Владимир Соколов

статья

«Сон разума рождает чудовищ» — так назвал свой знаменитый офорт Франсиско Гойя. Что может родить «сон разума» в наше время, к чему может привести пренебреже­ние принципами демократии и гласности, рассказывает эта статья.
Суд установит степень вины каждого и внесет оконча­тельную ясность в эту мрачную картину.

Вергилий мой, поводырь и рассказчик, веди меня по девяти кругам застоя, сквозь дым и пепел капиталовложений, по угольям человеческих душ веди, через ад в алых ризах социализма, под знаком светлых лозунгов сжигавший благословенную ферганскую землю. Веди меня, следователь прокуратуры, а я попытаюсь понять, отчего в день ареста Героя Социалистического Труда тысячи просто трудящихся, не Героев, разостлали ковры на улицах и дорогах, и пели под бубны, и кружились в плясках, и ли­ковали всю ночь до утра…

Но при чем тут ад? Ведь «Девять этажей рентабельности», «Этажи счастья» — это еще не самые ликующие заголовки газетных очерков, напоминающих стране, что есть и процветает в Ферганской долине аграрно-промышленное объединение имени Ленина, и что отечески руко­водит им мудрый, душевный человек Ахмаджан Адылов, и что вряд ли где еще живется крестьянину так сытно и празднично, как под его управлением.

Вдохновляясь, видимо, образом буддийской пагоды, авторы очерков насчитывали непременно девять «этажей рентабельности» — от вод Сырдарьи до снегов, убеляющих вершины Кураминского хребта. Экзотика Востока красиво вплеталась в экономическую поэзию новаций. И если еще описать, как на первом этаже плещется рыба, на втором колосится рис, на третьем зреет хлопчатник, на четвертом фрукты и виноград, на пятом бродит по пастбищам крупный рогатый скот, на шестом щиплют предальпийскую зелень овечки, на седьмом цветут лекарственные травы и гулом гудит пчеловодство, на вось­мом по скалам скачут ангорские козы, дающие пух, а на девятом, снежном, пасутся невесть что дающие, за­то невиданные яки, то из этих истекающих медом и моло­ком этажей сам собою воздвигается храм всеобщего сча­стья. Аллилуйя генеральному директору храма!

А ведь был у храма еще один этаж. Подземный. Но ни один псалмопевец о нем не упоминал. И мало кто знал, что «де­вять этажей респектабельности» давно обернулись девятью кру­гами ада.

***

По узкой бесконечной лестнице спускаемся в подвал дирекции Папского производственного аграрно-промышленного объединения — ПАПО. Первым Джаббарали, за ним посредник, без которого Джаббарали с незнакомыми не разговаривает. Здесь, в кишлаке Гурумсарай, теперь люди мало кому верят.

Подвал разделен на клетушки, каждая запирается стальной решеткой.

— Адылов приказал мне: будешь бригадиром, — го­ворит Джаббарали, и в тусклых его глазах почему-то не отражается свет небольшого фонарика. — Я отказался, потому что у нас кто брал материальную ответственность, пускай кассир, пускай бригадир, такой через три-четыре года обязательно умирал. От желудка умирал, автоаварии или так пропадал… Тогда Адылов привез меня в дирекцию. В кабинете приставил мне к горлу нож, вот так, сказал, отрежет голову, раз я не слушаюсь. Я все равно отказал­ся. Тогда он пнул меня по ноге так сильно, что я упал. В кабинете были еще главбух совхоза и начальник отдела кадров, все они стали бить меня, я потерял сознание. В себя пришел через несколько дней вот здесь, в этой камере, на полу лежал. Не мог подняться, не мог открыть глаза. Нога как будто сломана. Пришел личный доктор Адылова, гипс наложил. Сам Адылов потом тоже зашел, приказал подписать какой-то документ, а то меня прямо здесь убьют. Я подписал.

Я посветил на изможденное его лицо.

— Сколько дней ты здесь провалялся?

— Двадцать шесть.

Наверху, в полусотне шагов отсюда, сияет под ослепительным ферганским солнцем крашенная под серебро гипсовая статуя Владимира Ильича. Сияла статуя, сиял на знамени республики символом успехов в строительстве социализма все удлиняющийся ряд орденов, выковывалась в Папском объединении, пела печать, новая модель хозяй­ства — не только для Узбекистана новая, но и для всей страны. А в зиндане, традиционной для ханского Востока подземной тюрьме, под дирекцией ПАПО ворочался на земляном полу голый, изувеченный, перемазанный кровью и глиной Джаббарали, отказавшийся быть в храме счастья бригадиром.

Наверху шелестели чинары Гурумсарая, ветер касался их и мчался на цыпочках дальше, по хлопковым полям и виноградникам, где тысячи дехкан радовали картинами счастливого труда фотокорреспондентов и операторов до­кументального кино, и никто из дехкан тех давно не пом­нил, что такое выходной и тем более — отпуск. А в стороне от корреспондентских троп под тем же ласковым ветром создавался апофеоз труда в наказание: сотни людей воздвигали в степи бесконечные и бессмысленные стены из дикого камня.

Один из этих сотен, бывший совхозный кассир, рассказывал, как не выполнил вовремя указание Адылова — опоздал подвезти на его дачу продукты – и как за это Адылов направил его на штрафные работы на строительство подземелья, где кассир проработал без малого год. На него, как положено, заведено было дело. Следствие нашло две тысячи таких «дел», остальные успели уничтожить…

Строительство подземелья, на котором работали про­винившиеся кассиры, поливальщики, рабочие, директора совхозов, просто неугодные люди, годами кипело прямо во дворе дирекции ПАПО и все же никак не замутнило об­раз «новой модели хозяйства». Лопатами и кетменями выкопан здесь котлован двадцатиметровой глубины, ко­торый тянется в сторону Сырдарьи. В котловане вручную построен железобетонный туннель, в котором свободно разъедутся два грузовика. Отвод туннеля ведет к дирекции, к лифтовой шахте, по которой впору подниматься пря­мо в авто, другой отвод вливается в гигантское подземелье, простором не уступающее станции метрополитена. Систе­ма более узких ходов соединяет под землею все административные здания Гурумсарая. Сколько денег потрачено на это бессмыс­ленное сооружение? А главное – зачем? Объяснить с точки зрения здравого смысла невозможно.

Осужденные личным судом Адылова выбива­лись здесь из сил по 12—15 часов в день, и таких набира­лось на стройке до тысячи человек. Зачем? Ведь на полях и фермах вечно не хватало людей, зачем расходовать впустую труд? У меня нет ответа. В этих подземельях было  чувство, что я по­пал в  Зазеркалье, где логика и здравый смысл нашего мира не действуют, где все подчинено особым, обратным законам, а может, законов и вовсе нет. Но вы­ползаешь на поверхность — небо, ветер, лозунги, в отде­лении милицейская фуражка капитана Валиджана Мажнунова, обеспечивающего теперь здесь порядок и законы, которые, как выясняется наверху, и прежде-то никто не отменял.

Отлежавшись в зиндане, Джаббарали собрался с си­лами и при первой  возможности бежал. Ночь на­пролет он шел по полям (на костыле!), к утру добрался до родного кишлака Пунгана, где семья уже не чаяла увидеть его живым. Но от Адылова бежать не так просто. Бумага, подписанная Джаббарали под страхом смерти, была «добровольным обязательством» взять на откорм две сот­ни совхозных коз, она же стала основанием для обвинения Джаббарали в краже коз уже издохших, для после­дующего его ареста и осуждения к 7 годам лишения свободы, с конфискацией имущества. Нельзя отказывать­ся стать бригадиром, еще недопустимее — бежать от этой чести.

Последние слова, которые он слышал от Адылова, бы­ли: в тюрьме молчи, а то живым не выйдешь! И Джаббар­али пошел в тюрьму, где промолчал семь лет, а директор совхоза Ахмаджан Адылов пошел на повышение — гене­ральным директором созданного специально под него объединения совхозов имени Ленина, и теперь он выступал с речами об успехах в еще более высоких собраниях, чем прежде, и ни­кто его про «добровольные обязательства» не спрашивал, а напротив, провожали бурными аплодисментами.

Еще бы — Адылов преобразовывал землю! В эпоху БАМа, «Атоммаша» и прочих строек социализма не так важ­на была действительная продуктивность объединения, сколько киногеничность колонн самосвалов и шеренг экскаваторов, не говоря уж о затянутой пылью и дымами панораме поко­рения природы. Уж что-что, а покорять Адылов умел. С бе­регов Сырдарьи был срезан плодородный грунт и переброшен на сухие галечники предгорий — так создавались новые хлопковые поля. Ущелья в горах превращались в водохранилища, откуда по трубам вода должна была эти поля орошать. Масштабы, объемы, размах! Что здесь судь­ба строптивого Джаббарали, который, может, и на самом деле с голоду украл козу-другую? К тому же он, строптивый козокрад, мог всем сказать, что галечники не удержат воду и что в горах ее вообще не хватит на такие площади, он мог и отказаться делать зряшную работу — лучше уж в тюрьму его. Другие будут менее строптивы.

Примерно так и вышло. Лежат теперь в предгорьях мертвые поля, стоят необитаемые, но роскошные полевые станы, сквозняк посвистывает в трубопроводах для поливной воды. А на проекты Адылова выделялись все новые миллионы рублей, новые фонды на технику и прочий хозяйственный дефицит. Пусть строит дальше царство прогресса!

***

Как подобает всякому царству, адыловское начиналось с застав, на которых день и ночь дежурили наблюдатели. О всякой въехавшей на территорию ПАПО машине с подозритель­ными номерами был доклад ближайшему посту ГАИ, где машина останавливалась вроде для обычной  проверки документов, а на деле выяснялось, что за птица едет, куда и зачем.

Въезд в столицу царства, Гурумсарай, был со всех сто­рон перекрыт шлагбаумами с охраной. Шлагбаумы перек­рывали также внутренние улицы поселка, а вокруг дирек­ции был еще один их ряд. Гости к гурумсарайцам не езди­ли. Житель другого села, замеченный в поселке, немедленно препровождался на штрафные работы, где мог утолять свое любопытство несколько месяцев кряду. Что там гости, когда коренные гурумсарайцы опасались ходить по улицам, чтобы не по­пасть на глаза Адылову и — как бездельники, — на каторгу. На свою же работу,  в поля,  дехкане пробирались огоро­дами…

Социалистический хан держал себя с достоинством природного властителя. Любимое место его было на гранитном подиуме у фонтана, под тенистой чинарой, где стоял его стол с множеством телефонов, один из них — прямой к Шарафу Рашидову. Перед глазами соцхана высился постамент,  предусмо­трительно приготовленный для собственного бюста, кото­рый должен был здесь встать после обещанной Рашидовым второй Золотой Звезды; за спиною — статуя Ленина, дес­ницей как бы благословляющая повелителя ПАПО и его вклад в строительство коммунизма. Здесь, на вольном воздухе, любил Адылов проводить совещания, здесь он указывал, устраивал разносы, а под настроение и парывал подданных камчой. Сюда приводили изловлен­ного в Гурумсарае незнакомца, и здесь, под сенью ленинской десницы и на глазах у народа, незнакомцу лили за ворот зимой ледяную воду (этот метод допроса остроумно назывался «карбышевкой»), покуда тот не сознавался, кто его сюда направил и зачем…

Так партийный соцхан правил своим народом от имени Советской власти.

***

Жил он тоже с большим достоинством. Дом в Гурумсарае из десятка комнат с просторным двором и собственной котельной предназначался для семьи. Сам он считал своим домом в равной степени и дирекцию с профилакторием на третьем этаже и зинданом в подвале, и дачу в райском саду во дворе дирекции, непосредственно за котлованом, и конюшню за садом, где любил вечерами сиживать среди добрых лошадиных морд, потягивая коньяк «Наполеон». А за пределами Гурумсарая насчитывалось у него еще полтора десятка дач, все в живописнейших уголках предгорий и все со шлаг­баумами и охраною тож, чтобы мог полноцен­но отдохнуть, где бы ни застала его ночь. И куда бы ни ехал соцхан, его сопровождал автобус с кухней, с поварами и молоденьким барашком, блеющим в особом отсеке.

(Хвастался Адылов перед следователями: «Зато я пожил вот так! — и про­водил ладонью по пухлому горлу. — ВСЕ у меня было!»)

Обо ВСЕМ рассказывать долго и скучно. Взор его оста­навливался на девушке, например, и девушка оказывалась в его постели, потом разыгрывался маленький спектакль, в котором хозяину охотно подыгрывали нукеры, прибли­женные, — и жертва оказывалась женою сельского заму­хрышки или еще кого-либо, специально приглашенного к радушному соцхану «в гости». Были и более прочные при­вязанности, подруги с детьми и домами, на содержание которых выделялись особые средства.

Еда, женщины, расправы… а с душою как? Ясно, книжек соцхан не читал, газеты — только те, где написано о нем. А как относился к искусству Адылов, ведь деньги имел ог­ромные, мог вкладывать их в коллекционирование картин, например? «Обязательно!» — воскликнул мой поводырь, не утративший юмора за два года в Гурумсарае, и повел меня в поселковый музейчик, в подвал (наверное, за всю прежнюю жизнь я не облазил столько подвалов), где, прислоненная к стенке, стояла остекленная картина. Одна. Повернув ее лицом к свету из отдушины, он вслух прочел: «Л. И. Бреж­нев вручает орден Дружбы народов Узбекской ССР. Холст, масло».

Да, вот эта самая картина однажды и навек утолила духовные потребности генерального директора. Я всматри­вался в темное стекло, за которым проступали изумительно стройные фигуры участников исторического события. Эле­гантно рукоплещет Рашидов, а справа, не менее элегант­ный, в тюбетейке, — Адылов. Все спортивно подтянутые, моложавые, высокие… Далее столпился, аплодируя, но­менклатурный народ, и, тыча пальцем в стекло, мой Вергилий называл фамилии, едва ли не к каждой добавляя — снят, арестован, сидит.

В темном стекле, как в заколдованном зеркале, просту­пал потусторонний мир награждений и аплодисментов, мир, где высокие руководители возвышенны ростом, чисты и прекрасны, как небожители. А тут — подвал и мой рас­сказчик со своим беспощадным пальцем…

Когда картина висела еще наверху, в единственном зальце музейчика, ее непременно обязаны были видеть все жители ПАПО, чтобы понимали, сколь высокими сферами освящена власть над ними Адылова. И люди смотрели. И видели тот же зазеркальный мир, что на экранах своих телевизоров, на страницах газет, мир, чуждый правде и ос­вещающий зло.

Люди знали, что в Зазеркалье справедливости, защиты не ищи. Ведь не раз отчаянные головы вырывались за пределы ПАПО и республики, добирались с жалобами до высоких кабинетов. Их успокаивали, советовали воз­вращаться и ни о чем не беспокоиться — меры будут обя­зательно приняты. Ходоки возвращались. А жалобы их скатывались по неизменному руслу на стол к Рашидову, где и ложились навеки под сукно. Ходоки же через при­личное время пропадали в тюрьмах либо просто пропада­ли, и люди уж сами догадывались, что к чему.

Хотя бывали исключения. Учитель Аминджанов, вы­пускник МГУ, не согнулся и не пропал в борьбе с Адыловым, а продолжал бороться, даже угодив под суд, и так был страшен, оказывается, врагу, что Адылов запретил гурумсарайцам являться на тот суд и слушать, что станет говорить Аминджанов о нем; ослушники же были биты. Или инструктор Наманганского обкома партии Рахма­нов — за то, что вступил в схватку с Адыловым, был Рашидовым лично изгнан из партии, несколько лет работал слесарем и тоже продолжал схватку, и даже попытка убий­ства не остановила его. Люди стояли насмерть — и высто­яли, и остались людьми.

Но кто же такой Адылов? Демон, злой гений Гурумсарая, аграрно-промышленный Бонапарт? Кем нужно быть, чтобы получить такую огромную власть и при ней столько почестей? Чтобы создать фактически свое маленькое, но вполне суверенное государство?

Говорят, что он неординарен, конечно, сметлив, но при этом удивительно ограничен. В делах проявлял завидную энергию и волю, однако смолоду старался любое дело направить на собственную выгоду, и то, к чему он пришел, — логичное следствие его образа мыслей и действий. В конце 30-х отец его был осужден за связь с курбаши во времена басмачества и умер в заключении. Нет сомнения, что за отца у Ахмаджана Адылова и его братьев имелся свой счет к Советской власти.

Начал он работать кетменщиком, трактористом. На первую ступеньку карьеры взобрался с помощью анонимки — свалил колхозного бухгалтера и сделался бухгал­тером сам. Дальнейшие опыты убедили его, что клеветой можно освободить чье угодно место, и так он стал пред­седателем. Зародившись в колхозе, деятельность Адылова-анонимщика разворачивалась затем в масштабах района, области, а уж когда он подружился с Рашидовым, дубина его анонимок пошла гулять по кадрам всей республики.

Поскольку в одиночку такую работу не проведешь, Адылов создал уникальный аппарат, который собирал для него информацию обо всех заметных людях республики, а в нужных случаях перемешивал правду с клеветой и выстреливал в инстанции серией «писем без подписи», до­статочной, чтобы убрать с поста самого высокопоставлен­ного работника.

В результате влияние Адылова стало так велико, что порой претендент на пост министра направлялся на собе­седование в Гурумсарай. И мог томиться в приемной аграрного директора днями.

Даже людей, видавших виды, поразил поначалу раз­мах творившихся здесь истязаний — в наше время, в Советской стране… Впечатление было, что страшно дохнуло средневековьем. Отдельные случаи потрясают изуверством. Когда однажды председатель областного комитета народного контроля заикнулся, что не будет выполнять распоряжений, он был жесточайше избит Ахмаджаном, братом его Мухсином и… присутствовавшим первым сек­ретарем райкома партии (впоследствии погибшим при загадочных обстоятельствах). Били несчастного сапо­гами, покуда ноги не заболели, а затем Адылов уселся ему на грудь и ножом колол шею, приговаривая, что голову, которая предаст, лучше сразу отрезать.

Конечно, в здоровом климате такое невозможно, но ведь Адылов подмял под себя все власти района и области. Работники милиции получали от него задания, за неиспол­нение он мог избить, освободить от должности. Да что милиция, когда он свалил неугодного секретаря обкома, а следующему открыто грозил расправой!

Это одна часть ответа — безнаказанность. А вот другая. Когда брат председателя облконтроля спросил Адылова, отчего он именно так обошелся с его братом, Адылов объяснил, что ведет свой род от… Тимура, известного своей жестокостью. Версия «высокого происхождения» ужива­лась с партийностью — свое право на власть он рассматри­вал в первую голову как природное право. Похоже, он счи­тал, что просто уступает времени, облекая это природное право в советскую атрибутику — депутатство, директор­ство и прочее, — зато никогда не ограничивал пределы своей власти должностью. Ничуть не сомневаясь в собст­венных способностях решать государственные вопросы, он даже незадолго до ареста обсуждал с приближенными, ко­го бы назначить министром внутренних дел, кто должен быть прокурором республики, еще ранее чувствовал себя в такой силе, что грозился свалить самого Рашидова, если надо будет.

В этой угрозе не было хвастовства: он был одним из самых сильных в республике людей, располагающим огромной информацией, собственным репрессивным ап­паратом, а главное — колоссальными средствами для лю­бого подкупа.

Главной сферой деятельности Адылова была экономи­ка. Напористый хозяйственник, он имел возможность стя­гивать к себе ресурсы целой республики. Какой бы сторо­ны хозяйства ПАПО следователи ни коснулись, все бук­вально пропитано криминалом. Расхищалось до половины капиталовложений! А это многие миллионы рублей. И, конечно, доля похищенного возвращались в виде благодарности к тем, кто выделял Адылову ресурсы и гарантировал его неприкосновенность.

Суммы, осевшие  внутри ПАПО, намного пре­вышают все, что известно по «хлопковым делам» или обкомовским взяточникам. То, что изъято у доверенных лиц, — мелочи для него, каких-нибудь несколько сот тысяч. Рублей.

***

…И я вспоминаю дом Базарбая, ничем не выделяю­щийся в ряду домов кишлака Тепакурган. Почти наугад заглянул я сюда. И увидел комнату с печкой-буржуйкой, в которой мебели — низкий столик и кругом на полу матрасики-курпачи для сиденья, они же для сна. В нише — подслеповатый телевизор марки «Рассвет». Движимости в семье — корова и велосипед. Одежды — что на себе. У окна на полу сидит, глядит на улицу мать Базарбая, полу­оглохшая старуха 57 лет. Да и сам он выглядит куда старше своих 26, и жена его Махсуда увяла, кажется, так и не вступив в расцвет.

Сколько зарабатываешь, плотник Базарбай? В хоро­ший месяц — 120, в плохой, бывает, 50. А жена? 90, до 100 рублей бывает, хорошо зарабатывает жена. И пенсия еще у матери. А сколько пенсия? 40 рублей.

Адылов вряд ли помнит Базарбая, как не помнят уго­дившего под каблук муравья. Но Базарбай до смерти своей будет помнить, как вернулся из дирекции избитым его отец, как годы затем он мучился после удара в голову директорским пресс-папье, покуда не умер в печальном звании деревенского дурачка. Это в 54 года! Долго будет помнить и то Базарбай, как в трудный год, чтобы выпол­нить план, по приказу Адылова скосили пшеницу в их дво­ре, оставив семью голодать. Будет помнить еще Базарбай, как через несколько дней после свадьбы его с молодою женой люди Адылова выволокли на заре из дому и при­везли в дирекцию, где “за невыход в поле” Адылов кам­чой отстегал молодоженов на глазах друг у друга — не оттого ли нет у Махсуды детей? И не помнить бы Базарбаю, как попался случайно Адылову на глаза, и тот, сочтя неприлично длинноволосым парня, отхватил у него ножом клок волос вместе с кожей — так, что кровью залило лицо.

Это в сказках сокровища берутся из пещеры Симсима. Неправедные же миллионы по рублю, по десятке, по сотенке отобраны у Базарбая и тридцати с лишним тысяч его зем­ляков. А чтобы не роптали да еще при этом жилы из себя тяну­ли в барщине, их директорским пресс-папье по башке, ножом их да плеткой!

Эх вы, мои земляки…

Мой друг и поводырь, воронежский человек, даже изумляется им вслух — чего вы терпели-то, братцы? Ка­леным железом вас жег, беременных бил камчой — мол­чали! Велел старикам пройти перед собой в поклоне, как перед божеством, — прошли и руки к груди прижимали. Требовал обращения к себе «Аллах акбар» — святотат­ственно обращались!

Всяко могли раздумывать гурумсарайцы, и трудно нам, посторонним, сейчас их судить. Много нам всем порабо­тать придется, чтобы в подвалы, за туманные стекла и зеркала, навечно кануло аппаратное средневековье с ха­нами в добротных английских «тройках» и советских ор­денах, с их нукерами на «Жигулях», с генеральными хо­зяевами жизни и рабами-рабочими и чтобы под ферганским солнцем депутатами всегда становились признанные слуги народа, членами ЦК — честнейшие из коммунистов, а Героями Социалистического Труда — просто труженики.

Ведь взошел-таки над Гурумсараем август 1984-го! В этом месяце однажды сильный ветер всю ночь напролет выдувал из долины пекло лета, и на рассвете пролился дождь. Насту­пила ласковая, плодоносная ферганская осень.

Адылов знал, что его арестуют, но бежать не пытался. Может быть, и не верил этому до конца. Да и куда бежать? Адыловым он был только здесь, жить по-другому не было желания. Однако кое-какие меры принял. Из конюшни ис­чезли наиболее ценные из полусотни чистокровных скакунов, каждый ценою в несколько десятков тысяч, где-то на просторах ПАПО были упрятаны в землю сокровища, Али-бабе не снившиеся.

В райских угодьях бродили павлины и джейраны, рай­ские птицы поклевывали райские плоды, порыкивал в клетке упитанный лев и трепетала в садках отборная рыба. А в недалеком Намангане прокурор республики уточнял последние дета­ли операции. Кое-кто из бывших секретарей ЦК (именно те, кто тоже сейчас под следствием) советовал не спешить с арестом, и все же прокурор решился.

Группа захвата с разных сторон ринулась в сад, но бронежилеты не пригодились. Соцхан  не удивился вторжению. В на­ручниках, в автомобиле с включенными фарами, в кортеже оперативных машин, с воем сирен его промчали по опустев­шей дороге в аэропорт…

Шлагбаумы Гурумсарая остались стоять нараспашку. Гурумсарайцы впервые за черт-те сколько лет высыпали на улицы.

***

Вот уже четыре годовщины отплясали они, но куда важнее плясок то, что гурумсарайцы заговорили. Превоз­могая страх перед оставшимися «адыловцами» (сколь­ко же холуев при соцхане кормилось!), ломая обычай не выносить сор из избы, люди потянулись к правде.

Пятый год идет расследование беспримерного дела. Ру­ководит им старший следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР Б. Е. Свидерский. Не сомневаюсь, что командированные сюда со всего Союза специалисты до конца распутают чудовищный клубок. Не сомневаюсь, что суд в надлежащее время в полной мере исследует и оценит доказательства, определит меру вины каждого и вынесет справедливый приговор. И не стоило бы, может, до приговора суда рассказывать о кошмарах Гу­румсарая, если бы не был арестован недавно… преемник Адылова в должности директора совхоза имени Ленина. За что? За приписки, за злоупотребление служебным по­ложением, за избиение главного инженера! И это за пол­тора проработанных года — проработанных буквально на глазах у следственной группы Прокуратуры Союза!

Этот случай, да и упорные слухи, что Адылов опять отвертится, говорят убедительно, что ни на день нельзя больше откладывать осмысление узнанного, ибо каждый упущенный день может стоить чьей-то судьбы.

***

Пятнадцать лет в ферганской реторте, в крепчайшем застойном бульоне зрел и набирался сил чудовищный го­мункулус. Что же строилось в ПАПО под видом социализ­ма, но вместо социализма?

Конечно, никакие анонимки и регалии не помогли бы Адылову завоевать исключительную власть, если бы в его абсолютизме не были бы заинтересованы — в первую очередь в республике. Но адыловы были нужны — нужны были люди, способные вести двойную игру, махинаторы, обогащающие и себя, и властей предержащих. Многим оказалась удобной идеология Зазеркалья с ее обратным ходом времени назад к Тимуру, с ее оборотнями и куль­том вседозволенности. Но почему все-таки охранитель­ные институты нашего общества не только не помешали клеветнику прорваться к власти, но сами с готовностью сделались в его руках орудием порабощения труженика? Почему неизвестное множество добрых, честных, талант­ливых людей, истинных коммунистов оказались втоптаны в подошву пирамиды, а на ее вершину вскарабкался пото­мок Тимура? Пока не разберемся в этом, мы не защищены от повторения беды.

Литературная газета, №      ,      г.