два слова в том же духе, и он такого может наворотить, что сам погубит всю охоту. А ведь просто устал за этот день, завтра нужно подниматься затемно, и все это давит на психику. Как раз тот случай, когда утро вечера мудренее.
Ни слова более не сказав, он поднялся и снова воздвиг на себя рюкзак, палатку, спальник и ружье.
– Готовьте кружку, сосед, – сказал вслед ему парень.– Чайник вот-вот закипит.
***
Место, где Кирилл Валерьянович ставил обыкновенно палатку, находилось в седловине и было свободно. Чужаки разбили свой лагерь на косогоре. За несколько сезонов он обустроил седловину – выкопал пещерку для хранения продуктов, рядом сложил очаг из камней, куда вставлял бензиновый примус, поблизости были вкопаны у него прочный стол из горбылей, две скамейки и даже столб с гвоздем для лампы.
Слава те господи, наконец-то он влез в палатку, выгородившую из остальной вселенной брусочек брезентового уюта – для него одного. Раскатал спальник по полу, под которым дыбилась и оседала сухая трава. Эх, сейчас бы в самом деле неплохо горячего чаю кружечку… Но голова сама клонилась к спальнику, а ведь еще оставались дела.
Задом он выбрался из палатки и услышал шаги в темноте. Кто-то поднимался к нему от чужого костра, посвечивая фонариком. Чего им на ночь глядя?
Фонарик приблизился. Впрыгнул на стол кольчатый круг света, рука поставила кружку в круг. Пар переваливал через край и немедленно слизывался ветром.
– Тут пять кусков сахару. Но если не любите сладкий, можете не размешивать.
Голос был до такой степени женский, что Кирилл Валерьянович вздрогнул. Женщины еще не хватало на острове!
– Спасибо, я размешаю, – сказал он, несколько придя в себя. Вот что имел в виду Саша-лодочник – полтора человека…
– Не сердитесь на Бориса, он тут ни при чем, – попросила гостья. – Ему было все равно, куда высаживаться, а мне понравился ваш островок – прелесть какой смешной. Можно, я присяду, кружку подожду? У нас их только две.
– Смешной? – поразился Кирилл Валерьянович, которому не приходило в голову смеяться над какими бы то ни было островами. – Сидите, сидите, конечно, – спохватился он. – Но почему он смешной?
– Как будто бы плывет куда-то шляпа пирожком, старая, молью побитая, одна оторочка осталась… А когда пролезли через камыши, оказалось, что он очень милый и уютный. Я к нему моментально привыкла. Бывает, знаете, как будто жила уже здесь. А со вчерашнего дня мы тут все облазили и еще больше привыкли, так что я вполне понимаю вашу привязанность. За этими камышами, как в крепости.
– Ну, если вы так хорошо меня понимаете, объясните мужу, что можно подыскать другую крепость – тут их полно.
– А Борис мне не муж, – легко сказала она.
– Ну, жениху.
– И этого я еще не решила.
Кирилл Валерьянович повернулся к ней с кружкой в руке, всмотрелся. Все небо уже было выбелено звездами, так что кое-что он разобрал – громадный бушлат, например, громоздящийся вокруг нее глыбою. В бушлате, однако, заключено было существо на самом деле тонкое и даже хрупкое. Тускло отсвечивали волосы, стриженные в патриархальный кружок, несколько ярче мерцали глаза в темных веках, отчетливее же всего светилась сахарная полоска меж приоткрытых, очень пухлых губ.
– Так,– сказал он почему-то.– А кто тогда он вам?
– Просто друг. Мы отдыхаем вместе.
– Так…
Что еще сказать на это, он не придумал, хватанул горячего чая и закашлялся. Гостья постучала его по спине кулачком:
– Что ж вы так неаккуратно… Кстати, как вас зовут?
– Х-ха… Кха… Кхи.. Кхирилл… Валерьянович!
– А меня Даша. Можно без отчества.
– Да уж какое тут отчество… – утер он слезы.– Школу хоть кончили?
– И даже второй курс университета,– с достоинством отвечала она.– Сейчас на третьем.
– Ну да, большая девочка… Родители-то знают, где вы отдыхаете? И с кем?
– А почему вас интересуют мои родители?
– Да так как-то… У самого такая же большая выросла, самостоятельная. Как раз на третий курс перешла.
– Допили? – Даша поднялась. – Давайте кружку.
– Огромное спасибо,– пробурчал Кирилл Валерьянович и принялся стаскивать сапог, поглядывая, как удаляется по склону ломтик света от фонарика – то и дело заслонял его этот черепаший панцирь на тонких ножках.
***
Проснулся Кирилл Валерьянович затемно и столь внезапно, словно кто-то толкнул его. «Зорька же, идол, зорьку чуть не проспал…»
Подробное одевание, умывание с бритьем, сбалансированный по калориям завтрак – это все осталось в городе. Из утренних процедур лишь одна оставалась неизбежна. Занятый ею в ближних кустах, Кирилл Валерьянович позевывал, вздрагивал от пронзительной свежести, поглядывал на небо с обильными звездами. Вернувшись в палатку, вытянул ружье с патронташем, фляжку и приготовленный с вечера мешочек с печеньем. Подпоясывался с чувствами сложными – патронташ пришлось застегивать опять на следующую против прошлогодней дырочку, зато тяжесть тридцати шести зарядов оставалась все так же приятна, как и в прошлые годы.
Стараясь не шумнуть, миновал он чужую палатку, пускай поспят охотнички. Но возле мостков присвистнул – лодка его была в одиночестве, и это значило, что Борис опередил его. Кто раньше поднимется, тот занимает лучшие места на утином пролете – это ведь тоже из здешних правил…
Луна сияла над бухточкой бодро, словно бы только в силу вошла, а между тем на востоке проступала уже густая лазурь, и небо в той стороне отделилось от камышей, вычерченных тушью. Отпутав цепь от мостков, Кирилл Валерьянович перебрался в лодку, спросонья злостно зыбкую, и повел ее к едва синеющему проходу в стене.
Выбравшись на чистоводье, он сел спиною вперед, вставил весла в уключины и произвел несколько энергичных гребков. Другое дело! Кровь разбежалась по самым мелким капиллярам, голова заработала ясно, и даже слух со зрением будто включились на полную чувствительность. Тогда он перестал грести. Как ни нужно было торопиться, а без этой минуты потеряли бы смысл и охота, и многое остальное.
Вода за пластиковой скорлупою бортов скоро смолкла, но лодка продолжала скользить в тишине. Истекал тот особенный час, когда ночная жизнь свое отохотилась, отспасалась, а жизнь дневная еще досыпает по гнездам и норам, в отстоявшейся за ночь стеклянной воде. На небе проступил рыжий мазок одинокого облака, и на глади под ним засветился такой же, погуще тоном, и этот нижний подернулся рябью от очнувшегося местного ветерка, а небесный разгорался зато все ярче, наливался оттенками и даже как будто бы массой. Тишину прошил еле слышный шепоток осоки. Весло погрузилось и булькнуло, и этот звук, днем ничтожный, теперь прокатился между островами. Но не отозвалось озеро, спало еще, цедило последние капли безопасного времени.
Кирилл Валерьянович тронул лодку, и островки закружились мимо, поворачиваясь лохматыми боками. Развиднялось, и возле некоторых из них на воде проявились утиные стайки – где пять, где восемь бестолково кланяющихся волне резиновых и деревянных чучел. Все лучшие засидки заняты. Покружив по плесам, Кирилл Валерьянович разогнал в одном месте лодку, чтобы с ходу пронзить камышовую щетку, а заодно пошуметь немного, конкурентов позлить. С хрустом лодка развалила на стороны звонкие стебли и скрылась в них вся, и тут в производимом им усердно треске различил Кирилл Валерьянович какой-то посторонний треск и увидел слева всплывшую над метелками зобастую, с пространными крыльями тень. Ко-о, ко-о-о! – обругала его выпь, разбуженная раньше времени. Петух какой, мамочки… – просипел Кирилл Валерьянович и потянул к плечу ружье – а оно пустое… Ко-о! – презрительно сказала выпь, заслоняя облако. Кирилл Валерьянович выдохнул и стер со лба испарину, и вспомнил коршуна, и сплюнул за борт. Что вытворяет страсть охотничья с самыми благоразумными людьми!
Времени искать засидку не осталось, зорька, считай, началась. Последние минуты истекают. Веслом он проломил в камышовой стене вокруг лодки несколько бойниц, чтобы обеспечить хоть какой-то обзор. В вышине уже слышался тугой посвист крыльев, но сколько ни вглядывался он, уток не видел. Темновато. Достал печенье, погрыз его, запивая из фляжки водой, но есть не хотелось. Хотелось стрелять.
И как-то внезапно вдруг рассвело. Вся гладь на восток залилась розовым лаком, и каждая на ней тростинка обозначилась сильно и твердо, как удар резца. Далеко за холмистыми островами раскатился первый выстрел, мягкий, снова хлопнули по ковру выбивалкой, за ним тукнул другой, уже ближе, недалеко кто-то ахнул на радостях дуплетом – понеслась утиная зорька! В поднебесье свистели один за другим стремительные косяки, крайние птицы то и дело перестраивались, прячась в середину, а по разливам катил за ними ружейный грохот, дробь за ними изливалась в воду полосой, не отведав птичьей крови – с каждым годом утка в пролете все выше, дробью ее не достать.
На ежегодный этот салют Кирилл Валерьянович патронов не тратил. Охота вся впереди.
Он приготовился долго ждать, так что в первый момент не поверил глазам, заметив в мысочке неба между островами две точечки, мельтешащие рядом. Зажмурился, вперился снова – да, утки, летят быстро и низко.
Сюда, хорошие мои, родные, заворачивайте сюда… На всякий случай переломил ружье: из стволов уставились на него зрачки капсюлей.
Скользя по самым метелкам, утки спланировали прямо на просторный плес перед щеткой, будто услышали его мольбу. На самом деле потому, что здесь не болтались дурацкие подсадные, которым нормальная утка знает цену. Уточка села первой, за ней хлопнулся на воду селезень.
Смешно даже думать, будто из дерева или резины – да из чего бы то ни было! – можно воспроизвести это чудо. Округлые, чистые птицы, обрызганные радужными каплями по радужному перу, они буквально были распираемы энергией жизни, они беспрестанно дергали хвостиками, озирались, их крылья вскидывались на всякий посторонний всплеск и снова пружинисто складывались. Кирилл Валерьянович даже глаза прикрыл, чтобы не спугнуть свое счастье, но в щелочки все же подсматривал. Видел, как селезень ободрительно крякнул и сунулся в воду, однако в тот же миг и выскочил на поверхность, словно ловил кого-то врасплох, и возбужденно захлопал крыльями, озираясь. Уточка кружила за ним. С каждым следующим кругом они приближались к кормному мелководью, к камышам, в которых ни жив ни мертв глотал несуществующую слюну Кирилл Валерьянович.
Первым он выцелил селезня. И уже потянул за спуск, когда на линию выстрела вплыла уточка, заслонив собою супруга. Заряд накрыл бы обоих, но почему-то Кирилл Валерьянович выдохнул и ослабил палец на спуске и, лишь когда она отплыла, снова, затаив дыхание, потянул…
С полем, Кир! Вскипело вокруг селезня, пала в воду его голова, и крылья разом распустились по взбурлившей поверхности. Уточка заметалась около него – был ведь страшный гром, и плеск, и ужасные брызги, почему он не улетает? Кирилл Валерьянович перевел на нее стволы и подумал, что если сможет выстрелить в такую ошеломленную птицу, то… Пока он соображал, что же «то», инстинкт взял свое, уточка рванулась в сторону, поднялась на крыло и скрылась за ближним островком. И там, как следовало ожидать, ударил чей-то выстрел.
Спешить было некуда, но все же он вытолкнул лодку из зарослей, будто селезень мог тоже встать на крыло и достаться другому. Но селезень был мертв. И мертвым оставался удивительно красив. Особенно красиво мерцали круглые капли на его шоколадной спинке – а чучело было бы просто мокрым. Вода под ним окрасилась облачком крови, в котором уже сновали мальки, а он, окунув взлохмаченную дробью голову, словно вглядывался в водоросли на дне. Взявшись за тугие основания крыльев, Кирилл Валерьянович поднял из воды первую в этом сезоне добычу и бережно положил на носовую банку, и по голубому стеклопластику зазмеился от селезня розовый ручеек. Голубое и розовое – сентиментальные цвета охоты.
До наступления дня нечаянно удачливая засидка принесла ему крякву и парочку лысух. Но если первая лысуха была убита аккуратно, то вторая, когда подплыла лодка, разевала полный крови клюв и водила крылом по воде – молча, что поражало Кирилла Валерьяновича в подранках. Он ненавидел сворачивать шею подранкам, но что еще можно сделать, чтобы прекратить безмолвные эти муки?
***
Шел одиннадцатый час утра, когда он продирался назад в свою бухточку. Канонада смолкла еще в десятом часу, но он не торопился возвращаться, кружил меж островов не спеша и почти наугад. Горячка охоты прошла, он вспомнил о чужаках и долго размышлял, как быть с ними дальше. Вообще-то он считал себя последовательным человеком, но вот вспомнил чужаков и понял, что ему не очень хочется, чтобы они убирались с острова. Почему? Это странно. Зачем ему общество какой-то парочки, если приезжает он именно за уединением, если даже здесь, бывало, случались дни, когда невыносимым делалось общество себя самого, своей осточертевшей плоти, которую нужно троекратно в день кормить, беречь от радикулита и простуды, катать на лодке для тренировки сердечной мышцы… Не находя ответа, он тем не менее не спешил возвращаться, чтобы не застать соседских сборов. Глупо было бы предлагать им остаться после вчерашнего. Но если он вернется, а гостей след простыл, то можно продолжать считать себя последовательным человеком.
Первое же, что он увидел в бухточке, была притулившаяся к мосткам чужая лодка. Пустая, без вещей. Выбравшись из камышей, он и палатку чужую увидел на прежнем месте. Никто ее не помышлял сворачивать, но от этого, опять не слишком последовательно, почему-то стало досадно.
У палатки он остановился, ненатурально покашлял. Палатка молчала, будто необитаемая. Тогда он спросил:
– Есть живая душа?
В палатке зашевелилось. Молния с визгом разъехалась, высунулись две узенькие розовые ступни, за ними показались джинсами обтянутые острые коленки, выехал свитер с толстым воротом, похожим на хомут, и вот уж вся Даша перед ним сидела, сонная, растрепанная и прекрасная. Черт, что значит возраст, подумал Кирилл Валерьянович, вот ведь возраст сатанинский – все им к лицу!
– Что вы раскашлялись? – проворчала она. – Поспать не дадут…
– День добрый! – с неожиданной для самого себя приятностью в голосе сказал Кирилл Валерьянович. – Рискуете лучшее время проспать. Смотрите, красота какая!
Обхватив коленки, Даша оглядела морщинистое, испятнанное островами озеро, оглядела небо, посеревшее к полудню, оглядела закиданный сухой травою косогор, спускающийся от ее ступней к ржавым камышам внизу. И зевнула, показав ослепительно молодые зубы.
– Считаем, что вы пошутили, Кирилл… ой, я забыла отчество.
– Валерьянович. Но это не обязательно, – вдруг добавил он к собственному удивлению. Она же милостиво кивнула:
– Конечно, вы ведь вовсе не такой старый, каким хотите казаться. О-о, а какая добы-ыча!
За одно это «о-о» он простил бы и любую фамильярность. Собственно, ей можно было простить что угодно, при условии, конечно, что ты мужчина, и она прекрасно знала это. Помотала головой, укладывая волосы – они разлетелись соломенным шаром и тут же послушно и пышно легли в золотистую с отливом скобку, – и растерла лицо ладошками вместо умывания. Получилось превосходно! Свежее сияющее личико смотрело снизу на него, губы все в мелких дольках, как плоть апельсина, а потом она одним движением поднялась, обтянула свитер и оказалась вся составлена из подростковых уголков и линеечек, разве что грудь была уже по-женски тяжеловата.
– Что вы уставились? Наверное, на вашу дочь похожа.
– Представьте, да, – засмеялся он.– И зовут по тому же принципу. Вы Даша, а она у нас Варенька…
– В нашем классе даже Глафира была. Отыгралось ваше поколение на нас за всяких ваших Анжелик и Маргарит.
– И вот вы выросли, Даши-Вари, – вздохнул Кирилл Валерьянович, отводя глаза от свитера. – Хорошая вам выпала мода – красиво и патриотично. Слушайте, а приходите-ка вечером на чахохбили.
Он приподнял за лапы перевернутый букет из развернутых крыльев и болтающихся тусклоглазых головок.
– М-м, – мурлыкнула Даша, – как интересно… А Борька только двух принес, и то этих вот, тощеньких, – и показала на лысух.
Сладостными были Кириллу Валерьяновичу эти слова! Нет, это славно, что они не уехали.
– А где ваш… э…
– Любовник, – подсказала Даша.
– Друг, – как бы не расслышал он подсказки. – Что-то не видел я его, когда подымался.
– Птичек своих пошел потрошить. А вы что, передумали нас выселять? Почему?
Гляди, не забыла, отметил Кирилл Валерьянович и сказал:
– Любопытно стало познакомиться с вами.
– С нами обоими?
– С вами вообще, с волной. С дочерью мы как-то редко видимся…
– Понимаю, еще как понимаю, – засмеялась она чему-то. – Что ж, будем знакомиться. А сейчас идите, Кирилл, мне надо себя в порядок привести, скоро Борька заявится.
И Кирилл Валерьянович повернулся и послушно пошел. А когда она крикнула вслед: «Значит, вечером мы у вас?» – он закивал и даже замахал своими утками над головой.
– Да, да, обязательно! Буду рад!
***
После запоздалого, зато основательного завтрака, после трех кружек крепчайшего чаю отправился и Кирилл Валерьянович разделывать добычу.
Спустился он на противоположную от бухточки сторону острова и долго шел вдоль желтой стены камыша, пока не встретил бочажок, полный темной прозрачной воды. Тень его упала на воду, и тут же из бочажка вильнула серая струя, расталкивая стебли, – то пасся сазан, и прездоровый. Надо подстеречь его тут с ружьем. Кирилл Валерьянович присел у воды на корточки, вынул нож и принялся за работу.
Когда уже и с утки, и с селезня были стянуты перчаточками шкурки, когда их тушки, неразличимо друг от друга полые и культяпые, рядышком легли в кастрюлю, тогда из камышей выступил кот и уселся в нескольких шагах, окутав лапы дымчатым хвостом. Кирилл Валерьянович сделал вид, что не заметил его. Но и кот оставался невозмутим, не облизывался, и глаза его были холодны. Сидел и смотрел, как человек занимается глупостями, превращая вкусную еду Бог знает в какую дрянь.
Первым не выдержал характера Кирилл Валерьянович:
– Ба, кого я вижу! Высокая честь!
К иронии кот остался вполне равнодушен. Сам он не опускался до шуточек и уж тем более не одобрял суесловия других.
– Лева, как тебе не совестно, Лева? – зашел с другого боку Кирилл Валерьянович. – Ждать себя заставляешь, как должностное лицо, а ведь ты дитя природы, Лева, инстинкты твои не испорчены. Хочешь жрать – будь на месте, и вовремя. Или ты не хочешь? Честно – кто тебя накормил? Любовник?
Кот отмалчивался, только кончик хвоста подрагивал.
– На, лови, ренегат!
В сердцах Кирилл Валерьянович швырнул ему сиреневую гроздь утиных внутренностей. Кот брезгливо посторонился, понюхал гроздь и едва ли не со вздохом поволок ее в камыши – прятать про черный день.
– Любовник, тоже мне,– ворчал Кирилл Валерьянович принимаясь разделывать лысух.
Этого слова он и прежде терпеть не мог – жеманное, бабье, несет помадой, – а сейчас в нем проступала пошлая угроза… чему? Уж не к Вареньке ли угрожало оно отнестись? Сам ведь замечал уже, как оглядываются ей вслед мужики, как окидывают снизу вверх и обратно взглядами, выражающими очень конкретный интерес. Ревность ворочалась в нем, темная и беспредметная – кого ревнуешь, к кому? Чужак накормил бесхозного кота, ну и подумаешь… Варенька? Все равно уведут из семьи, для того и воспитывал. Жена одна осталась в городе, это, что ли?
А черт его знает. Ну не потому же, что не мог никого представить в любовниках у этой соломенно-тоненькой Даши… кроме пожалуй, себя. Эй, это еще что за глупости!
***
Всю вторую половину дня над островом однообразно провисело низкое и оттого еще более жгучее солнце, даром что осень. Управясь с кухонными хлопотами, Кирилл Валерьянович втиснулся в палатку с намерением полежать полчасика, покуда утки тушатся. Соус для чахохбили был готов. Он закрыл глаза, сразу же открыл их и по медным полосам на потолке палатки понял, что солнце валится на закат. Дьявол, утки же сгорели! Едва не обрушив палатку, он ринулся вон.
По счастью, не одного его, всю вселенную сковала, обездвижила сонная одурь. Оцепенел камыш, вода вокруг острова затвердела стеклом, и примус сам собою давно угас, не причинив вреда угощению. Ругнувшись для порядка, Кирилл Валерьянович принялся прочищать его и заново раскочегаривать.
К заходу солнца все поспело в самый раз, оставалось появиться гостям, и они появились, словно материализованные его приглашением из сизых предвечерних теней. Впереди поднималась по склону Даша с необыкновенной лентой в волосах, за ней шагал Борис, нес сумку.
– Где совесть у людей, Кирилл!– пожаловалась она издали.– Этот тип уснул на посту, и все его пичужки превратились в угольки. А я виновата!
– Потерпите, это дело временное! – бодро откликнулся Кирилл Валерьянович, ставя на стол дымящуюся кастрюлю. – В супружестве все скоро переменится – хороший муж бывает виноват всегда и во всем, даже если сам не знает, в чем.
И сказав, сообразил, что неизвестно, помышляют ли они о супружестве, да и вряд ли пригодится им его семейная мудрость – своей обзаведутся. Впрочем, гостям было не до премудростей, ибо тянуло тушеной утятиной, а готовил Кирилл Валерьянович изрядно.
Даша принялась выкладывать на стол из сумки хлеб, какие-то консервы, снопики зелени и щекастые яблоки, миски с ложками, кружки, бутылку с красивой этикеткой.
– Наша доля в пир,– сказала Даша.– Дайте, что ли, нож Борису, пускай хоть хлеб нарежет.
Посмеиваясь, Борис в два счета распахал буханку, и видно было, что ему нравится подчиняться этой пигалице. Ну-ну, подумал Кирилл Валерьянович с неотчетливой неприязнью, лиха беда начало…
Но до чего же славно начинался этот вечер! День угасал с оперной торжественностью, солнце долго лежало на расплавленном горизонте, пока вдруг не повалилось за него, но еще долго пылали закатные облака кармином и бронзой, и камыши внизу шипели волнами, и далеко на озере гукала неубитая выпь. Чудный разворачивался вечер.
– Боже мой, ну нельзя так готовить, Кирилл! – стонала Даша, вгрызаясь в сочную утиную ножку. – Я растолстею, изверг!
– Мм, да-а, – мычал Борис с набитым ртом, – кулинария что надо… Всякий талант, Дашок, в чем-нибудь да изверг – сейчас ты в этом убеждаешься.
– Подводит к мысли, что и он талант, – засмеялась Даша.
– А то!
И Кирилл Валерьянович свою порцию уплетал с таким удовольствием, какого бы не испытал в одиночестве. Оно, конечно, чахохбили удалось, но славословия придавали ему особенный вкус.
– Кстати, о дарованиях,– заметил он.– О ваших, Боря, мне судить трудно, но у Даши бесспорный талант располагать к себе людей.
– Мужчин,– уточнил Борис.
– Пусть только мужчин. Тоже люди, в некоторой степени. Уж насколько я был против вашего присутствия на острове, а теперь… с вами очень даже славно.
– Хорошо сидим, как любит говорить мой папочка, – сказала Даша. – И вообще, у меня тост. За связь времен, которая опять распалась.
– Шекспир пошел, – крякнул Борис. – Не рановато, Дашок?
– Успокойся, никто не трогает твоего Шекспира, – отрезала Даша. – Вот вы говорите, Кирилл, у меня талант располагать к себе. Это я знаю. Вас, чужого человека, расположить – дел на две секунды. А родного отца – не получается.
– Это странно,– вежливо удивился Кирилл Валерьянович.
– Ничего странного, у вас в семье наверняка то же самое. С нами, с чужими людьми, вам славно, а свою дочь вы сюда не взяли.
– Зачем я стал бы ее брать? Ей это просто не нужно.
– Вы уверены? До чертиков похожи на моего папочку, разве что бзик у него другой. Вы охотитесь, а он сплавляется. Пятый десяток человеку, а он весь отпуск сплавляется по горным речкам, а остальные одиннадцать месяцев лечит радикулит и заклеивает свой идиотский катамаран. Терпеть не могу его компанию – соберутся, фанатики, и бу-бу-бу про маршруты, и такие все первопроходцы, такие настоящие мужчины все, включая женщин – прямо слушать тошно. Но если бы вы только знали, как хочется разочек сплавиться с ними. Только для одного. Посмотреть на другого папочку, понимаете? На настоящего. Где-то он ведь должен оказаться настоящим, иначе что это за жизнь…
– Но с чего вы взяли, что в городе отец не настоящий?
– Ни с чего не брала. В городе я просто его не вижу, как же я могу судить, какой он?
– Он что, не живет с вами?
– Ну, какой вы, Кирилл… Почему обязательно не живет? Проживает! В нашей с мамой квартире проживает хороший, добрый, интеллигентный, непьющий отец, которого я вижу семнадцать минут утром и около часу вечером, но вечером вижу только его затылок, потому что он подрабатывает к отпуску… Честное слово, только оттого, что вы так похожи на папочку, я и не велела Борьке вещи собрать. Хотя нам тоже хотелось бы побыть одним, вы ж понимаете…
– Понимаю и ценю вашу жертву,– сухо сказал Кирилл Валерьянович, которому почему-то не хотелось оставлять их одних.
– По-моему, тост затянулся. Значит, за связь поколений?
– Валяйте, поколения, соединяйтесь, – сказал Борис слегка осевшим голосом.– Может, у вас наконец и получится, от тургеневских-то времен…
– Ты отвратительный скептик,-сказала Даша. – А вдруг получится? Может, нам впервые выпала возможность пооткровенничать, правда, Кирилл?
– Что за гадость, послушайте? – сумрачно сказал Кирилл Валерьянович, разобравшийся наконец в своих ощущениях от странного напитка.
– Сразу гадость… – обиделся Борис.– Вы распробуйте! Очень полезная на охоте семитравная смесь и, по-моему, вкусная. Отвар шиповника, элеутерококк…
– Предупреждать надо, – перебила Даша. – Откуда знать человеку, что ты у нас спортсмен и йог? Он и меня отварами насквозь пропитал, так что не сердитесь на него, Кирилл, лучше поговорите со мной откровенно.
– Не умею, – буркнул Кирилл Валерьянович. Даша зачем-то втаскивает его на пустующий пьедестал отца, хотя ему там ровным счетом нечего делать. Он предпочел бы место пониже, поближе к ней…
– Но почему?– настаивала Даша. – Разве вы дома не общаетесь с дочерью?
– Регулярно,– буркнул Кирилл Валерьянович.
– Я вам скажу, как вы общаетесь: «А, доброе утро, котенок! На лекции не опоздаешь? Уже без пяти. До вечера, киска», «Здрасте, явилась! Ты б до утра еще шлялась! Зачеты? Какие зачеты? Ну, извини, я же понятия не имел про твои зачеты. Спокойной ночи, детка, и не морщи лоб – морщины будут». Все, набеседовались по душам. И я не могу разобраться, для чего на свете существует мой родной отец – чтобы сплавляться, что ли? – а он понятия не имеет, где я сейчас и с кем.
– Вот тоже – наплела родителям с три короба, – сообщил Борис.– Турпоезд «Дружба» выдумала, экскурсию по Прибалтике с группой сокурсников. А зачем выдумывать? Неужели не поняли бы?
– Слишком хорошо бы поняли – сами в молодости в байдарочном походе познакомились, там мамочка невинность потеряла. Так что с правдой к моим и не суйся, да они и сами-то не очень жаждут знать ее – экскурсия и экскурсия, всем хорошо и просто. Ваша дочь, Кирилл, еще не ездит на экскурсии?
– Дашок, осади, – проворчал Борис, а Кирилл Валерьянович совсем нахмурился, готовый оскорбиться, но вдруг не оскорбился.
Потому не оскорбился, что минувшим летом Варенька и впрямь, когда вернулась с целины, сообщила им с матерью, что они решили всем стройотрядом слетать на несколько дней во Львов. На экскурсию. Так, мол, постановили истратить свой летний заработок. Что ж, решили они с матерью, пускай тратит заработок с группой, пускай на экскурсию, не на тряпки же его, в самом деле-то тратить. Хорошо, слетала Варенька во Львов. Вернулась с отсутствующим лицом, вопросов о достопримечательностях не понимала, роняла чашки и невпопад улыбалась… Нет, не оскорбился нынче Кирилл Валерьянович. Только спросил:
– Послушайте, да разве важно, жаждут или не жаждут родители знать правду? Обязаны знать. Все зависит от вашей способности… да что там, от потребности говорить только правду. А вот есть ли такая потребность…
– Откуда? – отмахнулась Даша. – Примера-то родительского нет. Вы сами всегда откровенны с дочерью?
– Ну…– сказал Кирилл Валерьянович и задержался с ответом, ибо знал, что ответ был его испытанием на способность перебросить мосток откровенности через разделяющие их два десятилетия. И Борис тут посмеивается, промежуточное звено, ждет, как он будет выкручиваться.– Как вам сказать…– тянул Кирилл Валерьянович.– Смотря по ситуации…
Его заглушил раскатившийся выстрел, близкий и до того неожиданный, что Кирилл Валерьянович твердо закончил:
– Не всегда, – и тоже обернулся к берегу.
***
Даша озабоченно сказала:
– Кого там принесло?
Тут же ахнуло еще раз – метелки камыша над бухточкой озарились оранжевым пороховым огнем, – и Борис отозвался:
– А то ты не знаешь.
– Господи, я с вами свихнусь, – сказала Даша, а Кирилл Валерьянович в раздражении отодвинул тарелку:
– Слушайте, это проходной двор. Еще один олух пожаловал.
– А мы олухам назло… – Борис пронес над кружками бутылку, плеща понемногу в каждую, но безмятежное течение вечера было нарушено пальбой, и к кружкам никто не притронулся.
Даша сказала:
– Все-таки надо посмотреть, кто там.
– Сам явится, если он, – сказал Борис, продолжая спокойно обсасывать косточки. – А мимо проплывет – не расстроимся, правда?
Однако же не мимо проплывал этот олух, сумеречный стрелок. Послышался треск в камышах, шаги, обрисовалась на тропе фигура в резко белеющей куртке, с рюкзаком за спиной и ружьем в опущенной руке. В другой руке несла фигура бесформенный ком, из которого свисали охвостья, мели траву и темную пыль.
– Он, – вздохнула Даша. – Борь, он никогда не оставит нас в покое.
Тем временем фигура поднималась по тропе, уверенная в своем праве приближаться к чужому застолью, к огоньку карбидной лампы, даже если под ним никого не ждут. Когда же фигура достаточно осветилась, Кирилл Валерьянович едва не выронил ложку, потому что к столу подходил еще один Борис, только был он в белоснежной, неуместно на острове франтовской пуховой куртке. Прежний же Борис так и сидел на прежнем месте, в грязноватом бушлате, и продолжал есть чахохбили.
– А что, устроились неплохо, – сказал пришелец, – шапки прямо под носом разгуливают!
И с этими словами он плюхнул на скамейку искристый, рыжий, запятнанный темною влагою ком, и протянул Кириллу Валерьяновичу руку:
– Богдан. С остальными мы знакомы.
Кирилл Валерьянович не видел его руки. Он смотрел на мертвого кота и не мог поверить, что это случилось, что ничего не может быть прокручено на несколько минут назад, исправлено быть не может.
– Неплох зверюга, правда? – нимало не смущенный, Богдан сбросил рюкзак и уселся рядом с котом. Потрепал его за рыжим ухом нежно, как живого: – Прямо в лодке сидел, наглый. Пришлось пугнуть сначала, а то бы весь флот ваш пустил на дно.
– Слушай, ты… – с трудом сказал Кирилл Валерьянович. – Что ты наделал?
– Быстро же подружились – уже на «ты»,– усмехнулся Богдан.– Кота я застрелил, вот что сделал. А что с ним надо было делать?
– Он рыбки от тебя дожидался!– Кирилл Валерьянович сам понимал нелепость и этих слов, и накатившей вдруг злобы на человека, для которого Лев был скорняжным сырьем, не более, да ведь если на то пошло, утром и сам Кирилл Валерьянович вскинул ружье на взлетевшую выпь, и вскинул только потому, что выпь еще живая и можно ее убить,– все это он понимал, но продолжал озлобленно. – Ждал, что его угостят!
– Я и угостил, – спокойно сказал Богдан. – Шапка ничего получится, дырок должно быть немного.
Над столом повисло молчание. Даша было открыла рот, но Борис предупреждающе коснулся ее руки – не суйся в мужские дела. И сам сидел как воды в рот набрав. Кирилл же Валерьянович пристально смотрел на свои кулаки, сжимающиеся все крепче совершенно помимо его желания. Более того, он не знал, что они примутся вытворять в следующую секунду. И как только он понял, что не волен над своими кулаками, он сквозь сжатые зубы громко втянул холодный воздух, поднялся и пошел к своей палатке.
Темень тем временем настолько сгустилась, что через несколько шагов он растворился в ней.
– Что за тип? На вас тоже так кидался?– спросил Богдан.
– Зря ты кота застрелил, – сказал Борис. – Они дружили.
– Ручной, что ли, кот?
– Обыкновенный, дикий. Просто вежливый.
– Ну, вежливые долго не живут. Кто-нибудь все равно бы его употребил на шапку. Кормить собираетесь гостя, нет?
Наполнив свою миску кусками утятины, Даша подвинула ее к нему, сказала:
– Ну почему вокруг тебя, Данечка, везде возникают сложности? Так было славно, так мы подружились с дяденькой, а теперь он нас отсюда погонит.
– Кто, хмырь этот толстый? – усмехнулся Богдан. – Недооцениваешь своих друзей, девушка, кто кого еще погонит…
– Жуй как следует,– сказал Борис.– Налить?
– Опять витамины? Сосуды бы расслабить… Стоп, хватит.
– Как ты нас нашел?– спросила Даша.
– Да лодочник показал. За бутылку спирта, конечно, зато под ручку проводил, до самого острова, и как пробраться показал.
– Вот шкура,– без особенной злости сказал Борис, подкладывая брату еще кусок, а Даша обронила:
– Неужели всю жизнь так и будет у меня в глазах двоиться? Думала хоть здесь побыть с Борькой в единственном экземпляре…
Богдан перебил ее, смачно жуя:
– В Тибете, говорят, по восемь братьев одной женой обходятся. И ничего, говорят, не жалуются в Тибете. Особенно жены…
– Не балагань, – проворчал Борис.
Из темноты снова явился Кирилл Валерьянович, уже с саперной лопаткой в руке. Взял со скамьи за шиворот обвисшего кота, понес прочь.
– Эй, дядя! – подскочил Богдан. – Куда мою шапку?
– Сиди, – дернул Борис его за рукав. – Пускай похоронит. А ты куда, Дашок?
Она как будто не хотела отвечать, но с тропы обернулась:
– Больше не могу. Болтаем и жрем, вроде ничего не случилось… Не ходи за мной.
***
Вернулся Кирилл Валерьянович, перепачканный желтой землей. С утятиной было покончено, братья сидели друг против друга, одинаково кучерявые, одинаково ссутулившиеся над кружками, и даже желваки на костяшках крупных кулаков темнели у них одинаково.
– Присаживайтесь, – Богдан похлопал по скамейке рядом с собою. – Помянем котофея. Борька столько хорошего рассказал о покойном, просто слезы душат…
Кирилл Валерьянович постоял, разглядывая его в упор. Сел.
– Помянем, почему не помянуть… Все-таки объясните, молодой человек, зачем вы это сделали? Кошачий мех не годится на шапки, есть кошатину вы не станете. Зачем, объясните?
– А зачем вам мои объяснения?
– Интересно, как будете выкручиваться.
– С чего вы взяли, что я собираюсь выкручиваться?
– Но как-то ведь должен человек оправдать свою пакость. Не передо мной – перед совестью.
– Борь, ну чего он ко мне привязался? – жалобно сказал Богдан. – Слова незнакомые говорит – совесть, пакость… Объясни ты ему ради бога, что мне просто нравится делать пакости, что я нормальный патологический убийца. Для кайфа я кота убил!
– Для кайфа… – повторил брезгливо Кирилл Валерьянович. – Вот что у всех у вас вместо совести – кайф ваш сучий. Короче так, ребята: на острове не уживемся. Недавно я по-другому думал, но вижу – не получится. Кота не прощу. Поэтому договоримся, что сегодня переночуете, черт с вами, но завтра утром, чтобы духу вашего не было на моем острове. Ясно?
– Борь, зачем он меня раздражает?– совсем уж печально спросил Богдан.– Чего он добивается своей грубостью, ты не знаешь?
– Не заводись, – Борис ладонью припечатал к столешнице его кулаки. – Вы тоже зря вразнос идете, Кирилл. Вы постарше, тормоза у вас должны быть лучше. Вы, может, не выпалите сдуру в кота, а Данька увидел и выпалил. Потом пожалел, я-то знаю, да разве исправишь? Теперь балаганит, лицо не потерять.
– Слушай, пошел-ка и ты со своими теориями! – обозлился Богдан. – Надоел – всю жизнь мои поступки объясняет. А для чего ты сам, и этот покровитель кошек, и все остальные для чего сюда понаехали? Играть на флейтах? Птичек кормить? Стрелять приехали! Стрелять и убивать!
– Охотиться по водоплавающим, – уточнил Кирилл Валерьянович.– По водоплавающим позволено. Сезон.
– Ох, тошнит меня от этих дяденек солидных, – сказал Богдан. – В уток им стрелять сезон, а в котов не сезон. Зато как откроют сезон на котов – он будет первый… Слушай, Борь, неужели я тоже перерасту вот в такого? Хрен вам, не дождетесь – в тридцать пять повешусь, это я давно решил…
Борис перебил его:
– А у вас такого не случается, Кирилл? Неужели вы делаете только то, что позволено?
– Если бы было такое возможно, – сказал Кирилл Валерьянович, – если бы было возможно…
– Он был бы счастлив, – заключил Богдан. – Вот в чем между нами различие. Антагонизм! Ну, а если мы не уберемся, дяденька, – побьете?
– Съезжу за егерем, – как мог спокойно сказал Кирилл Валерьянович. – Расстанетесь с ружьями, уплатите штраф.
– За шелудивого кошака?
– Камышовые коты – в Красной книге.
– Хорошо, я вашему егерю из города мешок котов привезу. Хочет – в масть подберу, только чтоб ружье не отбирали и без штрафа! Пусть лучше побьют!
– Кончай балаганить, – поморщился Борис. – Ладно, Кирилл, мы обдумаем это дело, завтра кончим разговор. Пошли на боковую, Тартарен…– Он рывком поднял с места упирающегося брата и повел его вниз по тропе.
Тот же все оборачивался:
– Вы свидетель, как он со мной обращается! Старше на восемнадцать минут, но двадцать шесть лет тиранит и воспитывает! Лучшие куски – себе, а мне одни теории! И ведь терплю. Ведь слушаюсь! Брат!
Боже мой, сжал виски Кирилл Валерьянович, вот ведь не заладилась охота…
Чтобы несколько успокоиться, он принялся убирать со стола – никогда на нем не собиралось этакой пропасти посуды. Чужую составил в сторонке, прямо на земле, затем поставил воду в миске греть на примус, чтобы перемыть свою. Вода грелась медленно. Под шипение примуса вспомнилась почему-то Валюша и подумалось, что не оттого, что не позволено, не состоялось чаепитие с нею. Да, не позволено, ну и что? Всю неделю, отведенную на охоту, могло бы продлиться чаепитие в тихом райцентре, и никто ничего не узнал бы – ни дома, ни на службе. К черту «позволено», не захотелось как следует, вот и все. А приспичило бы, окажись на месте той доброй, несчастной, громоздкой Валюши какая-нибудь этакая… ну, такая… Даша, одним словом, – разве вспомнил бы он про охоту? Ха и еще раз ха. Все забыл бы, все с радостью бросил, признался он себе с удивлением, горечью, но и тайным каким-то утешением, причины которого сам не понимал.
***
Была уже полночь, наверное, когда он вполз в палатку, разулся и медленно, в два приема лег – сначала на локти, потом повалился на бок. Он уже понимал, что задремывает, что еще чуть-чуть… И услыхал шаги снаружи. Ширкает сухая трава, камешки скатываются под шарящей стопой. Да черти бы вас драли!
– Вы спите? – спросила Даша, отворачивая полог, впуская в палатку звезды и воздух с озера. – Можно к вам на минутку, Кирилл?
– Можно! – сказал он свирепо. – В чем дело?
– Не кричите на меня. На что я наступила? Это ваши ноги? Двиньте их в сторонку.
Она опустилась на колени у входа, и звезды исчезли опять. Невидимая, сказала:
– Вы так задушевно говорили сегодня о правде, которую родители обязаны знать… Я принесла вам целую охапку правды, еле донесла.
– Чего?
– Вы ее сами хотели.
Сон рассеивался окончательно, однако сколько ни всматривался Кирилл Валерьянович, чернота перед ним оставалась однородной и абсолютной, и оттого казалось, будто начинается какой-то идиотский сон.
– Скверные шутки, – сказал он сердито.– До зорьки спать всего четыре часа.
Она молчала. Во тьме как будто мерцали точки, где должны быть ее глаза. Иллюзия, конечно, а все же не по себе. Она сказала:
– Извините, я в дурацком тоне начала. Это уже привычка – ничего как будто бы всерьез. Кто кого пересмеет, тот и умный. А дело у меня – тут можно бы и поплакать, сама понимаю.
– Плакать тоже не нужно, – встревожился Кирилл Валерьянович. – Что случилось? Обидели, что ли, тебя?’
– Ну что вы, кто меня обидит… Случилось. Именно случилось. А поплакаться некому – подруги нет, папа с мамой для этого недостаточно чужие.
– Я – достаточно?
– Вы в самый раз. Разъедемся завтра и никогда не увидимся больше.
Темнота молчала долго, еле слышно дышала. Он заворочался – отвык лежать на жестком, спина затекла, и уж собрался поторопить, когда темнота сказала:
– Понимаете, я очень люблю Бориса. Ну и он меня любит.
И снова умолкла.
– Так, – сказал Кирилл Валерьянович. – И это все?
– Это начало. А дальше – он и брата любит.
– Большой оригинал. А ты ревнуешь, значит.
– Не торопитесь, не угадаете, тут все не по-людски. Вы не заметили, что Богдан ко мне странно относится?
– Ревнует брата?
– Хуже. Тоже втрескался в меня, дурак такой.
Кирилл Валерьянович нервно зевнул – многовато народу столпилось вокруг этой девочки. Вроде как на этом острове. Вслух же сказал:
– Детский сад, ей-богу. Разберись сама со своими мальчиками, мне хоть три часа поспать…
– Да не могу я сама разобраться! – отвечала темнота. – Хорошо вам, вы взрослый, давно распутали свои треугольники…
– Это кто тебе сказал? Распутаешь тут… Один распутаешь, другие тут же сами вяжутся. Нужна тебе должность, а на нее другой нацелился, вот треугольник – ты, он и должность. А что до сердечных треугольников, то лично я ставил сразу все по местам. Каждому свое, только так.
Темнота вздохнула:
– Я бы тоже все расставила, но у меня не хватает фигур. Можно к вам поближе влезть? Здесь дует ужасно…
– Разумеется, – басом разрешил Кирилл Валерьянович.
Она переползла поближе, прилегла, коленом он ощутил ее горячее и твердое бедро. Сделалось неловко, жарко, но ведь и отстраниться некуда в одноместной палатке. Он почувствовал на лице ее дыхание.
– У нас не получится, чтобы каждому свое,– она говорила тихо, почти шепотом, словно кто-то мог их подслушать. – Для этого мне надо раздвоиться, а я одна. Была бы у меня сестра…
– Еще бы хуже запутались, – по наитию сказал он, потому что не мог вдумываться в ее слова, когда дыхание щекотало ухо.
– Почему?
– Ну, ты ведь тоже неравнодушна к Богдану.
– Что, заметно?-приподнялась она.
– Ничего не заметно. Просто близнецы не бывают одинаковы, они дополняют друг друга до какого-то третьего человека, и вот этого, третьего, ты полюбила. Правильно?
– Какой вы умный… – с уважением прошептала она. И снова прилегла. – Прямо хочется рассказать все-превсе.
– Ну и рассказывай.
– Если б вы еще слушали, цены б вам не было. А то ведь думаете о своем.
– Что? – спросил Кирилл Валерьянович. Ему мешали сосредоточиться приятное тепло, которое ощущалось теперь всей ногой, и запах растертой полыни, и дыхание на щеке.
А она шептала:
– Просто ужас, до чего вы с папочкой похожи. Знаете, в детстве он однажды отправлял нас с мамой на юг. Мы сидели в купе, а он на перроне, и я ему кричу, чтобы не забывал кормить черепаху, а он тоже говорит что-то громко, жилы на шее надулись и показывает, что все понял, что будет питаться регулярно, как мама наказывала. Я про черепаху, он про себя, и мы совершенно не слышим друг друга через стекло… И вот всю жизнь с ним так – как будто сквозь стекло, и он отплывает с любящей улыбкой.
– Положим, я слышу нормально,– буркнул он.– И никуда не отплываю.
***
– Положим,– согласилась она.– Ну, тогда слушайте. Такая мелодрама, просто жуть, вам будет интересно. Жили-были два брата. Окончили институт инженеров гражданской авиации и стали работать диспетчерами в аэропорту – всегда в одну смену, потому что друг без друга шагу ступить не могли. И были у них многочисленные девушки, с которыми они встречались, каждый со своей, и которых они не любили. И все у них было хорошо.
– Пока на них не свалилась ты, – подал голос Кирилл Валерьянович, чтобы показать, как внимательно слушает.
– Да, пока на них не свалилась я. Не перебивайте. Что было дальше, вам неинтересно, главное, к чему все это привело. Вы правильно заметили, люди они очень разные, и если я Борьку не просто люблю, но глубоко, глубоко, глубоко уважаю, то Богдана мне просто жаль – тут вы пальцем в небо попали насчет моего отношения. Если б Борька мучился, не дай Бог, так как брат, Борька сделался бы еще лучше, чем есть, я уверена. А Данька делается жалким, страшным, а теперь и опасным.
– Опасным? Почему ты решила?
– Не знаю. Кот. Или что-то еще. Я чувствую. А Борька ничего не чувствует, для него брат всегда останется братом, с которым нельзя разлучаться. Раньше я еще надеялась, что мы куда-нибудь уедем насовсем, в другой город, и все само собой уладится. Куда там. На десять дней попробовали уехать – Данечка тут как тут.
– Да, приятного мало, – сказал Кирилл Валерьянович. – Все-таки не в Тибете живем, да и Данечка, прости, скотина изрядная, но мелодрамой тут не пахнет, успокойся. Мелодраме нужен труп, и чтобы кровь рекой, и зверства всякие…
– Это будет, – просто сказала Даша. – У него время есть.
– У кого?
– У Богдана. Он сюда не с добром приехал.
Кирилл Валерьянович скосил глаза, но ничего, разумеется, не увидел.
– Воображение, девочка, – сказал он. – Парень приехал поохотиться с братом, ну и с тобой побыть. Уйми свое воображение.
Но темнота его не слушала:
– Раньше он делал все, чтобы Борька бросил меня. Ни ему, ни себе, все какое-то подобие справедливости. А теперь, когда узнал, что я беременна…
– Эк… – крякнул Кирилл Валерьянович. – Ты еще и беременна? – И отодвинулся. Сразу место нашлось.
– А что тут удивительного?
– Нет, ничего, – смешался он окончательно. – Продолжай, я так…
– Теперь, я уверена, он решился.
– Решился? – пробормотал Кирилл Валерьянович. – Чушь какая-то…. На что он мог решиться, в пуховой-то куртке?
– При чем здесь куртка?
Он и сам не знал. Мысли путались и перебивали друг друга. Столь естественный биологический факт – Дашина беременность – вдруг все поставил с головы на ноги, и оказалось, что ему не пионерский лагерь следовало бы вспомнить сейчас, а Вареньку, вполне способную вот так же просто и естественно хоть завтра сделать его дедом. Все, молодость ушла в песок, а ты не заметил… Нравится тебе или нет, а девочка прибежала к тебе, как к отцу, как к деду будущего ее ребенка, искать защиты, а ты тут губы раскатал… тьфу, старый дурень.
– Ты преувеличиваешь, девочка,-сказал он.– Чтоб решиться на такое… Не так это просто. Чтоб решиться на такое, нужно быть не такими, как вы.
– А разве вы знаете, какие мы?
И он опять не мог ей ответить. Но отвечать было нужно, и он сказал:
– Какими ж вам особенными быть? Какие родители, такие же и вы. Яблоко от яблони, знаешь ли, во все времена далеко не откатывалось. Кто отец-то у братьев?
– У них нет отца.
– Ну… это и неважно. Вот что я тебе посоветую…
– Советов не нужно, пожалуйста. Выслушали, и на том спасибо. Хуже, когда некому выговориться. Спокойной ночи.
– Погоди! – схватил ее за руку Кирилл Валерьянович. – Тебе ведь страшно, я вижу. Тебе нельзя пугаться. Собери-ка вещи, и я отвезу тебя в город. Прямо сейчас. К родителям.
– Вы с ума сошли, – сказала она, высвобождая руку. – Зачем мне к родителям? Зачем мне в город, если Борька здесь?
Снова отворилось небо, влился шум камышей, и тоненькая, пряменькая тень стояла на коленях среди звезд, придерживая полог.
– Я знаю точно, что нам нельзя оставаться втроем, – сказала тень. – Если что-то все-таки произойдет, Данечка устроит так, что виноват будет Борька,
«Или кто-то другой», – сразу подумал Кирилл Валерьянович.
– Поэтому прошу вас – раз уж нам повезло, что мы оказались не одни, а с вами, вы посматривайте в нашу сторону время от времени. Больше ничего не нужно. Ладно?
– Да. Разумеется. Ладно. Иди уже спать.
***
Он почувствовал, что устал от этого разговора больше, чем от всего сегодняшнего бесконечного дня. И был рад, когда она ушла.
Он лежал в темноте, еще пахнущей Дашею, и как будто бы разными половинами мозга обдумывал то, что услышал – одновременно и по-разному. С одной стороны, теперь он мог отставить возрастные амбиции и спокойно еще раз послушать эту девочку, вслушаться в ее слова, как если бы не было между ними никакого стекла. Он вслушался. И стало, знаете ли, совестно за свое снисходительное удивление тому, что вот, гляди ж ты, в фирме ходят, на родительской шее сидят, и тоже какие-то чувства испытывают, вроде как и любовь! Было ведь такое? Было.
Но это «с одной стороны» обдумывалось одной какой-то частью полусонного сознания, а в другой, параллельно, шла другая работа. Допустим, Даша не преувеличивает, и этот загнанный в тупик Богдан готов и в самом деле решиться на… черт его знает на что. Всегда разумно предполагать наихудшее, тогда уж если ошибешься, то в лучшую сторону. А насчет потемок в чужой душе не нами сказано, не нам и искать в ней просветов, тем более – кот…
Кирилл Валерьянович заворочался. Гибель Льва, показавшаяся вначале нелепой, обидной, дурацкой, теперь становилась мрачным знамением избранного этим типом способа действия. В самом деле, поищи-ка удобнее место, чем остров – крепость на разливах, поищи время удобнее, чем канонада на утренней зорьке. И оружие под рукой, и боеприпасов вдоволь, и труп в озерном иле не отыщет никакое следствие. А отыщет – есть кого подставить следствию.
Кирилл Валерьянович закашлялся, сел, помотал головой, разгоняя сон. Что же делать-то? Не придумаешь сразу… Ну, во-первых, до того, как что-нибудь произойдет, он вообще ничего предпринять не может, разве только посматривать время от времени в их сторону – цела ли там еще девочка в свитере или уже не показывается. Бр-р… А во-вторых, что он сможет предпринять, если все-таки она исчезнет?
***
Чужая палатка безмолвно серела на косогоре, исчерченном резкими тенями полнолуния. Рядом вытянулся темный предмет, это был спальник Богдана. Ступая по-звериному бесшумно, стараясь не кряхтеть под всем своим немалым грузом, миновал их Кирилл Валерьянович, как вражеское становище. И даже в спине было жжение, будто мог в нее в любую секунду хлестнуть из палатки ружейный пламень. Глупости, конечно, а неуютно. Стараясь поменьше трещать, пролез Кирилл Валерьянович сквозь чащобу и вышел к мосткам. И встал здесь как вкопанный, потому что на мостках, свесив ноги, сидел человек в белой пуховой куртке, подбрасывал спичечный коробок.
– Богдан? – окликнул он, оставаясь в некотором отдалении.
– Не угадали, – отозвался человек.– Я – Борис. Поздновато для моциона, нет?
Игнорируя праздный вопрос, Кирилл Валерьянович сделал смотрел на лодки. Его, стеклопластиковая, пошлепывала днищем на прежнем месте, рядом оцепенела, погрузившись до половины в мелкую волну, деревянная лодка. Шельма Саша, новенькому непременно подсунет дырявую. Третьей лодки не было вообще.
– Вы-то сами почему не спите? – спросил он, не пытаясь спрятать неприязнь. Теперь уже вся эта компания была ему одинаково неприятна.
– Да вот размышляю. Не то вдогонку плыть, не то дожидаться. Могут ведь и вернуться, правда?
– Кто?
– Дашка уплыла кататься с Богданом. На ночь глядя. Если совсем не удрала.
– Даша? С Богданом?
– Никому нельзя верить,– грустно сказал сидящий.– Родному брату нельзя, чего от девчонки ждать…
– Ерунда какая-то. Даша терпеть его не может, даже боится. Она сама говорила…
– Когда это?
– Два часа назад. В моей палатке.
– И к вам таскалась, значит? Маленькая дрянь, – сокрушенно качал головой сидящий, поигрывая коробком.– Нет, я ее все-таки выключу.
– То есть как?
– А так, – и этот мирный Боря рубанул ладонью по мосткам. Крякнула доска, из перелома вылетели щепки и долго кувыркались в воздухе, пока не булькнули по воде. – Мгновенная смерть обеспечена. А вздумает заступаться братик, его придется из дробовика. Один ведь черт посадят – что за двоих, что за нее одну. Верно я рассуждаю?
Не произнося ни слова более, Кирилл Валерьянович обогнул эту широченную, лунную, в пухлых подушечках спину и задом приблизился к своей лодке. Присел на корточки, сгрузил вьюки – все одной левой рукой,– и начал распутывать цепь.
– Это вы зачем, дяденька?– спросил Борис и поднял на мостки одну ногу, намереваясь подняться. – Эй, вы лодку-то не трогайте, лодка мне самому нужна, догонять…
– Сидеть! – рявкнул Кирилл Валерьянович, направляя на него ружье. Свободной рукой он продолжал раздергивать звенья, но даже сквозь лязг был слышен щелчок предохранителя.– Я сказал сидеть, щенок! Иначе ляжешь!
– Ой, страшно как, – Борис снова свесил ноги к воде. – Нет, я все-таки повешусь в тридцать три. – Он даже руки меж колен сложил, как пай-мальчик. – Дня не согласен жить в вашем маразме.
– Дегенераты чертовы… – бормотал на это Кирилл Валерьянович. Рюкзак, палатка и спальник шмякались поочередно в лодку. – Уроды… Ничего святого за душой.
Не отводя стволов, он задом сполз в лодку и задом же, перехватывая борт рукой, полез на среднюю банку. Лодка раскачивалась на ртутной воде, отплывая,
– Эй, дядя! – донеслось с мостков. – Не мокро в штанах? Чему ты учишь подрастающее поколение?
И покатился над водой полнозвучный, долгий, изумительного здоровья гогот, каким в кинотеатрах, на мелодрамах, в неожиданных местах гогочут задние ряды. Эх, как хотелось пустить туда заряд…
С треском и чавканьем он выломился из камышей на просторную черную гладь, усеянную блестками луны. Вставил в уключины весла, сделал свирепый гребок и над самым ухом услышал:
– Куда вы, Кирилл?
В редкой щеточке осоки, на которую он правил, светлела лодка, в ней сутулился знакомый громадный бушлат, и кудри поблескивали, и широкие баки… Кирилл Валерьянович не успел отвернуть, как его лодка гулко стукнулась носом в борт, и накренилась, и будто приварилась к другой лодке, схваченная крепкой рукой. Из-за бушлата выглянула Дашина головка, светлая и взлохмаченная, и голое плечо, на которое она тянула полу.
– Уплываете все-таки? – сказала она, как бы убеждаясь в ожидаемом. – Уплываете…
– Ничего подобного, – сердито отвечал Кирилл Валерьянович.– Я за егерем. Не вижу другого способа вам помочь.
– Чем же егерь поможет?
– Ружья отберет, по крайней мере. А то и вообще шуганет вас с разливов.
– Дашок, а почему нам нужно помогать? – осведомился близнец. – С чем это мы не справляемся?
– Погоди, это наши с Кириллом дела,– махнула Даша.– Но зачем со всеми вещами за егерем, а, Кирилл? Нет-нет, вы бежите, я вижу.
– Я не собирался возвращаться, вот зачем вещи! – почти грубо сказал Кирилл Валерьянович.– Вы мне всю охоту испоганили. Пустите лодку!
– Отпусти его, Боря, пусть бежит,– попросила она.
– Боря? – тупо сказал Кирилл Валерьянович. – Ваш Боря сидит на причале…
– Ну уж нет, я здесь сижу, и мне неплохо,– усмехнулся этот Боря, или Богдан, или дьявол его разберет, кто он на самом деле, но лодку все не отпускал. – Да объясните же, Кирилл, что случилось? Чем мы вам охоту испортили, зачем уезжать? Из-за кота, что ли, все?
– Ну конечно, – быстро сказала Даша.– Твой Даня кого угодно достанет своими шуточками.
– Шуточками? – взбеленился Кирилл Валерьянович.– И это все ты называешь шуточками? Идиоты! Я только что чуть не пристрелил одного шутника! Отпустите лодку, слышите?
– Все понятно, – миролюбиво сказал этот неизвестно кто. – Даньке я по ушам наваляю, в воспитательных целях. Возвращайтесь, Кирилл, ей-богу. А мы переселимся на другой островок, вон их сколько.
– Отпусти его, Боря, пусть удирает,– повторила Даша.– Вы ведь так и не додумались, умный, взрослый Кирилл Валерьянович, чем могли бы помочь.
– Не о чем больше думать… – пробормотал сквозь зубы Кирилл Валерьянович, отодрал от борта чужие пальцы и с силой отпихнулся сам. Налег на весла, сделал громкий гребок, другой и третий, но все-таки услышал над водою Дашин голос, в котором ни упрека, ни издевки не было, только удивление, что человек не догадался до такой простой вещи:
– С Данечкой поговорить надо было. Его ведь вовсе некому выслушать.
Он греб и греб из всей своей немалой силы, плеском и скрипом уключин заглушая все, что она еще могла бы крикнуть вслед беглецу, и что он без нее знал прекрасно – он эгоист, он стареющий сластолюбец и трус, не желающий впутываться в чужие трагедии. Что ты сказала – трус? Ну, это уж слишком! И он бросил весла. Пусть скажет сама, в полный голос. Есть вещи, непереносимые для мужчин, и он вернется, он найдет способ доказать… Но лодка продолжала скользить в тишине, ничем уже не нарушаемой.
В той стороне, где он оставил их, понемногу стали проявляться звуки. Шуршала одежда, он слышал; о чем-то спрашивал мужской голос, девичий что-то ему объяснял, спокойно и даже как будто весело. Затем там стукнули уключины, плеснули весла, погружаясь, и Даша сказала – на этот раз звонко, чтобы быть услышанной далеко:
– Чего вы там ждете? Прощайте! Дочери своей привет!
Он почувствовал, как густо, тяжело краснеет, но не тронулся с места – теперь нельзя было выдать себя. Сидел, и слушал, и считал гребки, которые кругло и влажно нанизывались на журчание воды под килем и становились все тише, удаляясь. Захрустели камыши, впуская их лодку в бухточку. Вот они и вернулись, будто к себе домой…
А ему куда?
***
Кирилл Валерьянович мерно греб к юго-восточному берегу, к конторе охотхозяйства. Звезды начали тускнеть, близилось время рассвета, самый сонный, самый безмятежный час на озере, и остров, бывшие его и Льва совладения, уменьшался перед ним, будто вырезанный из черной бумаги, и терял очертания. Слева в этом тающем контуре, у самого основания теплилась красная точка. Он смотрел на нее, дружелюбно мигающую во мраке, и размышлял о том неожиданном, что обнаружил в себе в последние несколько странных часов. Он, так легко сходящийся с ровесниками независимо от их положения, он, всегда спокойно сдержанный со старшими и в меру почтительный с руководством, он не смог ужиться с обычными парнями и милой девочкой, потому что не смог их понять. И не сможет, наверное. Они другие. Варенька тоже другая, это ясно, но Варенька – своя кровь и рано или поздно семейные заботы прикатят яблоко назад под родительскую крону, и общий язык восстановится. А с этими… Да и у этих будет то же самое, утешал себя Кирилл Валерьянович.
Точка же тем временем росла, хотя с расстоянием ей полагалось уменьшаться, и уже превратилась в пляшущий глазок, от которого отрывались и взлетали в ночь живые ленточки. Кирилл Валерьянович нахмурился, пытаясь понять происхождение иллюзии.
И – понял.
Тихо взвыв, он крутанул на месте лодку и погнал ее назад, к острову, погнал изо всей своей мощи, умноженной ужасом того, что разворачивалось за его спиной. Он уже знал точно, что происходит там, ему не надо было оборачиваться, чтобы видеть дальнейшее. Проклятый Данечка поигрывал там, на мостках, спичечным коробком! Вот как придумал решить треугольник – просто, страшно и окончательно, ведь сухой камыш горит порохом, да ветер хороший, никто живым не выберется из крепости-костра. Льва он, сволочь, еще легкой смертью наградил… С натужным стоном Кирилл Валерьянович вытаскивал весла из вязкой воды – надо успеть, нельзя не успеть! – а затылком видел с совершенной отчетливостью, как пляшущий глазок разбегается понизу полосой, как взвивается из этой полосы полотнище и идет подниматься и шириться, забирая неторопливо в кольцо остров – неожиданно маленький, накрываемый флагами пламени чуть ли не весь. Успеть, нельзя не успеть, ведь занялось со стороны бухточки, и теперь их лодки горят, только он их и может вывезти, пока не поздно…. С нечеловеческой силой вытягивал он весла из медленной воды, однако же ночь перед ним, и вода перед ним, и проносящиеся мимо снопы камыша – все оставалось по-прежнему темным, чуть только выделяясь в предрассветных сумерках. Почему?
Не прекращая грести, он повернулся, готовый обжечь взгляд о пламя.
Но никакого пламени не было. Ночь в той стороне оставалась бархатна и темна, как повсюду кругом. Тогда он бросил весла, повернулся совсем.
Пляшущий глазок отплясывал как прежде, только был теперь далеко в стороне от острова. Кирилл Валерьянович смотрел, как мигает он над темною водой, и медленно понимал, что это лишь костерок, разведенный к утреннему чаю каким-то охотником на каком-то совсем отдаленном острове. Просто тогда он просвечивал сквозь камышовую заросль у бухточки…
Долго сидел Кирилл Валерьянович. Тихо несло, возвращало лодку к острову утренним ветерком, и первая утка просвистела в темном поднебесье крыльями, а там и незаметно рассвело, и загремела зорька, осыпая его дробью и птичьим пером, и уже отгремела зорька, – а он сидел и думал, приближаясь потихоньку к месту своего отплытия.
1982, Ташкент