Владимир Соколов
рассказ
День был длинный, сутолочный, притом еще работа валила валом. Так бывало каждый год в конце отпускного сезона, когда пустели санатории, но еще мотались по черноморскому побережью тысячи автомашин, и в этой спешке и толкотне, в стремлении ухватить перед нескончаемой российской зимой еще глоток тепла и курортных радостей, конечно же, не могло обойтись без столкновений, вмятин и других досад.
И вот на исходе этого дня, насквозь продутого влажным ветром, в мастерскую вкатила голубая «Волга», почти новая двадцатьчетверка, с правой фарою вдребезги, с длинной вмятиной на скуле. Маляр Леша прикинул – работы рублей хороших на тридцать. Владелец вылез из машины, обдернул вишневый пиджак, смахнул с полных плечиков перхоть и направился в конторку, где мастер Ясон закруглялся с бумагами. Ибо рабочее время кончилось, всем пора отдыхать.
Адам щурился вслед хозяину «Волги», вертел на пузе пальцами.
– Большим людям тоже нужен мелкий ремонт бывает, – сказал он удовлетворенно.
– Знаешь его?
– Почему только я, вся Абхазия знает. Король крокодилов, фамилия Кочарян. Один ты не слыхал, потому что у тебе внуки нет. Если бы у тебе были внуки, джан, твои внуки тоже надували бы кочаряновских крокодилов через их такой хвост. Его товар на всех курортах продают.
– Артель у него, что ли?
– Двадцать восемь родственников, все как негры работают.
– Поди, наваристая вещь крокодил, – предположил с уважением Леша.
– Дом в Туапсе, дом в Сочи, дом в Пицунде, – загибал Адам толстые пальцы, – говорят, в Тбилиси тоже дом…
Оба смотрели, как за стеклом конторки Кочарян сыплет искры из перстней и надувает голубые щеки, что-то рассказывая. Ясон, скрестив могучие ручищи на груди, сочувственно кивал. Дослушав хозяина «Волги», он хлопнул по бумажкам, решительно поднялся и оба, впереди Ясон, за ним Кочарян, пошли не куда-нибудь, а к Адаму с Лешей.
– Сейчас трудоустраивать начнет,– сказал Леша. – Нет, мне домой надо. В гробу я видал эти сверхурочные.
– Подожди, послушаем, да, что скажут?
Ясон подошел, сияя великолепной улыбкой, бессчетное число сезонов сражавшей по две-три курортницы в неделю.
– Вот, рекомендую – лучшие мастера, дорогой Сурен. Не у меня лучшие – на всем берегу лучшие.
– Это значит, во всем Союзе лучшие, – подхватил Кочарян.– Я правильно понимаю?
– Очень правильно понимаешь. Старые мастера, фирма. Когда они делают машину, потом ни одна экспертиза не найдет, где делали, что делали!
При слове «экспертиза» Кочарян мигнул одним глазом. Лучшие мастера молчали, разглядывая значок добровольца-донора в замшевой его петлице. Кочарян прокашлялся.
– Отцы, очень нужно. Машину нужно сделать быстро и как следует.
– Завтра – нет вопросов, – сказал Леша.
– Завтра не могу, отцы. Неприятность имел сейчас. Я быстро не ехал, девяносто, не больше. Смотрю – ишак! Вот не было, сволочь такой, вот уже стоит! Я туда – он туда, я сюда – он сюда…
– Кому твой ишак интересно? – улыбался Ясон. – Это пожилые люди, умные люди, ты сразу цену говори.
– Что ты, Ясон, как я могу! Они мастера, не я. Сколько скажут – столько плачу. Плюс чаевые, конечно.
– Сотню даешь? – спросил решительно Адам.
Кочарян удивился.
– Это разве цена за хорошую работу, отец? Каждому даю сто рублей! Только чтобы утром готова была.
– Суренчик, это фирма, не забывай! – Ясон сверкнул зубами. – С тебя сегодня ресторан, дорогой. Пока мы туда-сюда, тачка будет как новая.
Конечно, сто рублей на нос, да за ночь – никаких вопросов. Стороны обменялись рукопожатиями, после чего Ясон с Кочаряном отбыли вниз в ясоновом жигуленке шестой модели, по-черноморски «суперлюкс», а лучшие мастера побережья пошли готовить «Волгу».
Тем временем рабочий день в мастерской угас. В душевой плескалась мускулистая медноногая молодежь, потомки странников и героев, тысячелетия назад высадившихся с гребных кораблей на эти златорунные берега. Они поспешно вытирались, натягивали джинсы, такие легкие после промасленных роб, натягивали майки с просроченными президентами на груди, с орланами и надписями «Люблю Пенсильванию». Они усаживались в «Жигули», густо облепленные добавочным хромом, расписанные сигаретными ярлыками, они освобожденно сигналили визгливыми гаммами итальянских клаксонов и рвали с места, и валили по крутой, обросшей олеандрами дороге вниз, к морю удовольствий, на тихие длинные набережные, где затем до позднего вечера медленно раскатывали мимо черных растрепанных кипарисов и мохноногих пальм, вдоль балюстрад, за которыми в темноте мерцало выпуклое лунное море, мимо курортниц, вызывающе несущих по тротуарам свои – где надо обтянутые, где надо оголенные -прелести; свесив локоть из окна машины, они рассматривали этих северных светлоглазых женщин, оттягивая и смакуя выбор, а потом сидели с ними за столиком на веранде, под влажно пахнущей магнолией, и пьянели от того, как самозабвенно и стремительно пьянеет девушка, и по ее желанию платили волосатой бас-гитаре за молчание, чтобы слышно было, как волны с круглым влажным хрустом катают пляжную гальку, а потом швыряли червонец за музыку – с громом, скачущую, с визгом – и прыгали в потной трясущейся толпе, не видя ничего, кроме пружинной столичной фигурки: узкие бедра обтянуты блеклыми джинсиками, вдохновенно виляет круглый задок, из-под короткой рубашечки матово взблескивает полоска невообразимой нежности, украшенная пупком, и в такт всеобщему ору и топоту пляшут врозь под рубашечкой ничем не стесненные грудки, и когда наш античный герой накален до предела, он и тогда не торопит себя, ибо хочет взять от этой минуты, от этой музыки, рвущей в клочья ночной горячий воздух, все, за что уплачено его дневными клиентами.
А уж потом будет снова машина, и черный берег в мелких бликах далеких фонарей по ту сторону бухты, и соленая пыль на губах, и слабые руки – пусти, не надо, не хочу, – и все остальное будет, а пока – мерный топот толпы, соломенные волосы летают перед курносой мордочкой, и ревущий, клацающий шейк фонтанирует в звезды, оглашая вселенную…
Впрочем, насчет вселенной – это так кажется на веранде. На самом деле уже за шоссе ничего не слышно, кроме дробного посвиста несущихся машин, а на дороге вверх от моря, к мастерской, не остается и этого. Здесь слышно только, как журчат цикады в теплых травах да в поселке лунатически брешут псы. А в самой мастерской равномерный частый стук – это Адам рихтует крыло. Большая часть уже выправлена, осталась вмятина у самой фары, тоже смятой и разбитой, которую Леша только начал снимать.
– С сыном было бы легче,– делился Леша,– взял бы его в подмастерья, был бы парень при деле и на глазах.
– Дочка тоже хорошо, зачем ругаешь?
– Хорошо… Вечерами стала пропадать. Где была? Фыркнет, и к себе. Мать к ней и так, и сяк, она и мать отошьет. В собственном доме на цыпочках хожу.
– Надо сесть, вино попить немножко, поговорить…
– С дочкой-то? Был бы сын… Обидно, – Леша даже перестал откручивать винт. – Может, оно ничего дурного не происходит, а только она вдруг стала сама по себе, мы сами по себе. Это для кого я, значит, жилы всю жизнь тянул?
– Э, не переживай, – сказал Адам.– Муж будет, сразу успокоится.
Леша махнул отверткой и снова принялся за фару.
– Придешь ко мне в гости когда-нибудь, пейзажи покажу, – сказал он.– Ты даже не знаешь слово такое, пейзажи, а я их писал. Думаешь, что, кончился художник Алексей Стахурский в этой вонючей малярке? Ошибаешься, друг. Вот только замуж дочку выдам, ноги моей здесь не будет. Фундук-мандаринчики повырублю к чертовой матери, ни до чего больше не коснусь! Пейзажи буду писать.
– На что жить будешь? – спросил Адам из вежливости, поскольку слышал все это много раз.
– Отдыхающих пущу на койки, тем и прокормлюсь. Мне штаны за двести рублей не нужно. Это молодым деньги мешками давай, все будет мало…
– Такое время, деньги всем давай, Леша-джан, – заключил, как всегда, Адам. Он легко и ровно стучал молотком, подпирая крыло изнутри изогнутой наковаленкой-лапой.Это правда, нет на всем побережье рихтовщика лучше Адама, никто так не чувствует металла. Состоятельные клиенты, случается, вызывают его в другие города. Работать с ним маляру одно удовольствие, ибо за его молоточком остается практически готовая к покраске поверхность, разве только шероховатая, и всей работы – шпаклевку ровно положить да зашлифовать как следует.
– Адам, посмотри-ка…
Двумя пальцами, как бабочку, Леша держал разлохмаченный серый лоскут. Адам дальнозорко откинул голову.
– Это что?
– Под фарой было.
– Дай, – Адам посопел, вертя лоскуток в толстых пальцах.– От кармана, думаю, кусок. Кримплен. Я такой материал на костюм себе брал в «Березке», только мой синий был.
– Синий, красный, фиолетовый, какая разница, – сказал Леша.– Что эта тряпочка означает?
– Откуда я знаю? – сказал Адам, зачем-то пряча лоскуток в карман.– Может быть, Кочарян свою машину кримпленом моет. Богатый человек.
– Ну да, – согласился Леша. – Или тот ишак был в кримпленовых брюках.
Адам повернулся к нему грузным корпусом, поднял молоток.
– Джан, тебе за что платят? Работай, не спрашивай вопросов. В брюках был несчастный ишак, или без брюках, ты ему не поможешь. На фару посмотри, какой удар был. Девяносто километров в час.
– Как бы не сто двадцать,– вздохнул Леша.– Может и больше.
И Адам снова сел у крыла, завел под него лапу и принялся выглаживать вмятину – след чьего-то мгновенного испуга, вспышки света, черноты.
Через два часа крыло «Волги» было пегим от шпаклевки, но гладким, как с конвейера. Аккуратно обклеив прилегающие поверхности газетами, Леша водил вдоль крыла пульверизатором, и лишайные пятна шпаклевки закрывались праздничной голубизной. Закончив прокраску, Леша подождал немного, покурил во дворе, затем положил второй слой, отчего цвет стал насыщеннее и глубже. Можно ставить на сушку.
Леша протер растворителем руки, сел за руль «Волги», огляделся. Перед ветровым стеклом на ниточке медленно кружилась голенькая красотка с поджатыми ножками. Цвет ее был настолько телесный, что хотелось потрогать. Сиденья обложены голубой овчиной. В рукоятке на рычаге передач распустилась роза, от вида которой накатило вдруг желание разнести в этой машине все стекла, а потом и в мастерской, будь она проклята, и где только можно еще, чтобы приехали, связали, силой выдрали его из этой жизни, столько же похожей на настоящую, как эта пластмассовая роза на рычаге передач. Но вместо этого Леша сунул пальцем в кнопочку магнитофона, вделанного в панель. Тут же особенный кабацкий голосок заверещал в динамиках:
У жены характер хуже, чем у змей!
Если мне не веришь, сам женись на ней!
Тащи, тащи, тащи, лам-дар-дир-дар-да!
Тащи, тащи, тащи, лам-дар-дир-дар-да!
Леша почему вспомнил значок в петлице замшевого пиджака. Зачем такой Кочаряну? Он что же, в самом деле донор, этот клоп?
Поставив машину в сушилку и включив нагреватели, мастера, чтобы разогнать сон, вышли в бархатно-влажную, обильную звездами ночь. Адам долго мял поясницу:
– Пока молодой был, думал, всегда молодой буду. Теперь понимаю – всегда такой старый был, просто не замечал…
Далеко внизу дрожала на море лунная ртуть. Цепь желтых огоньков обозначала набережную. Адам и Леша перешли площадку перед мастерской, на которой днем не протолкнуться было от машин, а теперь было пусто, сели на широкий теплый камень на краю площадки, где спускалась дорога к берегу. Воздух был густой от спелости и прели ранней осени.
Вспыхнула спичка, наполнив светом Лешины ладони. Поддерживаемое папиросой, в темноте повисло исклеванное оспой лицо со скошенными на огонь глазами. Раз за разом пыхнул синий дым, и спичка погасла.
– Я, знаешь, схожу-ка в поселок, – сказал он.
– Там все уже спят,– сказал Адам.
– На почте сторож есть.
Адам пожал плечами – хочешь, иди.
Еще через несколько затяжек Леша сказал:
– Может, вместе сходим? Ты свидетель все-таки.
– В милицию звонить очень глупо, Леша-джан. Что милиция захочет узнать – сама узнает. А эта трапочка, – он похлопал себя по карману, – эта трапочка много денег стоит. Ты не переживай, ты ни при чем. Трапочку сам подарю Кочаряну. За пятьсот, я думаю, рублей он такому подарку очень сильно обрадуется. Двести пятьдесят тебе, двести пятьдесят мне. а А потом звони в милицию, прокурору, куда хочешь звони. Если его посадят, я против ничего не имею. Только я так думаю – никто никогда не посадит этого Кочаряна. Потому что у него крокодилы, а в милиции не крокодилы, там простые люди, им тоже кушать надо.
Леша пыхтел папиросой, пуская перламутровые облачка в глухую темноту обрыва.
– Неужели до того ошкурились мы с тобой, Адам?
– Такое время, Леша-джан. Мы не ошкурились, мы тоже с тобой простые люди, тоже кушать должны.
Леша докурил, затоптал окурок, поднялся и обеими руками поставил кепку на голове в правильную позицию.
– Ладно, ты сиди, Адам, дыши воздухом, – сказал он. – Пойду попробую дозвониться. А то он завтра тебя собьет, опять его машину красить.
Он повернулся и пошел вниз по серебряной дороге, черный и плоский, и лунная тень его извивалась на колеях и хватала его то за один башмак, то за другой, словно пыталась удержать от неблагоразумного поступка.
Адам остался один, но в мастерскую не вернулся, сидел на камне истуканом в сером свете месяца, под которым тлело перистое облако. В зарослях на горе вспыхнул лиственный шум, произошла возня, кто-то мелкий вскрикнул тоненько, и снова все стихло. Немного погодя над морем зародился тихий гул. Он креп и разрастался, прокатился медленно над головой и снова оплыл, растаял, но долго еще в прозрачной черноте мерцал колючей красной точкой самолет, и Адам следил за ним до самого невидимого горизонта, за которым лежал аэропорт.
Еще через час снизу послышалось шарканье. Адам терпеливо ждал.
– В жизни не стучал, – Леша вытер пот со лба изнанкой кепки. – И уже не придется. Представляешь, сказали – по телефону заявлений не принимаем, а приходите завтра в отделение, составим протокол по форме.
– Милиция лучше нас с тобой эту жизнь понимает. Завтра там, кто положено, уже от Кочаряна сытый и довольный будет.
И они вернулись в мастерскую, красить двадцатьчетверку по второму разу. Ведь только и именно второй слой придавал покрытию неотличимость от заводской покраски.
Под утро, когда машина стояла в камере на окончательной сушке, они сидели на том же валуне, разгоняли сон ленивым разговором. Пахло близким рассветом. Поднялся свежий ветер, от которого кусты забормотали спросонок. Стало знобко. Звезды гасли одна за одной, месяц выцвел, небо наливалось светлеющей синевой, лишь горы оставались черными – ночь на глазах распадалась. В такие предутренние минуты наступает вдруг обморочная тишина, когда текучий воздух застынет стеклом, и все, что в нем двигалось, тоже замрет в ожидании света. В такие минуты человеку, случайно не спящему, становится не по себе от всеобщего, полного, абсолютного покоя, и тогда он озирается, покашливает, трет глаза. Но вот зажжется на востоке косое облако, вздохнет тополь у мастерской, в бузине над валуном кто-то завозится, зацвиркает – и так отворится новое утро. И сон пройдет.
Побережье еще непроглядно, только вспыхивает на мысу маяк, но море уже лоснится лиловой выпуклой стеной, розовеет нежно пришпиленный к нему пароходик… Вот заблистала внизу сдвоенная точка. Машина миновала поселок, миновала почту со сторожем и телефоном, начала подниматься к мастерской. Мотор натужно пел на второй передаче. Широкие лопасти света сметали с дороги штрихи и пятна застоявшейся с ночи темноты и тут же порождали новые штрихи и пятна, и никакого не могло быть сомнения, что это едут принимать работу Кочарян с Ясоном…
Шестерка-суперлюкс взмахнула счетверенным лучом и перевалила с дороги на площадку перед мастерской, описала княщийся полукруг, скрежетнула галькой, встала. В туманных стеклах сидели четверо, о чем-то говорили, засмеялась женщина. Дверь отворилась, водитель вышел и обогнул машину, на секунду став однобоко и ярко цветным.
– Ясон, – окликнул Адам. – Куда ты? Мы вот здесь сидим.
– Э, подожди, дорогой, а то лопну!
Ясон скрылся в кустах. Леша выкурил до половины свою папиросу, когда он подошел, наконец, застегиваясь на ходу.
– Как заказ, отцы?
– Заказ нормально, – сказал Адам, – сохнет твой заказ. Уже готовый, думаю.
– Хорошо. Клиента я привез, расчет на месте. Только надо бензина мне, отцы, бак на резерве.
– Найдем бензин, хозяин, не волновайся, – сказал Адам. – Как погуляли?
– Нормально. Устал немножко.
– С курортницами отдыхал – устал, да?
– Кому надо эти курортницы! – захохотал Ясон.– У них не кровь, молоко из пакета, триппер-миппер прямо заколебал! Нет, это девушки настоящие местные, Адам. Очень порядочные, очень красивые, чистые – с венерической точки зрения, понимаешь? Давайте быстро, быстро, бензинчик, отцы, девушек надо домой везти, пока папаши-мамаши спят.
Адам, кряхтя, поднялся с камня, за ним встал Леша. Кочарян ждал их у ворот мастерской, трезвеющий, сползающий в похмелье и от этого хмурый. Минуя суперлюкс, Леша покосился на запотевшие стекла – две девки в машине курили и пересмеивались. На берегу этих шлюшек – греби бульдозером, что местные, что приезжие, Леша всяких навидался.
В мастерской Кочарян с Адамом пошли в сушилку, принимать работу и рассчитываться. Леша в поисках ведра со шлангом громыхал прислоненными к стенам мятыми капотами. Кучерявый Ясон, скрестив ручищи на груди, что-то мурлыкал под нос, раскачивался с пятки на носок после удачной ночи, и Леша мог бы хоть сейчас написать его, веселого и хищного аргонавта на носу античной галеры. Из сушилки доносилось: «Ай, молодцы… ай, золотые руки, сто лет вам жить…», вскоре упавшее в деловой шепот.
Найдя ведро, Леша стал по очереди засовывать шланг в заправочные горловины ожидающих ремонта машин, вытаскивал, осматривал шланг – много ли в баке. С полными сюда никто не приезжал, зная ремонтный обычай. Да ведь и Леша обычай знал, отливал литра по два, не более, чтобы клиент смог доехать до дому. Аж голова заболела, так старался придумать, как бы это прижать донора к стенке клочком кримплена, чтобы сам пошел в милицию, добровольно все рассказал.
Но ведь и понимал, что этого не будет никогда, потому что не только Кочарян таков, каков есть со своими крокодилами, но и милиция такова, какова есть со своими протоколами, и жизнь давно уж стала такова, чего себя обманывать – всем надо кушать, в том числе девкам в суперлюксе, и Адаму тоже, который вот сейчас в сушилке продает Кочаряну вполне бесполезную вещь – их с другом Лешей совесть…
Скрипнули ворота мастерской, девушка в них сказала:
– Ясон, ты еще долго? Я же спешу!
Не поднимаясь с корточек, Леша обернулся на этот знакомый, родной до отвращения голос, и струя бензина хлестнула мимо ведра на почерневший, поплывший мутной радугой асфальт.
– Что, нравится девушка? – засмеялся Ясон. – Эй, Леша, ревновать буду. Бензин уходит, эй!
Но Леша все смотрел и смотрел на опустевшую щель ворот. Подошел Кочарян, что-то сказал, что-то сунул ему в карман и снова исчез, и мимо проплыла сияющая, как с конвейера, двадцатьчетверка, хоть на какую экспертизу ставь, ничего не заметят. Проплыла в ворота, услужливо распахнутые Адамом, перемигнула стоп-сигналами, свалилась вслед за суперлюксом в преисподнюю, оставив за собою пепельное утреннее небо с угасающей звездой в углу.
– Зачем проливаешь хорошую вещь? – подошел Адам. – Вот твоя доля.
Он вытащил из Лешиного нагрудного кармана желтую бумажку, сложенную свинячьим ухом, приложил к ней еще две такие же, да еще зеленую.
– Триста пятьдесят рублей – хорошая цена за ночку, правда?
Бессонная ночь каталась и гудела в голове – хорошая… хорошая цена за дочку…– и прыгали, роились героические хари, тянулась лапа полубога к беззащитному руну, и уплывало чадо в другие берега, откуда нет возврата.
– Ва, – сказал Адам, – почему плачешь, джан?
Ташкент, 1978 г.