Владимир Соколов
повесть
Моросящим сереньким утром в октябре, в девятом часу утра, Осип вылез с чемоданом из вагона.
Огляделся. Туманец жиденький вроде, однако ж вокзала не видно, одни вагоны кругом. Масляно-черный перрон под ногами весь в раздробленных лужицах, в мокром воздухе плавает терпкий угольный дымок, смазкой и креозотом пованивает, как на каком-нибудь полустанке. Но было объявлено проводником, что Москва, а проводнику положено верить.
С дороги у Осипа в башке колокола играют, как на Пасху, потому что купе подобралось правильное. От самого Оренбурга душа в душу ехали, на каждой станции красного прикупали, так что железнодорожные стаканы в их купе работали с большой нагрузкой. Стаканы выдержали, голове не в пример. Слабая деталь!
Осип вздернул чемодан и повлёк его вдоль состава. Вагонный народ лез из тамбуров яро, с пиханьем и выраженьями волок с собою невообразимый багаж, и чем далее по перрону, тем становилось тесней. Бренча тележками, обгоняли Осипа носильщики в фуражках, материли скупердяев, прущих свою поклажу врукопашную. Несокрушимо омывалась бурой человеческой рекой мороженщица с голубым морозным сундуком, вертелись поплавками в потоке пёстрые цыганки, стрекотали – тени-тени-тени! – и всем под нос совали цветные круглешочки неизвестного назначения.
И только в конце перрона выступил из мглы вокзал. Огромный, весь в гербах и кренделях, с часовой башней, всем вокзалам вокзал. Без объявлений приезжему ясно – не куда-нибудь прибыл, в столицу нашей необъятной Родины.
***
На площади перед вокзалом Осип поставил свой чемодан и опять огляделся. Бывалые путешественники из односельчан так разъяснили ему путь по Москве – перед вокзалом спустишься под землю, под землей перейдешь к другому вокзалу, там тебе билет закомпостируют, потом покатишь себе дальше в Ярославскую область.
И действительно, перед вокзалом была устроена как бы погребница, куда валом валило московское человечество. Осип приблизился с намереньем присмотреться сначала, но куда там – немедленно засосала его под землю великая сила, понесла по лестницам, по кафельным коридорам, и выбросила на стеклянные двери, вразмашку перемалывающие население. Люди бились с этими дверями, кто как умел. Осип удачно прикрылся чемоданом – аж загудело! Но отлететь назад ему не дали, поднапёрли, напротив, да и пропихнули в светлое, даром что под землей, помещение. Осип заподозрил ошибку, ибо про помещение под землей односельчане не сказывали. Поток же сам поднёс его к круглой будочке, в которой сидела приятно широкого облика женщина с петлицами. И все показывали ей карточки. Имея какое ни то воспитание, Осип приступил было поздороваться с женщиной, прежде чем расспросить её про Ярославскую область, да безумные москвичи не дали. Напоприжали сзади, и тут он окончательно оказался в метро, как понял по предлежащему эскалатору.
А на кой, спрашивается, Осипу ихнее метро, если нужен ему другой вокзал, который прямо через Комсомольскую площадь, чтобы там билет закомпостировать и ехать от столицы прочь, к шурину?
Из проносящейся толпы Осип выловил за рукав дядю в барашковой председательской шапке. Скороговоркой дядя объяснил, что другой вокзал находится на как раз другой стороне площади, которая перед тем вокзалом, который сейчас наверху. Перед, а не за, понимаете? Положим, это-то Осип и сам знал, но дядя уже закруглился – очень просто найти, уважаемый, всего вам доброго. Осип только рот ещё раскрывал спросить, как отсюда выбраться, а шапку вместе с дядей уволокло эскалатором в прорву. Опасаясь кануть туда же, Осип попятился против потока что было сил, и вдруг его подхватило встречной струёю, развернуло, ахнуло снова об двери и выкинуло в кафельный предбанник.
Наверх он вылез в неизвестном месте. Хотя… Ну да, вот она площадь перед вокзалом, а не за! А на другой стороне вот он другой вокзал, опять весь желтый и в кренделях, и люди текут к нему через площадь колонной. С облегчением присоединился к ним Осип со своим чемоданищем. Первым делом будет сдать его на вокзале, гадский потрох, в камеру хранения. Все руки отмотал!
В высоченных резных дверях движение колонны замедлилось. Снова больно пихались сзади, поддавали коленками, да только Осип уже пообтёрся в метрополитене и сам спуску никому не давал, лез напористо и сердито, а одного очкарика с портфелем просто отлаял – думаешь, у тебя, мыша учёная, особые права пихаться? И опять все кругом держали карточки, но Осип и тут проскочил мимо тётки с петлицами на голом здрасте.
Удивился, правда, что в вокзал не просто так пускают, а по карточкам. Ну, так на то она и столица!
***
В новом охристом плаще, плохо гнущемся и гремучем, Осип ложкой мёду светился в дегтярной массе драповых пальто, поднимающейся по беломраморной лестнице с точёными балясинами, с фигурными перилами из мрамора же – загляденье, а не лестница.
Прокатился над головами сиплый звонок, и люди заспешили пуще. Далее второго этажа Осип с ними, однако, не стал подниматься, чувствуя, что где-то здесь должен быть выход к перронам. Свернул в широкий коридор и сам не заметил, как остался в нём один, ибо весь народ куда-то рассосался.
По левую сторону этого коридора шли всё двери, одни двери, зато по правую, наоборот, одни только окна. Осип поставил чемодан и выглянул в одно, ожидая увидеть путя и какие-нибудь ещё железнодорожные причиндалы. Но увидел только хоздвор. Электрокары там бегали взапуски, из мокрой клумбы воздвигался статуй – не то водолаз, не то космонавт, под стенами громоздились ящики и трубы. В одном углу, за доской Почета, оборудована явная курилка. Подпрыгнув, Осип сел на подоконник и поёрзал, устраиваясь тоже покурить, пока время есть. Шутка ли, с самого поезда не дымил. Так опухнуть недолго.
Мимо из двери в дверь шастали ребята конторского вида, все в пиджаках с нарукавниками. Осип поманил одного.
– Курить не хочешь, землячок? А то я не люблю один.
Тот и встал, растерянно оглядывая плащ, чемодан, кепку-восьмиклинку и Осипа в целом, расположившегося на подоконнике.
– Некурящий, что ли? А насчет этого дела как? – Осип щелкнул себя по ворсистому с дороги горлу. Конторский проглотил слюну, но опять отказался.
– Чего ты, айда, – удивился Осип. – Думаешь, я скинуться зову? Не, я сам куплю, я просто не люблю один. А за знакомство бутылку человеку всегда поставлю. Где тут буфет?
– Буфет? Прямо вот туда буфет, – деревянно сказал конторский. – По третьей лестнице вниз пройдёте, товарищ, свернёте в подвал… кофе там, и булочки. Только он закрыт ещё.
– Ничего, мне откроют. Им для плана-то бутылка интереснее булочек. Этого бы только борова куда деть пока… все руки отмотал.
– У нас положено вещи перед входом сдавать, в камеру хранения…
– Эх ты, – огорчился Осип. – Зря таскал! Ну пошли, земляк, составь компанию. В буфет не хочешь, в ресторан пошли, всё равно угощаю, раз сказал. Где тут у вас ресторан?
Конторский расслабленно прикрыл глаза.
– Нету у нас ресторана, товарищ. Есть три столовые, одна диетическая…
– Хреново живешь, столица, – сказал с превосходством Осип, ибо у них в Оренбурге на вокзале ресторан имелся, Осип заглядывал однажды в дверь – ого-го, какой ресторан в Оренбурге! – Ладно, пёс с твоей диетической, в магазине возьмём. Ты только стакан добудь.
– Сейчас, – послушно сказал конторский и убежал по коридору. И не вернулся, чудак-человек, как будто у него трояк попросили.
Буфет кое-как отыскался, но был в самом деле закрыт. На стук не отзывался. В скважину Осип сулил целый рубль за стакан красного, потом удвоил цену, но даже и на два рубля не отозвались. Уж верно не было там никого.
На всякий случай Осип пнул буфетную дверь и вдруг вспомнил, мама родная, что время-то выходит, пора билет компостировать! Заметался по пустым подвальным коридорам, по лестницам, с ужасом соображая, что совершенно забыл, как пришел сюда, но всё же, слава Господу, вдруг выскочил опять в просторный зал, перегороженный надвое барьером. Теперь он был пуст, только в проходе барьера сидела давешняя тётка с петлицами. Запыхавшийся Осип подволок к ней чемодан.
– Женщина, слышь, сестра! Где тут у вас билеты компостируют?
***
Разбирались с ним в дежурке. Начальник охраны всё время хватался за скулу, словно у него болел зуб.
– Ты что натворил, голова? – кривился начальник. – Сядь, не маячь.
– А чего я натворил? – отвечал смиренно Осип. – Ежели здесь у вас посещение платное, то я не отказываюсь, я и заплатить могу.
Начальнику было не до смеха.
– Какое платное, голова? Ящик здесь. Понимаешь ты, что такое закрытый ящик?
– Закрытый понимаю. Так открытый же. Сами и пустили. В ящик. – И оглядел просторное, в общем-то, помещение.
– В том и беда! – Начальник вскочил, забегал меж столов. – Ещё и с чемоданом – здрасьте вам, добро пожаловать!
– И вы к нам приезжайте, – гостеприимно молвил Осип. – Рады будем.
– Ты тут воду не мути! – остановился на бегу начальник. – Ты всей военизированной охране за целый квартал премиальные в трубу пустил. Ты у меня шуточками не отделаешься, провокатор. Давай документы!
Осип ёрзал на табуретке, перхал в бурый кулак и соглашался уплатить любой штраф, если посильный, только пусть домой не сообщали бы. Объясняй потом жене, куда угодил от дорожного переутомления, если сам ни черта не понимаешь.
— Ты мне зубы не заговаривай, – нервно сел начальник и треснул ладошкой по столешнице. – Ложь сюда документы!
Осип долго расшпиливал булавку на внутреннем кармане.
– Паспорт на, права не дам. Шуряк машину купил, нам с ним ещё машину обкатывать…
– Ложь всё, я сказал! Переночуешь тут, пока мы выясним, что ты за птица и как сюда проник.
– Ты в уме ли, мужик? – изумился Осип. – Мне билет ещё компостировать, в восемнадцать ноль пять отправление.
– Мы тебе сами всё прокомпостируем. А пока отдыхай. Поедешь завтра, если тут у тебя в порядке, – и начальник многозначительно постучал толстым пальцем по паспорту.
– Отдыхать мне у вас невозможно, – сказал Осип. – У меня весь отпуск две недели, до ремонта техники!
– Или ты в самом деле дурной, или прикидываешься, – сказал начальник. – Какой тебе ремонт техники? Ты людей без премии оставил, я и то молчу. Думаешь, ты мне здесь нужен? Эх, моя бы воля… Есть хочешь?
Осип горько усмехнулся такой его заботе. Начальник сунул документы в папку и встал.
– Сейчас принесут котлеты из столовой. Смотри, чтоб всё мне тут культурно было. За порог ни шагу. Не усугубляй.
***
Глубокой ночью начальника охраны разбудил телефон.
Старший по смене доложил, что в два часа сорок три пополуночи в дежурке вместо задержанного гражданина обнаружено на кушетке его мёртвое тело в позе сна. Повреждений, а также крови не видать. Вызывать ли “скорую”, спрашивал старший по смене.
– Дёрни его за ногу крепче – оживёт! – загремел начальник охраны. Однако старший по смене нудил своё: – Мертвее мёртвого лежит, Василь Петрович. Крепко дергали. Лично я предполагаю самоотравление. По всему, был цианистый калий в воротнике, а мы-то не обыскали согласно инструкции, доверились мы!
– Боже мой, – сказал начальник охраны проснувшейся супруге, – с кем приходится работать…
Он поспешно оделся, спустился в лифте, ночью почему-то особо вонючем, потрусил было к метро, да подвернулось удачно на пустынной улице такси, и всё равно поспел к предприятию, лишь когда уже санитары с вахтёрами выносили из высоких дубовых дверей носилки. Из-под простыни свисала, метя ступени, оранжевая пола плаща. Начальник охраны снял шляпу.
Конечно, цианистый калий из шпионских фильмов был ни при чём. Вскрытие показало обширный инсульт, кровоизлияние ужасной силы, из тех что – раз! и нету человека. А произошёл ли тот инсульт от передряг неудачного путешествия, от поедания ли на ночь столовских котлет, этого медицина сказать не смогла. Скорее всего, наложилось одно на другое. Ну, так ведь и общее состояние кровеносной системы было у Осипа поганое, хотя он сам об этом так и не узнал.
***
Начальник охраны весь избегался, пока отправил тело по месту происхождения в запаянном военном цинковом гробу. А потом было ему служебное расследование. И получил он за ослабление бдительности строгача с занесением в партбилет, а дежурную, что пропустила на объект постороннее лицо с чемоданом, уволили вовсе. И рада была, что легко отделалась, ибо понимала, где работает и что натворила.
В девятую же ночь после грустного случая, в дежурке той, где он случился, два подсменных вахтёра дулись в ведьму, хлопая картами по кушетке и аж подпрыгивая от интереса. Да-да, вот именно на интерес шла игра, то есть совсем неважно была поставлена воспитательная работа в системе военизированной охраны данного объекта особого значения. С другой стороны, никому же они не мешали, ибо, кроме них, никого в дежурке и не было, а дверь эти развратники предусмотрительно закрыли на шпингалет. Так что понятно было их волнение и даже испуг, когда в комнате грянули трубные переливы.
Обернувшись, вахтёры увидели малорослого мужчину в охряном плаще, который примащивался на табуретке у стены и несоразмерно громко сморкался в громадный, с хорошую наволочку, домодельный платок. Выпростав из него небритое личико, мужчина молвил:
– Играйте, ребяты, чего перестали? Я в картишки и сам уважаю.
Вахтеры устремили смятенные взоры на дверь, но шпингалет на ней оставался задвинут. Не говоря о том, что именно они не так давно помогали санитарам выносить отсюда носилки с этим самым мужчиною. И плащ! Не говоря худого слова, вахтёры дружно натянули кителя на лысины и ринулись мимо ужасного гостя головами в дверь, как в омут. А филёнки, известно, нынче слабоваты делают, так что и дверь ещё вроде оставалась цела, а они уже молотили сапогами паркет вдоль по коридору.
Гость покачал головой, дочистил щепетильно нос и уложил платок обратно в глубины плаща. Поднявшись же с табуретки, он не к двери направился, а нахлобучил плотнее кепочку-восьмиклинку и с видимым усилием полез в стену, ухватываясь и перехватываясь там Бог весть за что, подтягивая застревающие полы и гекая, – как в переполненный трамвай полез. Так что когда в дежурку прибыл старший по смене, ничего он в ней необычного не обнаружил, кроме двери, проломленной изнутри.
***
А на другое утро Осип сидел на том же подоконнике второго этажа, что и раньше, только чемодана с ним не было. Снующие по коридору конторские поглядывали с интересом – всяких командированных заносит сюда из глубинки, но столь оранжевого ещё не бывало. Осип же, не обращая на них внимания, смотрел через окно во двор, где шла работа любезных его сердцу транспортно-подъёмных механизмов.
– Товарищ! – окликнули его. – Вы нашли буфет?
Осип обернулся. Это был давешний знакомец.
– Здорово, некурящий. Ты зачем меня под монастырь подвёл?
– Не понял, извините…
– Про буфет-то ты рассказал, чернильная душа, а главное утаил – куда меня занесло.
– То есть как? Имеете в виду, в какую вас организацию командировали? – хохотнул конторский со снисхождением к провинциальному юморку. Шуточку насчет стакана он помнил, тоже убогая была шуточка.
– Теперь понимаю, – сказал печально Осип, – да поздно уже. А тогда я чего мог понять? Москва ведь. Люди прут, ну и я за людями, думал, и правда вокзал.
– Это вы про наш НИИ? Метко сказано! – восхитился на этот раз конторский. – Что значит свежий взгляд. Борешься, действительно, борешься за социалистический порядок, а все равно, извините, выглядит, как какой-то вокзал!
– Знал бы я, – печалился Осип, – разве б попался этой дуре? Через двор бы ушел, через забор бы, а то разлетелся в проходную – вот он я. А она оказалась охранница.
Конторский порывался уж дальше бежать, но слова “забор” и “охранница”, а вернее, странный контекст вокруг этих слов, насторожили его.
– Извините, товарищ, – сказал он бдительно, – а от какой вы, собственно, фирмы будете?
– От фермы я, не от фирмы, – горько ответил Осип. – Был. Прежде от колхоза был, нынче сам от себя.
– Ага, понятно! – сказал конторский. Ничего он, конечно, не понял, но жареным пахло все сильней. – А с какой, извините, целью, вы это… сами от себя?
– Обитать буду здесь, – вздохнул Осип, – вот вся моя цель…
– Здесь невозможно просто так обитать, – разгадывал его шаг за шагом конторский. – Вас ведь что-то должно интересовать, так или не так?
– Так, – согласился Осип. – Меня всё теперь тут интересует. Делать тем более нечего.
– А конкретно что бы вы желали узнать? – Конторский доразгадал последний шаг и аж затрепетал от азарта. – Профиль которой лаборатории вас интересует? Или, может, института в целом?
– Сначала в целом, – сказал Осип, чтобы сделать человеку приятное. – А потом и про лаболаторию можно. Я теперь очень свободный, слушать могу с удовольствием долго…
– Это хорошо. Это просто отлично. Одну минуточку, – конторский отмахнул со лба вспотевший чубчик. – Вы здесь посидите, пожалуйста, гражданин, только с места не трогайтесь, ладно?
– А ты куда?
– А у меня тетрадочка в комнате, в ней всё записано. Как в целом, так и по отделам. Только погодите секундочку.
– Да ты своими словами изложи! – сказал ему вдогонку Осип. – На кой мне твоя тетрадочка?
Но конторский уже скрылся за дверью, и щёлкнул за ним язычок замка.
Оказавшись в комнате, конторский схватил телефонную трубку, проворно навертел номерок.
– Василь Петрович? Довожу сигнал до сведения. В коридоре на втором этаже в главном здании гражданин на подоконнике повторно интересуется профилем института. В прошлый раз про буфет спрашивал, теперь про отделы! Что характерно, заметает следы. Говорит – от себя работаю. Нет, не шучу. Такими вещами шутить не положено. Невинномытый я, Эс Ка Невинномытый, старший инженер по должности. Этот гражданин с одной стороны откровенничает, а с другой явно крутит, то собирается через забор уходить, то обитать, говорит, у вас буду. В высшей степени подозрительный, Василь Петрович, и даже одет как агент, сами понимаете, чей. Причем с перегибом в клюкву – балалайки не хватает и самовара…
– Описывай внешность, – буркнул в телефонной трубке начальник охраны.
– Подозрительный, говорю, в высшей степени! Плащ жёлтый, кепка серая…
– С чемоданом?
– Не приметил. Впрочем, был, был в прошлый раз чемодан!
– Опоздал ты, старший инженер. Мы его уже задерживали. С меня хватит. А захочется ещё пошутить, ты уж звони прямо товарищу директору, а меня не вспоминай даже. Понял?
И трубку на том конце бросили. Невинномытый подул в свою и снова набрал номер.
– Разъединилось что-то, Василь Петрович. Надо бы задержать для выяснения, мне кажется…
– А ты перекрестись, если кажется, – в трубке снова запикали гудки.
Шорох и сопение заставили Невинномытого обернуться. Непосредственно из стены, из-под радиоточки, смотрело на него укоризненное лицо под козырьком и частью восьмиклинной кепочки. Ниже прикреплялись две отдельные, словно отрубленные, кисти рук, и так шевелили пальцами, словно искали опору на подоконнике, которого не было и быть не могло в капитальной стене.
– Змей ты, – сказало грустно лицо. – Иуда скариотская. Я с тобой как с человеком, посоветоваться хотел…
– Вы неправильно поняли, это я кино рассказывал товарищу … – просипел Невинномытый и осенил себя крестным знамением. Двуперстным, правда, и притом слева направо, затем от пупа ко лбу, ибо прежде никогда о божественном не помышлял.
Вернувшиеся с политинформации сотрудники нашли Невинномытого на коленях. Лик его светился озарением, он клал гулкие поклоны лбом в паркет, шептал: “Ом мани падмэ ом” и перевёрнуто крестился на радиоточку.
***
Осип никогда не предполагал, что для какой-то надобности может быть построено столь грандиозное здание. Сомкнув начало с концом, Дом этот Горыныч заключил в себе необозримый и сложный двор, весь застроенный гаражами, мастерскими и складами, весь опутанный трубами и кабелями на мачтах. Живая земля в том дворе давным-давно заклёкла, затянулась коростой асфальта, а в закоулках ещё и металлоломною паршой, одна только клумба посреди него кое-как дышала. И каждая сторона многоугольного этого здания тянулась в целый квартал. Скудное разнообразие городской природы окружало его, в том числе проползала вдоль одной стороны в гранитных берегах река, как бы сама окаменелая. Вдоль остальных сторон простирались за широченными улицами столь же гигантские то ли фабрики, то ли дома.
Часами Осип разглядывал откуда-нибудь из лепного карниза проспект внизу, с нескончаемо бегущими в обе стороны цветными жучками автомобилей. А ещё полюбил он найденный в закутке меж улицами тихий бульвар, по которому юные мамы, покуривая, катали колясочки, а мужики московские водили взад-вперед разнообразных псов. То мелких, с кошку, то непрокормных, наоборот, волкодавов. И для чего такие в городе?
Наскучив бульваром, Осип проникал в парадную часть здания, к которой примыкала вокзальная площадь, и с неизъяснимой тоской наблюдал поезда, отползающие от перронов. Кстати, только эта часть и была кое-как исчислима в этажах – двенадцать над землею и ещё четыре вглубь. Остальные вовсе терялись в низкооблачном небе столицы, и стеклянные стены их были так гладки, что голуби отлетали прочь, не находя, на что бы им сесть.
Чудовищная необъятность здания портила Осипу настроение. Устав в скитаниях, он возвращался всегда в одно и то же место, на второй этаж привокзальной стороны, и плавал там на сквозняке в вентиляционной шахте, с тоскою прислушиваясь к живым голосам. После случая с Невинномытым не хотелось показываться на глаза придурковатым здешним обитателям, и потому он странствовал по зданию ночами, днём отсиживаясь в стенах там, где заставал его день. И видел он ночами много дивного, но происхождения этих чудес не понимал, несмотря на свою чрезвычайно техническую специальность.
В одном подвальном помещении вроде не было ничего особенного – столы захламленные, ящики со стрелками в окошках, всюду провода, стеклышки мерцают, зеркала блестят. Но вот бородатый парень в белом, как у зоотехника, халате щёлкнет чем-то, покрутит чего-то, и вдруг из этого хлама вырываются огненно-кровавые лучи, прочерчивают в воздухе пронзительный узор и скрещиваются посреди помещения, и в этом месте возникает, к примеру, бокастый, весь в медалях самовар. Пыхтит парком, потеет каплями крутого кипятку, плюется даже уголёчками из поддувала, которого на самом деле нет. И тогда Осип чувствовал родственность свою с этим предметом, на самом деле отсутствующим, и жалел его, как родного.
А была ещё комната, в которой железный человек, составленный из ящиков, электромоторов и шлангов, неустанно собирал другого такого же человека, однако ж никогда его не доделывал до полного оживления – за этим присматривал специальный мужчина в очках. Выходя покурить, мужчина нажимал выключатель, и тогда железный человек замирал, держа на весу кубическую башку собрата. Осип долго ждал, не забудет ли мужчина вовремя выключить кнопку, вот тогда железный человек довел бы до конца работу, и стало бы их двое, и стало бы им веселее. Да только как бы не пришлось тогда их создателю крутенько…
А однажды он проник в невиданно просторный зал, в котором до самого решетчатого потолка возвышалась огромная башня. Движимый любопытством, Осип полез и в эту башню, с трудом пронизывая качественный металл. Продравшись же, оторопел. Перед ним простиралась бархатная пустота, пределов не имеющая. Колючим блеском в этой пустоте лучились настоящие звезды и горело солнце, жестоко грея всякое вещество; в тени же вещество переставало жить, обращаясь в хрупкий сгусток материи. Время от времени мимо Осипа пролетали здоровенные булыганы, а ещё плавала в пустоте, медленно вращаясь, сверкающая бочка со штырями, с синими панелями, торчащими в разные стороны. Не сразу, но признал он в ней спутник. В него-то, дорогую вещь, и норовили зачем-то булыганы попасть; но всякий раз навстречу им выпячивался из бочки как бы жидкий шарик, и камни тут же разлетались в радужную пыль.
Ничто тут Осипу не угрожало, конечно, но было здесь столь пусто, столь враждебно человеку, что даже он не выдержал, поспешил на волю. Второпях угодил ногой в трубу с чем-то обжигающе-морозным, дернулся, влип в сумятицу проводов, щекочущих электричеством, запаниковал, вырываясь оттуда, и угодил в вертящееся колесище величиною в дом, и закружился с ним сам, увязая в металле…
***
Успокоился в тот раз он, только укрывшись в толстой, неподвижной, уютной стене из кирпича, по-деревенски пахнущего печкой. Не мог Осип наблюдать это всё, не понимая, что видит. Душа возражала. Нужен был кто-то, кто поможет разобраться в чудесах. Он ведь к механике понятливый, ему только раз объяснить, но кто это сделает? Столько народу кругом, не могут быть здесь сплошь Невинномытые. И однажды не вытерпел-таки Осип, запахнул плотнее плащ и среди бела дня проник в междуэтажное перекрытие.
Выглядывая по пути в вентиляционные решеточки, он наблюдал, что делается в комнатах. В одной совсем ничего не делалось, было пусто. Зато в соседней аж двенадцать человек – не поленился Осип сосчитать – писали наперегонки, пригнув от усердия головы, а тринадцатый протирал тряпицей очки, не переставая наблюдать за остальными. Ещё дальше парни в фельдшерских белых халатах трудолюбиво полосовали карандашиками просторные доски, и Осип долго любовался волшебством сотворения чертежей, с которых имеет своё начало всякая техника. Но выявиться он здесь не осмелился – люди заняты настоящим делом. Дальше поплыл. В четвертой комнате чуть задержался, там несколько мужеподобных девушек в штанах постанывали от наслаждения, вместе разглядывая толстый и яркий журнал. В пятой спал, уронив на столешницу голову, лохматый молодой человек. Либо тоже девушка, пёс их, нынешних молодых, разберет.
Ага, сказал себе Осип, глянув в следующий кабинет. Вот серьёзные люди. Один сидит за главным столом, двое за приставным. О чем говорят, не слыхать. Осип переместился к другой решеточке, слышно стало лучше, зато ничего не видать. Высовываться же из потолка было бы некультурно. Поелозив по перекрытию, Осип вынужден был спуститься в стену, а оттуда перебрался в шкаф с застеклёнными дверцами, полный бумаг. Здесь и видно хорошо, и слышно, только в носу свербит от бумажной пылищи.
Главный из троих, хмурый и в темных очках, говорил безо всякого выражения:
– Взял блокнот, Пал Егорыч? Тогда пиши себе на завтра – на овощную базу четверых… Пишешь?
– Пишу, куда денешься. Крохалёв наш из Японии штучку привез – закачаешься…
– Дружинниками трое, – продолжал главный.
– Такой, будем говорить, специальный вычислитель, считает биоритмы человека. Вводишь, значит…
– Зафиксировал, Анатолий Петрович.
– На занятия санпросвета – двое.
– Есть. Вводишь, говорю, свой день рождения и пол, и тут же тебе пожалуйста – сегодня у вас, Анатолий Петрович, творческий максимум, а биологически совсем напротив, страшный минимум.
– С чего ты взял? – хмуро насторожился главный.
– К примеру. Может быть, лично у вас сегодня все максимумы совпадают и вы сегодня, Анатолий Петрович, способны сделать крупное открытие. Это надо посчитать. Надо вызвать Крохалёва с японской машинкой, она считает мгновенно.
– Нужно будет, вызовем, – сказал главный. – Санпросвет записал?
Павел Егорович что-то прошипел сквозь зубы.
– Не свисти в кабинете. Пиши. Курсы повышения квалификации – один человек.
– Анатолий Петрович, – тонко сказал третий, полный и розовый, – у меня, извините, по графику сейчас эксперимент начнётся, а я тут, кажется, не очень нужен…
– Начнётся без вас, – сказал главный. – А вы пока тоже приготовьтесь записывать. Ишь, дипломаты. Как будто у меня другого дела нет.
Тем временем у Осипа в носу щипало всё невыносимее. Он тёр переносицу, давил на верхнюю губу – нет, не помогало.
– Дальше пиши, Пал Егорович, – сказал сурово главный, и в этот момент в шкафу пронзительно пискнуло: – Псссик!
Трое вздрогнули и уставились на шкаф. А там за стеклом плавала смущенная рожа в кепке.
– Что вы там делаете, товарищ? – главный хмуро надел очки. – Вылезайте оттуда.
– Извиняюсь, если помешал… Я тут этого вот… мимо находился… – и Осип, вконец смешавшись, действительно шагнул в кабинет из абсолютно запертого шкафа.
Полный пожелтел и ткнулся в стол мягким лбом. Главный стал ещё более мрачным, снял часы и принялся отсчитывать пульс, не обращая более внимания на шкаф. Павел же Егорович сидел с отпавшей челюстью и взглядом гипнотизировал Осипа, который зачем-то снял кепку и мял её в руках, не зная, чем им всем помочь. Вдруг этот Павел Егорович вскочил, схватил со стола чугунную пепельницу в виде сапога и, хекнув, метнул её в видение. Стекло за Осипом взвизгнуло и посыпалось на пол, а Павел Егорович хватал последовательно пресс-папье, гранитные чернильницы, дырокол, карманный калькулятор своего начальника, и все это с артиллерийским свистом летело в шкаф. Осип глупо загораживался руками и пятился, пока вовсе не скрылся за переплетами. Последним в него полетел стул конторский, полумягкий.
Досчитав пульс за целую минуту, главный поднял голову и сказал;
– Прекратите дебош, Пал Егорыч. Что это с вами?
Павел Егорович застыл со следующим стулом, вознесенным над головой. Лицо его было перекошено.
– Поставьте мебель на место, – приказал главный. – Вы что это разбушевались?
Павел Егорович опустил стул, не сводя взора с разгромленного шкафа.
– Всё уже вроде было, только вот припадков за вами не знал, – сказал неприязненно главный. – Давно страдаете?
– Там… – протянул дрожащую руку Павел Егорович.
– Что – там? Ничего там нет, если сами не видите. Черт знает до чего разболтался народ, неврастеник на неврастенике… Зарубите себе на носу, в моем кабинете никаких “там” не было и быть не может. Растолкайте коллегу, составим акт и опись повреждений.
Полный постепенно розовел, но нескоро ещё отозвался на потряхивания и похлопывания по гладкому темени.
После этого две ночи и два дня провисел опечаленный Осип во мраке вентиляционной шахты. Плавал на сквозняке, размышлял о превратностях своей судьбы. Когда бы не чих напал, как бы он хорошо поговорил-то с образованными людьми! Вошел бы незаметно, представился бы – так, мол, и так, механизатор я, область наша Оренбургская, к нам тоже каждую осень присылают горемык с дипломами вроде вас, один военный завод даже строит у нас свинокомплекс. Он бы так сказал им:
– Мужики! От ваших пятерых на земле у нас толку меньше, чем от одного деревенского. Мужики, – сказал бы он дальше, – вы тут вон какие умные собрались. Приложите умственную силу к нашей технике. Вы мне трактор такой придумайте, чтобы я в нём за две смены не устал, как в легковушке. Придумайте комбайн, чтобы сразу с конвейера работал и затем две пятилетки не ломался. Машину придумайте, чтобы сама бураки от земли до кузова без рук бы обрабатывала. А когда ту машину придумаете, то вы отдайте чертеж нашему, допустим, шефу-заводу. А он, чем людей от станка гонять на свинокомплекс, пускай наделает тех машин. Глядишь, на другую осень вам и ехать станет некуда, в грядке вместо профессоров с токарями машина ковыряется. А? Всем ведь выгодно и хорошо, по-хозяйски…
Многое бы сказал им Осип, если б разговор пошёл мирно и с направлением. Но обмишулился он. Забыл в волнении о своей бесплотной сущности, вот и перепугал мужиков. Умные-то они, может, и умные, да ведь душа-то всякому уму кладет предел.
***
И как-то вечером почувствовал Осип, что всё, что не может он больше терпеть безлюдья, мучившего его злее, чем некогда голод или жажда. И опять полез на Божий свет.
В длинном пустом коридоре второго этажа даже мухи не летали в люминесцентном воздухе. Как не вспомнить тут было Осипу вечера в своем отечестве! В эту пору там как раз пересменка в кино, одни идут к Дому культуры, другие обратно, в переулках топко, ни зги не видать, а всё же сердечно и весело. Народ лузгает семечки, перекликается, кто-то шарит в грязи влипший полуботинок и выражается от всего сердца, да таким винтом, аж заслушаешься. А тут – пустыня.
Осип плыл мимо дверей и прислушивался. По позднему времени тишина в коридоре стояла могильная, пошуршивали одни лишь его, Осипа, остаточные шаги, да плащ еле слышно похрустывал. Не сразу, оказывается, отпускает этот свет на тот, для полной бесплотности тоже время требуется…
Как вдруг потянуло свежайшим табачным дымком. У Осипа, записного курца, затрепетали ноздри. Повел он носом вдоль полированных дверей, остановился около одной, из скважины которой веяла чарующая струйка. Волнуясь, Осип деликатно постучал – но звука от этого никакого не произошло. Тогда он поддернул габардиновые штаны, прибрал под кепку серые свои вихры и шагнул прямо в дверь. Это-то как раз хорошо получалось.
Однако комната за дверью была пуста. То есть стояли в ней столы с пишущими машинками, на подоконнике аквариум, а в нем, в подсвеченной воде, переливались лепестками цветные рыбёшки. Но людей тут не было.
Табачный дух между тем усилился. Осип осмотрелся. В обшитой деревом стене слева имелась ещё одна дверь, с таблицей на ней:
Заведующий отделом
искусственного интеллекта
член-корреспондент АН СССР
Холмогоров Ефим Трофимович
Осип поскреб кепочку – заведующий, бляха-муха. Опять начальник, и тоже злобный будет. Он и прежде-то начальству без надобности на глаза не лез, а тут как назло… Но столь приманчиво веяло табачком, что – эх, была не была, решился Осип. Подвигал по ковру подошвами, отхлопал кирпичную пыльцу с плаща, руки оглядел. Могли б почище быть, под ногтями черно, да шут с ним, не свататься…
Взялся Осип по-старинному за дверную ручку, а никакого взаимодействия. Сплюнул в досаде, вошёл по-новому, сиречь насквозь. У порога благовоспитанно покашлял.
– Вечер добрый, хозяин. Не помешаю?
В сумеречном громадном кабинете горела одна только розовая лампа на столе. Неяркий шар её высвечивал редкие сивые волосы, руку, в которой шипел и приплясывал карандаш, и другую, подпиравшую морщинистую щёку. Хозяин кабинета мельком глянул на Осипа и продолжал писать.
– Уже помешали, – сказал он. – Входите, не стойте в дверях. Из АХО?
– Сам по себе я, – уклончиво ответил Осип и сделал шаг. – Мимо вот иду по коридору, слышу – табачком потягивает…
– Пожалуйста, – Ефим Трофимович двинул к нему сигаретную пачку. – Угощайтесь.
– Благодарствую. Некурящий я теперь.
– А зачем вошли?
– Так… перемолвиться.
Ефим Трофимович положил карандаш, снял круглые железные очки и растерянно растер переносицу. К нему никогда ещё не заглядывали перемолвиться, да ещё незнакомцы, да ещё по ночам.
– Ну, если есть о чем… Садитесь, вот кресло.
Осип приблизился и чинно сел, стараясь сверх меры в обширной коже не утопать. Ефим Трофимович разглядывал его, вертя очки в бледных пальцах, сильно крапленых стариковской горчицей.
– Да вы явно не наш, не институтский. Кто таков, почему так поздно? Известно вам, что вас здесь могут задержать?
– Уж пробовали, – вздохнул Осип. – Только хрена задержишь меня теперь.
– Это почему же?
– Сам интересуюсь знать, – сказал Осип. – Не ухватываюсь я, вот в чем промблема.
Ефим Трофимович насунул на нос очки, посмотрел на Осипа сначала в стёкла, потом поверх.
– Позвольте-ка… Уж не тот ли вы самый фантом?
– Это что такое? – не понял Осип.
– Сотрудникам нашим из стенок да из мебели – не вы ли показываетесь?
Осип на это уныло кивнул. Сгорбился, руки держал на коленках, вбок глядел.
– Нда, – сказал Ефим Трофимович. – Но вы-то должны понимать, уважаемый, что являться людям из стенки несерьезно. А в вашем возрасте пора уже знать, что это даже невозможно.
Осип виновато пожал плечами:
– Так и я тоже думал – сказки, а оно вот как коснулось… И куда мне с промблемой теперь? Я с вашими по-доброму хотел, по-человечески, а они пугаются, звереют, соображать перестают… Как им объяснишь, что оно невозможно, конечно, да только не всегда, а до поры до времени…
Какое-то время оба грустно молчали.
– Дайте руку, – велел Ефим Трофимович.
Осип обтер ладонь об полу, протянул через стол. Ефим Трофимович пожал её, но пальцы его сомкнулись в пустой кулак. Осип руку убрал и совсем отвернулся.
– Ах, ты… Как же это вас так угораздило, голубь? – услыхал он, и неожиданно для себя разрыдался – горько, с захлёбом и обильной слезою, аж из носу потекло. Спасаясь в платок, краем глаза увидел Осип, что качает головой этот старый человек, и что нет на его лице ни испуга, ни отвращения, а одно сочувствие.
– Ну, будет, будет вам, – приговаривал Ефим Трофимович, пока гость его сотрясался в рыданиях и плавал сквозь кресло. – Все-таки мужчина, мужикам положено терпеть. Хотя действительно – ситуация… Воды хотите? Ах, чёрт…
Кое-как угомонился Осип, продуделся в платок, прокашлялся. Полегчало ему вроде.
– Вы уж извините, – конфузился он, отирая влагу с лица. – Механизатор я потомственный, в жизни слезы не обронил, а тут как прохудился…
– Ну так что же? Вполне человеческая реакция, понимаю. Напротив, это хорошо, что вы сохранили реакции в вашем… этом… загадочном положении. Просто, знаете ли, рад, что вы такое… что вы такой… и даже поплакали. Очень рад.
Бормоча это, Ефим Трофимович собирал исписанные листы.
– Что-то я устал сегодня. Переутомился даже, и потому, поймите правильно, не могу исключить, что вы всего-навсего моя галлюцинация. Возможно, вы мне кажетесь, вот в чем штука.
– Я? Да никогда, дядь Ефим! – Осип сдёрнул кепку и к груди прижал. – В жизни никому не казался, даже и голову не морочил!
– Вам я верю, уважаемый, но себе самому не совсем. Вот дома отдохну, приму лекарства, а завтра увидимся снова. Если вы не исчезнете.
– Прямо с утра можно?
– Ни в коем случае. Вечером, после шести, тогда нам не помешают потолковать. Вам ведь хочется пообщаться?
– Ещё как!
– Мне тем более, как учёному, интересно.
Ефим Трофимович натянул пиджак, взял под мышку папку с бумагами и направился к двери, стариковски пришаркивая. Осип семенил сбоку, заглядывая ему в лицо.
– Вас как величать-то, я не спросил?
– Осипом!
– А по батюшке?
– Осипом зовите, мне приятно!
– Как вам угодно, – Ефим Трофимович открыл дверь. – Прошу вас, Осип.
Но тот у порога замялся.
– А можно бы здесь мне остаться, дядь Ефим? У вас хорошо.
– Вы находите? Кстати, где вы обитаете?
– В колодце. Не которые для воды, а в стенке есть такой колодец, с кабелями. Темно там, и дует, зараза, день и ночь трубой…
Ефим Трофимович подумал.
– Хорошо, оставайтесь здесь, если понравилось. Тем более, что удалить я вас всё равно не могу. Только уговор…
– Да я тут так упрячусь – с собаками не найдут! – обрадовался Осип. – И на людях не покажусь, провалиться на этом месте!
– Проваливаться тоже не надо, – сказал Ефим Трофимович. – До свидания, Осип. До завтра.
– До завтра, дядь Ефим!
Дверь захлопнулась, щёлкнул замок, и донельзя счастливый Осип остался обживать новое обиталище.
***
Следующий день Ефим Трофимович провел обычным порядком. С утра планёрка, отчеты разработчиков по темам, затем совещание, другое совещание, обход лабораторий, пятнадцать минут на бутерброды, час на правку статьи, звонки по снабженческим делам, работа с аспирантами, заседание учёного совета, а под самый звонок, как обычно, совещание у директора НИИ о выделении людей по разнарядкам горкома партии. После совещания о переборке картофеля академики с докторами наук покушали своих таблеток, слегка успокоились и разошлись по кабинетам доделывать дневные дела.
Отгремел ликующий звонок конца трудового дня, отгрохотали по коридорам табуны научных сотрудников, огромное здание медленно затопила вечерняя тишина. Рабочее время кончилось. Ефим Трофимович перекладывал с места на место бумаги и с некоторым волнением прислушивался к дребезгу минутной стрелки в электрических часах на стене.
Шесть.
В сейфе послышался несмелый кашель.
– Осип, это вы?
Из броневой двери высунулся козырек, за ним вся кепка показалась, оранжевый плащ, и вот уж Осип целиком, деликатно изображая походку, подплыл к столу,
– Не помешаю, дядь Ефим?
– Напротив, я вас ждал. Садитесь.
Ефим Трофимович качал головой, наблюдая, как Осип аккуратно обходит стол, как добросовестно усаживается в кожаные подушки кресла, пытаясь в них особо не утопать.
– Подождите немного, я скоро закончу.
– Нам не к спеху!
За ночь Осип обследовал кабинет и окрестности, включая пол и потолок, и остался весьма доволен. Кабинет был достоин хозяина. Осипа немало удивил чуланчик, имевшийся за дверью в углу кабинета. В чуланчике лучился рафинадной белизной унитаз, сияли никелированные краны над раковиной, стояла вешалка на гнутых ногах, и все эти удобства удваивались просторным зеркалом, отражавшим всякую мелочь и чепуху, что угодно отражавшим, кроме Осипа. Ему это стало обидно, и более он в чуланчике не появлялся. Ночью в его распоряжении всё равно был весь кабинет, а для дневного пребывания он избрал несгораемый шкаф. Тут и слышно было всё, что делается в кабинете, и для необходимости посмотреть имелась крупная скважина для ключа.
– Ну, вроде бы всё на сегодня, – отодвинул бумаги Ефим Трофимович. – Что вы скажете насчёт чайку?
– Будьте ласковы, попейте. Мне удовольствие посмотреть.
– Извините, Осип, я опять забыл. К вам надо привыкать, ничего не поделаешь.
Ефим Трофимович поднялся и раскрыл дверцы в боковой стене, за которыми чего только не было! Чашки-чайники, бокалы, сахарница, вазочка с вареньем, бутылка коньяку, полное собрание сочинений Льва Николаевича Толстого и даже маленький телевизор поблескивал. Все это Осип уже видел ночью, но сейчас к удовольствию хозяина искренне восхитился, до чего же ловко и удобно тут всё приспособлено.
С помощью кипятильничка, похожего на пружину, Ефим Трофимович в два счёта вскипятил чайничек, заварил его, и поплыл по кабинету свежий прелестный запах чая.
– Как хотите, но один я пить не могу, когда у меня гости. – Ефим Трофимович поставил перед Осипом стакан в кружевном подстаканнике. – Пускай стоит.
– Зря добро переводите, – вздохнул Осип. Но оказалось удивительно приятно окружить стакан бесплотными ладонями, почуять его домашнее тепло, наблюдать над рубиново-коричневой поверхностью текучие струечки пара и слышать запах. Такой же чай Лизавета заваривала по вечерам, только еённый веничком поддавал…
– Рассказывайте, Осип, я вас слушаю. Всё по порядку.
И Осип, уставясь в стакан, поведал, как моросящим сереньким утром в девятом часу утра вылез он с чемоданом из вагона. Не упустил про шурина, про промашку с метро, и обо всех последующих странностях тоже рассказал с подробностями. Рассказывал, и удивлялся сам, до чего же свински обошлась с ним судьба, обернувшаяся вдруг мачехой.
– Да, история глуповата, – сказал Ефим Трофимович. – Но я не понимаю, зачем вам понадобилось возвращаться сюда, да ещё в таком … экзотическом состоянии.
– Да разве мне оно надо было? Оно ж они так удумали, драные подолы! Надо было смотреть, говорят, где помирать взялся, этот участок не наш!
– Осип, что за такие “они”?
– Да я их знаю, что ли? Принять твою душу не можем, говорят, поскольку излетела из самого из злокачественного гнездилища ереси. А я, говорю, виноват, что гнездилище? Тем более, говорю, уже излетела, куда мне теперь деваться? Бу-бу-бу, ничего не знаем, вот если б ты в больнице, или дома помер, или, например, при исполнении службы, или в сражении с супостатами, тогда другой разговор. Тогда милости просим. А так – иди, откуда пришел. И чувствую, дядя Ефим, чего-то крутят, глаза бегают, на уме другое. Ладно, говорю, предположим, ворочусь в гнездилище, а дальше что? Ничего особенного, говорят, присмотрись там у них, ты душа техническая, вся горюче-смазочным матерьялом провоняла, ты разберёшься. Да вам это на кой, спрашиваю? А мы так, говорят, научный интерес питаем. Но у нас промблема – это режимное предприятие, праведным допуска туда нет, одни партийные там да атеисты. Да я, что ли, вам праведник? Смеются, бороды. Зато, говорят, тебе и туда, и сюда есть допуск, вот ты нам потом всё расскажешь. Да когда оно настанет, ваше потом, говорю, долго мне там болтаться? Не, говорят, не очень долго – до чуда. До какого такого чуда, я ведь в ваших делах не соображаю! А тебе соображать не надо, говорят. Как случится там у них такое, чего партийцы да атеисты объяснить не сумеют, оно и будет – чудо. Тогда милости просим сюда, пропустим вне очереди. Отцы, говорю, да пустите вы сразу, и дело с концом! Э, говорят, у наших дел конца не бывает, как и начала. Ступай, говорят, с Богом.
Ефим Трофимович не перебивал его и даже не удивлялся связности его вранья. Конечно, Осипу в его колодце хватало времени, чтобы из смутных представлений о религии, из собственных туманных домыслов о загробной жизни выстроить мостик от механизаторского прошлого к оскорбительно бесплотному настоящему в стенах научно-исследовательского института. В глазах его горела вера самому себе. Что ж, понимал Ефим Трофимович, никакая личность не потерпит перерывов в своем бытии. Живой переплывает ночь в лодочке сновидений, фантом заполняет фантазиями провал между жизнью и существованием – и вот уже существование фантома имеет цель.
– Как звали старцев? – спросил сочувственно Ефим Трофимович. – Уж не Петр ли и Павел?
– Да может и так, – пожал плечами Осип: – Мне они не представлялись!
Зазвонил телефон. Ефим Трофимович снял трубку, послушал, забормотал виновато:
– Срочная работа, Ниночка, ну зачем ты сразу так… Год кончается, отчёт пишу, как будто в первый раз… Хорошо, хорошо, одеваюсь.
– Супруга? – догадался Осип. – Строга. У меня Лизавета тоже вот… была. Идите домой, не надо женщину расстраивать.
Ефим Трофимович покачал головой.
– Не удалось нам с вами толком поговорить, а жаль.
– Наговоримся ещё. Время, оно всё впереди.
– Это как у кого…
– Почему так? – насторожился Осип. – Болеете ли?
Ефим Трофимович развёл руками – увы.
– То-то гляжу, – огорчился Осип, – костюм на вас полощется. К докторам ходите?
– Потом расскажу, голубчик. Пойду я. Не предупредил жену, она и волнуется…
Ефим Трофимович в два приёма поднялся с кресла, долго ловил рукав пиджака. Стало видно – более болезнь его состарила, чем годы. Осип вздохнул сокрушенно. Когда же Ефим Трофимович взял папку с бумагами, Осип спохватился:
– Дядь Ефим, это самое… телевизор нельзя ли включить? Давно не смотрел, уже и не в курсе, что делается на белом свете.
– Сделайте одолжение, Осип, смотрите сколько угодно.
– Очень благодарен. Только уж включите сами, дядь Ефим.
– Да, я опять забыл… Извините.
Ефим Трофимович включил телевизор, с порога обернулся – хотел что-то сказать – и прикрыл за собою дверь. Осип, сняв кепку, благоговейно смотрел на экран.
До глубокой ночи перед ним двигались и говорили призраки, и он себя чувствовал таким же подлинным, как эти тени на стекле, и даже не одиноким.
***
Члену-корреспонденту Академии наук СССР, доктору наук Холмогорову не составило труда определить происхождение фантома. Материалист, он не стал отвлекаться на басни о драных подолах. Сопоставил ночь Осиповой кончины с графиком запуска новой машины, собранной аспиратами в одной из лабораторий его отдела, в подвале, как раз под дежуркой. Машина была ничего особенного, очередной композитор интеллекта для роботов, но в этом варианте аспиранты пошли на прямое матрицирование сознания кого-нибудь из сотрудников, желательно кого попроще, попрямолинейнее, чтобы не усложнять задачу избыточными знаниями и нерациональными эмоциями… Собирать искусственный разум по крупицам казалось молодежи чересчур долгим делом.
Сопоставив даты, Ефим Трофимович спустился в подвальную лабораторию и выяснил, что с того дня машина уже три недели работает без остановки в наладочном режиме, но пока выдает одни побочные эффекты. Жрёт энергию в три раза выше расчетного, матрицировать никого не желает, память забита каким-то информационным хламом и прочее в том же духе. Аспиранты жаловались на нехватку транзисторов и вздыхали, ожидая разноса, но Ефим Трофимович только собрал все схемные листы, велел не выключать машину ни под каким предлогом и ушел.
Дома он, академик, в первый же вечер разобрался, в чём дело. Как во время грозы из сочетания полей и обстоятельств рождается шаровая молния, которая лучится, движется и живёт сама по себе, пугая людей непохожестью ни на что обиходное, так и сочетание неординарного режима работы машины с последней вспышкой сознания умирающего неподалеку человека создало эфемерный слепок личности. Во всех подробностях, от мировоззрения до пуговки на кепке. Самостоятельный и несчастный.
Нетрудно было оценить последствия случайного открытия – бессмертие души, не более того, но и не менее. Причем не где-то в недоказуемом раю, а во вполне материальном научно-исследовательском институте п/я номер такой-то. Бессмертие, доступное всякому, в кратчайший срок, на всё то время, пока подаётся электропитание. И поскольку энергетика создана и пущена человеком на вечные времена, то вот нам и машина вечной жизни. Осталось разобраться в том случайном, первоначальном её режиме, восстановить условия той ночи, провести достаточное число экспериментов с умирающими – добровольцы найдутся среди безнадёжных больных, – а там уж можно, и даже необходимо, попробовать бессмертия самому…
Штука в том, что для обследования машины нужно её выключить. Осип при этом исчезнет. Допустить такое академик не мог.
Ефим Трофимович взял за правило отпрашиваться у супруги раза три в неделю, и, Господи Боже, что за чудные вечера они проводили за чаем с Осипом! Днём каждый занимался своим делом (Осип продолжал экспедиции по необозримому зданию, но старался людям не мешать и научился с этой целью замечательно укрываться в лабораторном оборудовании), а вечером под чай вели они сердечные беседы.
Всё чаще в последние годы Ефим Трофимович возвращался памятью в деревню. Вспоминались покосы, купанье лошадей в рассветной Цне, гудящая дедова пасека, звон зимней реки под коньками, а всё плохое забылось, будто его и не было. В Москву он перебрался в юности, и изо всей его взрослой жизни ничего само собой, без повода, как-то не вспоминалось. Зато корешок, оставшийся в бедной деревенской земле, всё вытягивал и вытягивал из неё нежные образы детства, одни только нежные, одни только светлые. И он с особенным пристрастием слушал рассказы Осипа о его отечестве, и скоро столь близко узнал районный центр Краснохолм, словно сам там родился и прожил все Осиповы сорок четыре года. Он узнал, хороша ли рыбалка в Чёрной речке, сколько платят в колхозе за гектар зяблевой вспашки, выгодно ли брать кабанчиков на откорм, и понемногу посвящен был в мистические тайны отношений села с “Сельхозтехникой”, и даже в ещё более серьёзные промблемы. Он пробовал высказывать о них своё мнение, но Осип не любил скоропалительных суждений о своей отчизне, да ещё из-за тридевяти земель, и саркастически благодарил за советы.
Что же касается последних впечатлений Осипа, то чем более он видел всяческих чудес в лабораториях, тем равнодушнее становился к ним. Душа его хотя и была технической, но требовала ясности в назначении того, что он видел, искала практического применения на земле, в дому, для общего улучшения жизни. Ничего такого он здесь не находил и однажды за чаем деликатно усомнился – а на кой оно ляд это всё нужно?
– Осип! – сказал на это Ефим Трофимович. – Без наших исследований невозможен дальнейший прогресс!
– Вон оно что? – вежливо удивился Осип. – А зачем он, дальнейший, нужен? Для жизни вроде всё уже придумано! Вот только эту самую жизнь бы нам с тобой руками ухватить, а, дядь Ефим?
Болезнь глодала доктора наук. Он понимал, что может ещё успеть ухватить эту самую жизнь, если решится использовать открытие для себя, и что с этим следует поторопиться. Понимал, но не знал по-прежнему, что станется с Осипом, если выключить машину в подвальной лаборатории. Смешно сказать – даже лишь помышляя об этом, уже чувствовал себя палачом.
С недели на неделю откладывал Ефим Трофимович роковое решение. Уже и аспиранты приступили к следующему варианту композитора, теперь с воспитуемым интеллектом, а прежняя машина продолжала по странной прихоти шефа жужжать в углу, в подвале, пожирая одна столько электроэнергии, что хватило бы для нужд всего неведомого им Краснохолма.
Шёл последний день затянувшейся осени. По календарю давно пора бы снегу лечь, а сыпал всё шквалистый дождь, либо мокрые хлопья косо ложились на стёкла и с шелестом оползали. Двор был пуст, в курилке никто не курил, и в тот день Осип не вытерпел, вышел из стены на вольный воздух. От научных лабораторий его уже мутило.
Во дворе же он вдохнул полной грудью. В лицо ласково веяло дождиком. Мотались по двору электрокары, рогатые погрузчики и прочая механическая бестолочь, но Осип тщательно уступал им дорогу, не желая новых обмороков и изумлений. Никто не обращал здесь на него внимания, не швырялся мебелью. Хорошо!
Он послонялся вдоль доски почёта, Ефима Трофимовича на ней не нашёл, вздохнул и решил посетить гараж, больно вкусно оттуда тянуло соляром. Подошел, заглянул в приотворённую воротину и глазам своим не поверил, увидев облупленно-голубой, мятый и косоглазый тракторный передок, раскорячившийся в почтовом ящике на спущенной резине, словно где-нибудь в степной МТС.
Осип огляделся по сторонам – никого. И шагнул в ворота.
Он не обознался. Действительно, в углу гаража, в захламленном боксе, скособочилась дряхлая “Беларусь”. Осипа дрожь пробрала – шутка ли, с детства на таких вот костотрясах работал, лет тридцать как уже. Руки рулём отмотал, ноги педалями оттоптал, и сколько проклинал того, кто выдумал это хреновище – зимой в нем околеваешь от стужи, летом весь черствеешь, как сухарь в печи, и круглый год колотит тебя в ём на ухабах, аж душа стучит об зубы. И вот гляди ж ты, Лизавете бы так не обрадовался!
Позабыл он реальность, полез в кабину. Вцепился в потрескавшийся руль – нет, не берётся руками. Дёрнул рычаг передачи, алый от ржавчины, а кулак пустой. Пнул педаль – провалилась нога сквозь педаль, в ржавый пол ушла по колено.
Тут и заплакал Осип во второй и последний раз, горчайше заплакал, бесслёзно, с поношением сквозь зубы неизвестно чьей незадачливой матери. Всё, механизатор, амба. Одно тебе название отныне – дух.
Так что наступившим вечером Ефим Трофимович не узнал приятеля. Скучный, вялый, величия разума не отрицает, над чаем не возводит глаз. Ефим Трофимович скоро выяснил причину печали и удивился такой сентиментальности.
– Осип, разве можно так страдать из-за металлолома? Я уж подумал, не случилось ли с вами чего.
– Что со мной случиться может… – бурчал Осип. – Я же видимость одна, пустое место. Меня, может, и нету на самом деле…
– Ну, голубчик, что за настроение! Вы существуете вне всякого сомнения, а вот есть ли причина вашему горю, в этом сомневаюсь.
Осип махнул рукой – толкуй, мол, с тобой после этого.
Но и сам себе не мог он объяснись причину печали. Мало ли списанных тракторов сгнило в его колхозе, а скольких он сам насмерть загонял по пашням и проселкам. Одних “Беларусей” полдюжины выработал. Но то было в настоящей жизни, там надо было план давать, там сила трактора каждый год ложилась в землю, чтобы прорасти зерном, травами или картошкой, чтобы накормить людей.
– Дядь Ефим, – сказал Осип в сторону.
– Что?
– А давай отремонтируем его.
– Кого?
– Трактор.
– То есть? – посмотрел Ефим Трофимович поверх очков.
– Нельзя его в металлолом, он годный. Я в тракторах понимаю, на нём пахать да пахать.
– Что вы собираетесь здесь пахать?
– Это я к слову, дядь Ефим! Поставить его на ход, так сразу и найдут, чего прицепить, отвезти куда, это же машина! Трактор, дядь Ефим, надо понимать!
Горела мольба в глазах у Осипа, кепку он тискал в руках, истосковавшихся по железу. Ефим Трофимович, глядя на дикую эту картину, ошеломлённо закурил.
– Понимаете, Осип, я ведь учёный, исследователь, я не могу ни с того ни с сего ставить перед руководством института вопрос о ремонте какого-то трактора. Это по ведомству главного механика. Мне так и скажут – с какой стати, товарищ Холмогоров? И будут правы.
– Так ведь нельзя ж, чтобы трактор в хозяйстве без дела пребывал! Как можно ему без дела!
– Ох, Осип, здесь инженеров-то бездельных на полк наберется, а вы – трактор… Хорошо, я поговорю с ремонтниками. Если вообще можно ещё привести его в порядок…
– Можно! Я все проглядел, в самое нутро к нему лазил, руками по миллиметру прощупывал – ещё как можно починить! Только ну их, ремонтников, лучше мы сами.
– Что – сами?
– Ты да я, да мы вдвоем, потихоньку все переберем, к весне поставим на ход – а раньше он и не нужен!
– Осип, это несерьезно. Техникой должны заниматься специалисты, они с этим лучше нас справятся.
– Знаю, как они справятся! Позапихают в него запчастей, кувалдой добьют, чего не влезает, и сверху покрасят, чтоб вместе держалось. “Сельхозтехника” наша так ремонтирует, а тоже – специалисты! Мы лучше вдвоем, мы-то все как положено сделаем…
– Выбросьте эту затею из головы. У меня на тракторные проблемы нет ни сил, ни времени.
– Дядь Ефим! – взмолился Осип. – Ремонтники ведь меня не допустят до дела!
И скрутил свою восьмиклинку в жгут. Ефим Трофимович вздохнул.
– Сломаете козырек, товарищ механизатор. Хорошо, попробуем. Только я не представляю себе…
– А и не надо тебе ничего представлять! Ты руками, да я головой, вдвоем мы – сила! Я ведь технику насквозь понимаю!
Ну и хлебнул же Ефим Трофимович со своим странным делом. Директор никак не понимал, с какой стати заведующему отделом искусственного разума, известному ученому на исходе седьмого десятка, захотелось отремонтировать трактор. Хобби, что ли, такое? Так у Ефима Трофимовича в долгой жизни на пользу страны одно лишь только и было хобби – работа, работа, работа. Но для чего вам возиться с этим хламом, недоумевал директор. Ефим Трофимович в конце концов даже вспылил – для физических, мол, упражнений и бодрости духа! Из уважения к академику директор прекратил допытываться и подписал разрешение на допуск тов. Холмогорова Е. Т. в гараж в нерабочее время. И еще вздохнул, подумав, что на искусственный разум давно пора подбирать замену, старик сдает на глазах.
Да почти неописуемые препятствия пришлось ему преодолеть в семье. Нина Андреевна рыдала и грозилась разводом на склоне лет. Мало того, что не уложишь его лечиться в стационар, так теперь ещё и вечера, и все выходные будут отданы ненасытной работе, пропади она пропадом! И все же он настоял на своем – к тихому счастью Осипа.
А зима шла неровная. Большие снега перемежались морозами, морозы внезапными оттепелями, и тогда мостовые и тротуары покрывала глубокая, круто посоленная каша. Слов нет, у Осипа в отечестве зимы против столичных были правильнее, славные зимы у них – он обстоятельно рассказывал, какие именно. Ефим Трофимович не защищал столицу. За эти месяцы он похудел ещё больше, костюм полоскался на нем, будто внутри не осталось плоти, один только остов.
– Эх, подшить бы тебя со всех сторон, – заботился Осип. – Ходишь пугалом, сотрудников беспокоишь…
– Ничего, они привыкли.
– А все равно – блюсти себя обязан, пока в начальниках. На тебя люди смотрят.
– Правильно, – усмехался Ефим Трофимович. – Со мной надо построже!
Он чувствовал, что Осип забрал над ним нешуточную власть.
Конечно, этот никому не нужный трактор вовсе не был ему дороже собственного убывающего здоровья, не настолько он выжил из ума. Но благодаря ремонту он теперь часами был с Осипом наедине, и уже не болтовня за чаем соединяла их, а общая работа, в котором механизатор с незаконченной семилеткой многому чему учил его, доктора наук.
И теперь все более его заботили не успехи отдела, идущего по рельсам перспективных тем, а та гудящая машина в подвальной комнате, вроде никому не нужная, как этот трактор,
Стоило Осипу в условленное время не покашлять в сейфе, как Ефим Трофимович спускался в лабораторию, расспрашивал аспирантов об их делах, а сам следил за перебежками огоньков по панели машины, вслушивался в пчелиный зуд трансформеров и обещал себе на этот раз не либеральничать и отругать Осипа за отлучку. А однажды, когда нервы не выдержали и он велел аспирантам подключить машину к резервной системе электропитания, в стекле вытяжного шкафа увидел он, как один из ученых юношей повертел пальцем у лба.
– Осип, вы увлекаетесь прогулками, а между тем меня вот-вот на заслуженный отдых погонят, – выговаривал он затем приятелю. – Доставайте список, что там ещё нужно сделать?
– Начать и кончить, дядь Ефим! Насос надо топливный новый, потом форсунки поменять, это легче, а клапаночки мы сами притрем. А там, Бог даст, на Крещенье сцеплением займемся.
Ефим Трофимович сверялся со списком дел на субботу – никаких клапаночков там не числилось, это уж Осип форсировал сроки.
В гараже в морозы держалось тепло, в оттепель было сухо, пахло здесь делом – маслом и железом. Когда надо было снять или поставить тяжелое, выручала кран-балка. Ефим Трофимович чувствовал себя окрепшим и не жалел, что не лег в стационар. А уж сколько Осип восхищался дивными условиями труда – особенно кран-балкой.
– Нам бы такую на машинный двор! А то две грыжи натягал ремонтами, во, погляди.
И он расстегивал штаны, а Ефим Трофимович изумленно глядел на большие голубоватые грыжи.
– Нам бы в колхоз подобный инструмент! – распалялся Осип. – Нам бы крышу да тепло зимой, я бы свои механизьмы держал как игрушки, я бы каждый вкладыш облизал, пока поставлю на место. А то, блин, на морозе гайки к пальцам пристывают, снег в картер упадает – это разве ремонт? Одно страдание!
Ефим Трофимович ещё более налегал на гаечный ключ.
Ах, граждане, имеющие тело! Видели бы вы, как вился Осип вокруг своего дяди Ефима, как хлопотал у верстака, изнемогая от желания помочь! Он показывал на пальцах, объяснял, растолковывал, но ведь не сразу же академик усваивал премудрости притирки клапанов, – и тут уж Осип бушевал, по крайности и матюки закладывал! Но скоро отходил и опять пытался ухватить отвертку бесплотными пальцами.
Так что нетрудно представить, что творилось с ним, когда под старый Новый год, в январе, Ефим Трофимович включил стартер и движок зачмокал, затрясся, выплевывая несгоревшую смесь.
– Форсунки ни к черту! – причитал Осип. – Неправильно собрал, акадэмик! Разбирай обратно к научной матери!
Тут, естественно, движок бабахнул и завелся, затарахтел. Что было! Осип порхал по гаражу оранжевым нетопырем, размахивал руками, горланил и кувыркался от полноты своего счастья, и Ефим Трофимович смеялся тоже, глядя на него.
Но дел оставалось – конь не валялся. На одну лишь трансмиссию потратили весь остаток зимы. В марте запустили гидравлику, перебрали рулевое управление и тормоза.
Все медленнее работал Ефим Трофимович, силы оставляли его, а Осип торопил, он-то видел, как мало времени осталось дяде Ефиму воздействовать руками на предметы. Ведь жизнь есть всего лишь возможность приближать одно к другому, ничего больше. Но и не меньше. И только одна эта возможность отличала их с дядей Ефимом друг от друга – до поры.
В последнюю субботу марта Осип сказал озабоченно:
– Вроде порядок. На пятый разряд слесаря-моториста потянешь, дядя Ефим. Молодец.
Ефим Трофимович покраснел от похвалы – Осип не баловал комплиментами. Трактор бодро стоял на надутых колесах и тоже выглядел очень довольным.
– Теперь как бы и все, – чесал в затылке Осип, – остался, значит, плуг.
Ефим Трофимович взялся за сердце.
– Помилуйте, Осип, зачем вам плуг? Вы ведь намеревались цеплять, возить что-то…
– Весна же на носу! Пускай летом цепляют, чего захотят, а сейчас он настоящую работу делать должен, – для какого рожна мы чинились? Я землицу присмотрел на заднем дворе – соток тридцать, правда, и железы всякие валяются, да нам теперь что! Растащим те железы трактором, и запашем!
– Осип, у меня никогда так не гудела голова, как от ваших идей. Объясните, для чего пахать землю в городе? Не просто в городе – во дворе режимного предприятия?
– От чудило ты, ей-богу, дядь Ефим. Иной раз умный, а иной раз как спросишь… Засеем землю, заборонуем, оно и вырастет.
– Что – оно?
– Да что посеем, то и вырастет! Ты мне зубы не заговаривай, ты плужок закажи в мастерской. Тебе что хочешь сделают.
Пришлось Ефиму Трофимовичу оформлять заказ.
Отковали в механическом цеху плужок. Посмеивались механики над ученой блажью, но постарались на удивление: плуг изделие особое, рука не позволяет портачить. Сверх задания покрасили его в два цвета, сами доставили плужок в гараж, сами на трактор навесили, и в тот вечер все трое пришли домой – ни в одном глазу, отметив таким необычным образом небывалый заказ.
И весна в том году не заставила себя ждать. В первых же числах апреля снег раскис и потек, на голых липах дрались воробьи, и кое-где на солнышке уже земля парила. Осип шнырял повсюду, вынюхивал и высматривал, а вечерами, от волнения въезжая в стол, рапортовал:
– Металлолом собирают! Кампания у них! Пиши бумагу, дядь Ефим, пускай и с нашей делянки чугун сволокут, нам легче будет. И ещё я посевной материал нашел – в столовку вам завезли мешок овса необрушенного. Ну народ, снабженцы эти! Я ему – это только лошадям годится! А он – куда они денутся, овес пища английская, скушают за милую душу!
– С кем вы разговаривали? Мы же условились – никого не пугать.
– Ага, напугаешь такого! Этот без мыла в щелку лезет, пройдоха!
Ефим Трофимович снова брался за сердце.
– Зачем вам понадобился овес?
– Опять зачем… – досадовал Осип. – Он же вырастет! Мешок посеем, семь соберем. Когда не восемь.
– Но зачем нам восемь мешков овса, если и один не нужен? – Ефим Трофимович видел, что нахрапистый дух вьет из него веревки, но поделать ничего не мог и препирался только из привычки к ясности в любой задаче.
– Да сначала на мельницу, а потом в ту же самую столовку! Пускай едят, они живые, им питаться надо!
– Овес… Я понимаю, если б вы предложили двор озеленить или, скажем…
– А кто мешает? Если желательно, озеленяй, хоть розы-мимозы высаживай, а все одно ведь сперва вспахать ее надо, пусть дышит! В ту субботу будет в самый раз, дядя Ефим, уж я знаю.
И вот пришла та суббота.
Ефим Трофимович хотел, как всегда, переодеться в спецовку, но Осип воспротивился – у него в отечестве на первую пахоту выезжают в чистом.
Движок запустился не сразу, пришлось покопаться. В распахнутых воротах гаража играло солнышко, грело славно, в небе сияли пухлые апрельские облачка.
Осип снял несгибаемый плащ и поставил его в угол бокса. Оставшись в праздничном костюме, к шурину в гости надетом, он первым полез в кабину. Следом вскарабкался Ефим Трофимович.
– Трогай, – сказал торжественно Осип. – Врубай четвертую на выезд.
С долгим скрежетом включилась передача, трактор дернулся, взревел и выкатился во двор.
Для практики несколько раз объехав клумбу, подернутую нежно-зеленой щетинкой, покатили между складами на зады, на облюбованный клочок двора.
– Стой здесь, дядь Ефим! Осади! – командовал счастливый Осип. – Запоминай теперь – отсюдова идем по левой бровке вон до того столба. Там развернешь и тем же макаром назад, но переднее левое держи в борозде, понял? Ну, с Богом.
Плуг опустился и “Беларусь” с прилежным стрекотом поползла, оставляя на заклеклом пустыре полосу шоколадной перевороченной земли. В изломах комьев извивались сизые толстые черви, и незамедлительно слетела откуда-то в борозду пара озабоченных грачей.
Ефим Трофимович держал баранку крепко, правил как велено, на столб. Через плуг, через все напряженное тело трактора лилась в его руки томная дрожь земли, взрезаемой лемехом, и солнце ломилось в стекло, и он улыбался и жмурился.
Осип между тем тоже всяко прилаживался к рулю, болтал ногами за бортом, но никак не получалось у него ухватиться за любимую работу; и тогда он плюнул на приличие, да и уселся на сиденье, то есть прямо в дорогого Ефима своего Трофимовича уселся. И ничего тот неприятного не ощутил, а только прибавилось в нем ещё одно, крестьянское прошлое, да увереннее пошла в борозде “Беларусь”.
Пахота ширилась. Убывал на глазах убитый колесами и замасленный хоздвор, а живая почва все новым и новым комом своим щурилась на давно не виданное солнце, подставляла грудь грачам и давала им обильный корм, вбирала воздух каждой трещинкой и изломом, парила и уже томилась жаждой принять в себя семена. И на последнем прогоне, когда на месте хоздвора разлилось мягко вспушенное, духовитое поле, на самом последнем прогоне лемех зацепил в глубине какую-то бетонную глыбу, трактор в судороге провернул громадные колеса и заглох. Пытаясь в последний миг выжать сцепление, Ефим Трофимович, видно, перегрузил этим усилием сработанное сердце. Не почувствовав особой боли, он ткнулся лицом в баранку и руки уронил – заметно огрубевшие за зиму, в черных промасленных трещинках, с потрескавшимися ногтями.
– Это ничего, – бормотал Осип, высвобождаясь из него. – Зато какое дело сделали – не чудо разве? Ничего, дядь Ефим, мы с тобой работники рукастые, да и соображаем хорошо, вещи из дому не пропиваем – нигде не пропадем, а тем более там…
И благо еще, что охрана своевременно наткнулась на тело. Чрезвычайная бригада из неболтливых людей трудилась по приказу директора весь остаток субботы и все воскресенье, и не зря. К началу рабочей недели ничто не напоминало о странной выходке покойного академика. Части трактора лежали грудой на свалке Вторчермета, где им давно положено было быть, а хоздвор лоснился свеженакатанным асфальтом, и уже даже серые ящики с оборудованием припечатывали тот асфальт своей надежной тяжестью.
Во вторник заслуги Ефима Трофимовича отмечали гражданской панихидой. В почетном карауле переглядывалось руководство и ученый совет. Сотрудники шли и шли муравьиной колонной через установленный венками конференц-зал – очень уж огромен был НИИ. Жались в углу безутешные аспиранты Ефима Трофимовича, их ждали мытарства и отсрочка защиты, их мучили запоздалые, как всегда бывает, угрызения совести из-за подтруниваний над стариком. Двое же особенно терзались своей глупой выходкой. Из машины, которая была их шефу столь необъяснимо дорога, они ещё в начале зимы повынимали системные блоки, оставив только панель с мигающими лампочками и зверски гудящий трансформер. Блоки им понадобились для новой машины, а шефу лишь бы гудело, – и теперь им было стыдно перед его желтым профилем, еле видным среди цветов от скорбящей научной общественности.
Кстати о цветах. С тех пор в начале каждого лета сквозь толстый асфальт хоздвора пробивались где попало напористые ростки. Если их не успевали своевременно срезать или хотя бы притоптать, ростки эти быстро разветвлялись цветущими кустами роз – кремовых, алых и бело-сиреневых, сколь прекрасных, столь же и неуместных в производственной среде.
А в гараже, в углу заброшенного бокса, навсегда ссутулился невыносимый оранжевый плащ.
И больше никто в НИИ не являлся.