Владимир Соколов
повесть
1
Трехчасовой автобус стоял с распахнутой дверью у пустого посадочного перрона. На крышу его дробно и звонко текло с навеса, ветер трепал эту мокро сверкающую бахрому, и лужа вокруг автобуса пупырилась гусиной кожей, словно зябла под октябрьским дождем. Лужа свойски разлилась на всю автостанцию, словно лежала здесь всегда, и уже подступала к киоскам с галантерейной дребеденью в стеклах, к павильончикам диспетчерской и почты. В прогалах между киосками сияли мокрым суриком крыши Таврая, ступенями уходящие вниз, в непогоду, затопившую долину.
Пустая площадь, дождь, четверть четвертого…
Тем временем Ной, водитель автобуса, в почтовом павильоне перелистывал вряд ли ему интересный журнал «Химия и жизнь». Но так уж славно было на почте, сухо, тепло и тихо, лишь где-то в служебных закутках сверчком стрекочет телеграф да глухо, как по отбивной, бухает штемпель. И пахнет разогретым сургучом и клейстером, похожим на горчицу, и до того все здесь по-домашнему, что Ною хотелось покушать, хотя ведь обедал недавно.
Застигнутая зуммером на середине зевка, телефонистка ахнула от неожиданности и крикнула в трубку:
— Дежурненькая! Фу ты, ххосссподи… слушаю!
Ной приподнялся, скручивая в трубку «Химию и жизнь».
— Таврай говорю на проводе! Да слушаю, слушаю я! Принимаю тебя, Кострома!
Ной снова сел. Виновато глядя на него, телефонистка пожала плечами и возвысила голос:
— Бабулечка, ты там не спишь еще? Кострому тебе дали, беги давай в пятую кабину!
Со стула подхватилась старушка в глубоких ботах, зашаркала к пятой кабине, которая сама собою наполнилась желтым светом. Потом в беззвучных стеклах стало видно, как старушка счастливо кланяется трубке и прижимает ее то к одному, то к другому тугому уху.
— Нойчик, не нервничай так, сейчас дадут твою Анапу. — Телефонистка сама довольно нервно стучала по рычагу. — Что за смена там сегодня окаянная во Фрунзе, столица тоже называется… Дежурненькая, попересдыхали вы там, что ли? Анапу давайте – по экстренному тарифу!
Сквозь шорох дождя и толстые стекла с золотыми буквами АТЧОП и НОФЕЛЕТ бубнил на площади динамик диспетчерской: «Семьдесят шесть шестьдесят восемь, у вас отправка по расписанию, не задерживайте машину, семьдесят шесть шестьдесят восемь…» Ной словно бы и не слышал жестяной этот голос, зато это он нервировал телефонистку. Вдруг она оживилась:
— Золотце, принимаю, принимаю Анапу! Нойчик, в третью кабину!
От Ноевой увесистой рысцы зашатался фикус в кадке, а третья кабина сама собою распахнула дверь ему навстречу. И он никак не мог затворить ее за собой, не умещаясь в телефонной клетушке. Зато слышно было замечательно, Маргарита словно в соседней кабине сидела.
— Нойка, это ты, что ли, звонишь? Алё, не слышу! — Голос жены ничуть не разнежился на море.
— Я, — сказал Ной. — Как вы там, чемоданы собрали?
— Ой, я тут шапку норковую прикупила — бухгалтерия с ума сойдет. Сколько стоит, не спрашивай, лучше поздравь!
— Поздравляю. Когда в аэропорт едете?
— Не опоздаем, не бойся, полдня еще до регистрации. Еще в торговый центр заскочу, в столовой женщины говорили, там обувь обещались сегодня выбросить — швейцарскую, представляешь?
— Леванчик доволен?
— Не хочет уезжать. Накупался до цыпок, черный стал, весь в папу, не зря хоть деньги плочены за эту Анапу. Звонишь-то из дому?
— Нет, — сознался Ной.
— В рейсе, что ли, опять? — ужаснулась Маргарита. — А кто встречать нас будет?
— Я и встречу.
— Ох, сил моих нету… — сказала Маргарита, однако же голос ее напружился и окреп. — Это что ж, я должна с чемоданами, с ребенком метаться, ночью леваков ловить?
— Да встречу я, не беспокойся. Пока прилетите, уже в городе буду.
— Да? А если колесо проткнется? Прям не мог догадаться больничный взять, раз в год жену с ребенком встретить, как приличные мужья!
— Но у меня работа, Рит…
— Провались она! Вот где у меня сидят эти твои рейсы по суткам! Хватит! Приеду — пойдешь на такси, хоть зарабатывать станешь, как люди!
— Слушай, Рит…
— И слушать ничего не желаю!
— Подожди, Рит…
— Нет, это ты погоди у меня! Я еще разберусь, каким медом тебе в Таврае намазано — уж теперь разберусь, будь спокоен!
— Ты перестанешь глупости говорить? — рассердился Ной. — Слушай хорошо, когда я в рейсе – я в рейсе, и больше ничего…
— Нет, это ты слушай! Вот попробуй не встреть нас! Только попробуй!
И трубку в Анапе бросили. Не успел даже Ной попросить, чтобы привезла жена хороших сигарет. На море, водители говорили, бывают, а в здешних горах, кроме «Примы» и «Беломора», еще только злой польский «Спорт» по восемь копеек пачка. Но человек, если он трезвый, не может курить польский «Спорт».
— Хос-споди, — телефонистка сладостно зевнула, обнажив нержавеющие мосты. — Как дождь — сами глазоньки закрываются, хоть спички вставляй… Хорошо с благоверной поговорили, Нойчик?
Ной кивнул. Она, конечно, по долгу службы слыхала весь разговор, да не хочет его расстраивать
— Поехал я, Таисия, — сказал Ной. — Диспетчерша вон как кричит, за расписание переживает.
— Ах, езжай спокойно. Бабьи глупости не надо к сердцу принимать. Я про диспетчершу. Журнал смотри не унеси, а то подписчик вредный, жалобу напишет…
2
В горах четвертые сутки сыплет дождь, а ветер все не унимается, все вытрясывает из деревьев остатки листвы, крутит лозунги над улицами в бараний рог и натягивает снизу, из долины, водовозный облачный флот. В ущелье, где лежит рудничный городок Таврай, крутится и пенится серый мокрый воздух, которым трудно дышать, и ненастье кажется вечным, ибо при такой погоде забывается, что бывает другая, хорошая.
Ной поднял ворот кожанки и заковылял на каблуках через лужу. Окошко диспетчерской открылось навстречу.
— Слава богу, дооралася, — сказала диспетчерша. — Ты не уснул ли там у Таисьи на почте?
— Уже проснулся, — буркнул Ной, нагибаясь к окошку. – Давай путевку.
Крупные капли с навеса шлепались ему на плечи, на редковолосое темя.
— На, не намочи только. Надо же, как льет. Тут сводку передали по долине. Читай – возможен сход селевых потоков, местами камнепад. Ужас. Так ты поглядывай наверх, как будешь ехать… Эй, погоди, Мнацаканов! Распишись за сводку вот здесь — ознакомлен.
Ной расписался, спросил:
— Пассажиров много?
— По такой погоде, да еще в воскресенье, какие уж пассажиры… Семь билетов продала.
— Лучше бы дома сидели. — Ной сложил путевку, сунул за пазуху. — Ладно, пока.
Всей той же раскорякой он обогнул на каблуках автобус, мельком осмотрев колеса, смахнул по пути капли с никелированных букв над фарой — «Турист» — и выбрался из лужи на перрон. Бело-голубая львовская машина, туристский вариант — мягкие кресла, распашная дверь с услужливой подножкой, отделка салона не хуже аэрофлотовской, — Ной получил ее два месяца назад и пока не слишком на нее полагался, хотя и привязаться уже успел.
Двигатель завелся сразу. Ной дважды нажал на газ. У львовских автобусов двигатель в разгоне выпевает органную ноту — у о о у! — одно удовольствие слушать. Ной уже включил передачу, чтобы тронуться, когда на площади появилась девушка под зонтом, мохнатым от брызг. Свободной рукой она махала — подождите, мол, не уезжайте без меня! Снова распахнулось окошко диспетчерской, она же касса, затрепетал на сквозняке восьмой билет. Пока девушка терзала кошелек, Ной прогревал двигатель.
Она поднялась в автобус, со сложенного зонта текло, как из шланга.
— Большое спасибо, товарищ водитель. Ведь знала, что не успею, а все-таки бежала…
В салоне отозвался из-за спинок чей-то голос, скрипучий от негодования:
— Могли бы не бежать! В нашем городе расписание – фикция, не нашим шоферам оно писано. Нашим шоферам – свой карман набить.
Ной обернулся. Седой розоволицый гражданин в охотничьей шляпе с перышком смотрел на него, выпятив подбородок — ну-ка, ответь-ка, хапуга.
– При числе пассажиров меньше десяти имею право рейс отложить до заполнения салона. – сказал Ной. – Будем заполнять?
Гражданин подвигал подбородком, но промолчал. Ной подождал для убедительности и тронул автобус, разваливая площадь на две волны. Динамик с диспетчерской крякнул: «Счастливого!». Ной посигналил в ответ и перевалил в крутую и длинную, как лыжный трамплин, главную улицу Таврая, вдоль которой шпалерами спускались тополя – еще яркие, еще полные чешуйчатого зеленоватого золота.
Листопад мешался с дождем. Машины, косо притулившиеся к обочинам, как и зонты у парочек, спускавшихся по главной улице к кинотеатру «Космос», были обложены лимонными, алыми, канареечными звездами. На лобовом стекле автобуса то и дело с лету распластывался лист — вспыхивала янтарная его изнанка, прошитая электрическим разрядом жилок, — и немедленно дворник утаскивал его к струящейся окраине стекла.
Двигатель ныл напряженно и глухо, притормаживая машину на долгом спуске. По обе стороны мостовой за взмахами тополей проплывала вся недолгая история Таврая, весь его сегодняшний день. Вот четырехэтажное, в лепных гербах и знаменах, заводоуправление, хозяин и кормилец городка. На почтительный от него полушаг отступил городской исполком со своими флагштоками, накренившимися от здешних грубых ветров. Дальше независимо стояло здание с капитолийским куполком, увешанное у входа зелеными вывесками финансового свойства. По другую сторону дороги протянулась беломраморная, в бронзовых шишечках, городская Доска почета, за нею проблестели унифицированные стеклянные сундуки — универсам, универмаг, затем цилиндрическая баночка магазина «Цветы», цветов в котором не водилось отроду, а торговля велась мелкотравчатым сувениром. За скучными стекляшками порадовало глаз хорошенькое, с греческим розовым портиком, с крахмальными наличниками зданьице музыкальной школы, перед которым в клумбе сиреневых хризантем застыл в энергическом взмахе Чайковский Петр Ильич, любовно вылепленный местным скульптором согласно смете по пояс. Против музшколы возвышался кинотеатр «Космос»; монотонную плоскость его фасада оживляла накладная ракета с хвостом из электрических лампочек. Далее в скверике шашлычник, укрывшись под жестяным колпаком, нежно обмахивал мангал, похожий на ксилофон, и от него тек над дорогой пахучий уксусный дымок, раздираемый машинами и ветром. Затем пустая клетчатая площадь с фонтанами, вовсю работающими под дождем, затем трансформаторная подстанция, серебристая и ребристая, в грозно разноцветных полосах токоведущих шин — и все. На этом кончился Таврай.
Здесь главная улица городка поворачивала вправо и становилась дорогой, ведущей мимо соседнего ущелья, — сплошь заставленного копрами и транспортерами, корпусами обогатительной фабрики, костистыми опорами электропередач — вниз, через не тронутые индустрией горы.
Проворно выдвигаясь один за другим, склоны скоро скрыли за собой Таврай. Слева от дороги колотилась в камнях лохматая речонка, обезумевшая от непрерывных дождей, справа вились по кювету мутные потоки.
Из-за поворота выплыл навстречу шлагбаум, полосатым концом увязший в низкой туче. Подле шлагбаума врос колесами в красную землю вагончик с буквами на боку — «КДП-ГАИ». Стоял на дороге инспектор Меньщиков, глядел вниз, в долину, беспросветно заваленную облаками. В дождевике он был похож на прошлогоднюю копешку сена. Рядом с ним обливался каплями его мотоцикл, тоже весь осенних колеров — желтый, асфальтово-синий… Ной посигналил и принял левее, чтобы не окатить дорожное начальство, однако же Меньщиков словно не слышал, стоял неподвижно, глядел в расплывчатую даль, словно оттуда должен был возникнуть некто, кого не дозволено прозевать.
После этого шлагбаума начинается настоящая работа, начинается рейс. Теперь пойдут серпантины — знай крути баранку,— и только километров через сорок горы оплывут, расступятся, и побежит дорога по холмам, взблескивая на волнистом коричневом горизонте. Потом километров семьдесят степью — в сумерках, во вспышках встречных фар, — и уже ночью белыми искрами посыплется навстречу город, всегда возникающий неожиданно и сразу во всю ширину земли.
А пока что Ной грузно поерзал на сиденье, оглядел по очереди все зеркала, оснащавшие автобус. В левом мчалось навстречу дороге мелкое и четкое ее отражение, в правом мельтешила обочина, в среднем потряхивались над оголовниками сидений макушки пассажиров.
3
Дождь хлынул вовсю. Ветер понес его волнами по асфальту, стекла сразу взмутнели, поплыли, и пришлось включать дворники, тут же содравшие последний таврайский лист, похожий на гусиную ладошку. Скользили навстречу и, приблизившись, отпрыгивали в сторону белые придорожные столбики. Иногда средь них лоснились желтым треугольники знаков, суливших всякий свою неприятность — спуск, скользкая дорога, возможный камнепад. На шестом километре прошмыгнул родничок — позеленевшая цементная чаша и трубка, торчащая над нею из скалы. Летом Ной обязательно останавливался здесь попить на дорогу, но то летом, когда струя бормочет и булькает, как живая, а сейчас — торчит ледяной палкой.
Ной ткнул кнопку приемника — как раз смолкали колокола «Маяка». Диктор доложил московское время (половина первого), пошелестел страницами и приступил к обзору мировых новостей. Хорошего за рубежом, как положено, было мало. Террористы хватали заложников поодиночке, самолетами и целыми посольствами, психопаты отстреливали политических деятелей, особо налегая на президентов. А в Латинской Америке, передавало радио, в стране санаторного типа Гайане покончили с собой девятьсот верующих, все почему-то граждане Соединенных Штатов, и между ними умерли во множестве старики и дети, и было это сделано во славу Иисуса. Надо же, удивился Ной, это же надо ничего за душой не иметь, кроме веры… Тем временем диктор перешел к докладу экспертов Организации Объединенных Наций, которые вычислили, что на сегодняшний день мощь человечества достигла четырех тонн условного тринитротолуола на душу планеты, без скидок на возраст, расу и желание остаться в стороне. Вот бы хлеба по четыре тонны…- пришла Ною в голову пацифистская мысль, но диктор не отклонялся от гремучей темы боеприпасов.
На двадцать седьмом километре склоны долинки несколько расступились, речка отбежала от насыпи, огибая отмель с облетевшим алюминиевым леском облепихи. Здесь дорога ненадолго выпрямлялась, и, как всегда на этом месте, Ной разогнал машину под сто. Он еще мельком посмотрел на спидометр, чтобы не перебрать, как руль в его руках неожиданно заплясал и задергался. Автобус трясся так, как это случается на жесточайшей гребенке, но асфальт-то оставался совершенно гладким! Ничего еще не понимая, Ной давил на тормоз и все никак не мог остановить скачущий автобус, хотя покрышки уже не визжали, покрышки хохотали, как гиены.
И тут откуда-то возник тяжелый гул. Он нарастал будто сразу отовсюду, он увеличивался, креп и вдруг обратился в обвальный грохот, в гром такой ужасающей силы, словно за низкими облаками лопалось и обламывалось небо, и в тот же миг по склонам пробежала живая дрожь — так дергает шкурой лошадь, сгоняющая оводов… А впереди, где долинка смыкалась, упрятывая в себе дальнейшую дорогу, там медленно вспухла лиловая туча и неспешно покатилась, подминая самое себя, к застывшему на дороге автобусу.
За Ноевой спиной заговорила женщина, заговорила громко и быстро, почти закричала, но слов было не разобрать… «Мамаша, без паники! — рявкнул кто-то. — Какая тебе, ёксель, война, до нас из Америки никто долететь не может!» Вот о чем она кричала, успел подумать Ной, но уже налетала зыбкая туча, вблизи влажно-коричневая и непрерывно выворачивающаяся наизнанку, и в последнее мгновение Ной не выдержал, обхватил голову и выставил локти заслоном.
Хлестнуло дробью по стеклу, свет исчез. Автобус присел и снова выпрямился, дрожа и раскачиваясь в клокочущей темноте. По стеклам, по металлу цокали камешки, в нос полезла едучая пыль, и длилось это неизвестно долго, и кончилось неожиданно, как началось.
В запорошенные пыльной тучей стекла сочился слабенький красноватый свет. Дождь прилежными язычками слизывал пленку пыли, свет быстро креп и обесцвечивался. Все явственнее в окнах прорисовывались склоны и лаковая полоса дороги, и становилось видно, что беда еще не миновала, а, может быть, в полную силу еще и не началась. Из складок и ложбин на крутых склонах то и дело вылетали камни. Бешено вращаясь, они пробивали кусты, взметали щебенку и снова скрывались в складках, но вдруг выстреливали над самой дорогой и грохались в густую облепиху.
— Ну, природа, ну, твою железо, — удивлялся тот же голос, что рявкал на паникершу. — Что хотит, то и делает, мать называется!
По заречному склону степенно переворачивался отломок скалы, величиной, пожалуй, побольше автобуса. Спешить ему было некуда, он подолгу ехал на одном боку, сбривая жилистый можжевельник, взметая бурые буруны земли, а вокруг него сновала стремительная мелочь, бахалась в его твердь и разлеталась султанчиками осколков.
— Артподготовка! — не унимался говорун. — В вилку берет — раз недолет, раз перелет, третий раз по маковке вмажет!
Но, как ни странно, автобус оставался цел и, более того, даже поблизости камни не падали.
Ной тер тряпкою взмокшие ладони.
…Кто-то нес его бегом, неловко ухватив поперек туловища, — от этого он и проснулся. Ни крикнуть не мог, ни вдохнуть, он только пытался уцепиться пальцами, ватными со сна, за сильную руку, влекущую его неизвестно куда сквозь пыль, темень и низкий утробный гул, идущий сразу отовсюду. Стукнула, отпахиваясь, дверь, он оказался под звездами, быстро гаснущими в пыли и багровом свечении. Земля ревела. Рука вскинула его и поставила между содрогающимися корнями чинары, подтолкнула ближе к теплому стволу, рядом невесть откуда взялся брат, разинувший рот в беззвучном плаче. Приблизилось сверху пятно лица и голос:
— Ной, стой здесь, не двигайся с места! Я маму приведу!
И отец побежал к дому. На бегу оглянулся — стоят ли близнецы, как велено. В разгорающемся мутно-красном свете Ной видел, как дверь захлопнулась за отцом, миг оставалась неподвижна и вдруг вылетела целиком из косяка. Стена перечеркнулась трещиной, подломилась и осела под сползающую крышу, и вот уже на месте дома дымилась багровой пылью куча глины и камыша, и какие-то бревнышки торчали из нее, как переломанные кости.
Он сильнее прижался спиной к шершавому стволу. Брат, по-прежнему беззвучно распялив рот, засеменил к страшной куче, но сделал только несколько шагов, соседний дом уже хрустел и лопался, и Ной видел, как брата накрыло хлестнувшей от дома волной обломков. Чинара охнула, толкнула его в спину и задрожала под нахлынувшей тяжестью, но устояла сама и укрыла его от кирпичей, покатившихся справа и слева.
К вечеру другого дня в детприемнике, в молчаливой очереди ашхабадских сирот, спросили, как его зовут. Он ничего не помнил, кроме слов отца — Ной, не двигайся с места. Так и ответил — Ной, хотя Ноем мог быть и братишка. Когда спустя неделю или месяц кто-то из уцелевших соседей принес в приемник документы, раскопанные в развалинах, к имени просто добавили фамилию Мнацаканов, но уточнять тогда, не Адам ли все-таки он, никому в голову не пришло.
Швырнув под сиденье тряпку, он вышел из автобуса в пассажирскую дверь и задрал голову. Высоко над ними, одна на весь округлый гладкий склон, торчала рогом одинокая скала. Сейчас она защитила его, как когда-то старая чинара. Это она разводила в стороны потоки камня, льющиеся с невидимой за облаками осыпи. Слышно было, какая там шла бомбардировка.
Ной вернулся на место. Под зеркалом качался па цепочке слоник с шоколадным погонщиком на шее. Ной щелкнул слоника в упрямый раздвоенный лоб, тот закружился на цепочке, погонщик скалился и помахивал острым крючком.
По проходу с топотом полезли вон курильщики, и Ной тоже захлопал по карманам. Кто-то протянул через его плечо пачку болгарских с фильтром, он не стал отказываться, вынул себе сигарету и тоже спустился на дорогу.
Слов нет, опасность действует на душу просветляюще — когда она позади. Зернисто-фиолетовый асфальт, морось, глухие удары камней в отдалении и ворчание двигателя рядом,—все это ощущалось с почти болезненной отчетливостью. Сигаретные дымочки перепутывались с синеватым угаром выхлопа и таяли во влажном воздухе, уступая запахам вскрытой земли и растертой можжевеловой хвои.
Невысокий дядя, поминутно поднимая с глаз заячью шапку, рассказывал про сорок четвертый год. В сорок четвертом точно так же громыхало в Карпатах, только там не землетрясение было, там немец, ёш твою медь, устроил камнепад посредством минометов. Но ничего, тогда тоже не попало по маковке. Ной узнал его голос — тот самый говорун, убежденный, что до нас из Америки не долетит. Ворот дядиной землистой курточки был оторочен тем же зайцем, оставшимся, должно быть, от постройки шапки. Никто особенно дядю не слушал, да и он не нуждался в слушателях, ему было главное рассказать, как вот так же в Карпатах, в сорок четвертом…
Снова отворилась дверь автобуса. Курильщики обернулись на скрип и увидели под обрезом двери ногу в светлом чулке, гладкую молодую ногу, ступившую на обочину, а уж затем показалась вся девушка, едва не опоздавшая на рейс, и зонт опять был при ней. Она раскрыла над собою зонт, закрыла его, решительно подошла к курящей компании и попросила сигарету. Если можно.
— А почему нельзя, — дядя в зайцах первым протянул ей пачку своего «Памира». — По нынешним временам самое дамское занятие, только вам да первоклассникам еще в охотку. Мужики кругом бросают. Внук в третий класс перешел, тот уж бросил. Устал, говорит, деда, здоровье не то от отравы.
Девушка, однако, «Памир» не захотела, выбрала болгарские, с фильтром.
— Я вообще-то не курю, это так… немножко не по себе, — она как будто извинялась перед дядей. И сигарету в губы взяла неловко, от дыма закашлялась.
— Не по себе? Неплохо сказано, — заметил парень, в кругу курильщиков стоявший против нее. — Что касается меня, то я просто испугался. Хуже всего, что ничего не сделаешь, сиди и жди, когда прихлопнет. На что уж в шахте всякое бывает…
— А вы шахтер? — удивилась девушка. Шахтеров она представляла себе иначе — должно быть что-то сгорбленное, черное, с угольным лицом, а парень похож на молодого викинга, даже куртка желто-красная сидела на нем кольчугой.
— Шахтер, и даже более того, — улыбнулся парень, — я начальник производства на руднике. За день налазишься по штрекам…
Девушка попробовала улыбнуться в ответ, получилось, даже губы почти не дрожали. Рядом с ней седой гражданин в охотничьей шляпе с перышком, он единственный в компании не курил, все поглядывал на ватное небо, на часы и постукивал ногтем по циферблату, но никто не обращал на это внимания.
— Черт знает что… — пробурчал он. — В Таврае перестояли двадцать две минуты, теперь тут стоим. Конечно, расписание для нас бумажка, фикция…
— Твоя правда, — откликнулся дядя в зайцах и глубоко, с поцелуями затянулся, опаляя пальцы чинариком. — Докуривайте, мужики и дамы, вертаться срочно надо.
Седой гражданин нахмурился. Армейского покроя плащ, малиновый затылок и непререкаемой ясности взгляд выдавали в нем отставника из среднего комсостава. Он открыл было рот, но ему помешал какой-то пульсирующий шум. Но склону длинными прыжками неслись вперегонки две глыбины. То одна вырывалась вперед, то другая, и казалось, что и впрямь у них есть цель, ради которой стоит нестись очертя голову, но в конце концов обо просто грохнулись на дорогу в полусотне шагов от автобуса, выбив в асфальте две сухие вороночки.
— Это последние, — уверенно сказал начальник производства, похожий на викинга. — Можем разворачиваться, шеф.
Отставник непонимающе сопел.
— Что вы имеете в виду, простите?
— Домой надо ехать, служивый! — пояснил дядя в зайцах. — Если здесь такое делается, дома и вовсе беда!
— Вы это бросьте, — нахмурился отставник. — У меня на руках санаторная карта, с завтрашних суток заезд… Вообще, поменьше тут распоряжайтесь.
Но дядя уже не обращал на него никакого внимания.
— Кончай курить, курцы! Душа ведь не на месте, ехать надо!
Отставник всем прочным корпусом повернулся к Ною.
— Водитель, объясните товарищу — автобус рейсовый, он не может раскатывать взад-вперед по произволу. Или я что-то недопонимаю?
Вместо Ноя начальник производства сказал примирительно:
— Все вы правильно понимаете, папаша, не надо нервничать. А возвращаться придется, на руднике наверняка большие неприятности, и лично я вернуться обязан, кровь из носу.
— Вы и возвращайтесь, а у меня санаторная карта, я вам русским языком… — Отставник захлебнулся от возмущения, и этим воспользовался дядя в зайцах, объявив:
— Кончай базар, ребята! Вертаемся домой.
— Одну минуту! — подал голос тот, кто всех угощал болгарскими сигаретами. — А как прикажете тем, у кого дом в Москве? Мне ведь, прежде чем домой, в аэропорт попасть бы…
Выглядел он и в самом деле не по-здешнему. Длинный кожаный макинтош, замшевая кепка утюжком, крупные очки с кофейным импортным отблеском в стеклах, свитерок надет под рубаху, хотя положено наоборот. Дядя в зайцах оглядел его от кепки до штиблет и пустил чинарик через дорогу.
— Сдается мне, Москва без тебя не пропадет.
— Спорить трудно, — усмехнулся москвич. – И все-таки что же мне — пешком идти до города?
Начальник производства сказал:
— А почему бы вам, Марк Андронович, не остаться? Сейчас на руднике каждый мужик на вес золота, а вы еще и специалист по горной технике…
Москвич поправил очки. Начальник производства продолжал:
— Командировку вам продлим, в институт сообщите сами. Соглашайтесь. Билет без проблем обменяем.
— Разве дело в билете, — пожал плечами москвич. — Дома работы накопилось выше головы…
Дядя в зайцах хлопнул его по кожаному локтю:
— Работа здесь теперь будет, парень. Здесь такая может быть работа — не приведи бог. А если специалист, так и нечего рассуждать.
Москвич опять поправил очки, сказал:
— Ну, раз нечего, придется оставаться.
— Наш! — обрадовался дядя. — А ты что скажешь, девица? Что-то не припомню тебя — городская или с Таврая?
— Городская.
— Значит, будем уговаривать?
— Не надо меня уговаривать. Я медсестра, могу понадобиться.
— Ну и спасибо, — сказал дядя. — К нам бы тебя, в поликлинику, а то такие там…
— Водитель! — прорвало отставника. — Ваша обязанность — навести порядок в этом бедламе!
Ной дотянул последнюю затяжку и выпустил сизую ленту дыма, которую капли немедленно принялись кромсать, и все сосредоточенно следили, как лента тает и рвется в прозрачные клочья. Ной оттолкнулся плечом от автобуса, сказал:
— Занимайте места.
4
Автобус тронулся и покатил в прежнем направлении.
Отставник высокомерно посматривал на оппонентов. Начальник же производства помалкивал, полагая, что Ной ищет подходящее место для разворота. Но проехали сотню метров, другую, далеко позади осталась скала-заступница, и он не выдержал:
— В чем дело, шеф? Про расписание вспомнил?
Ной ответил не сразу. Но все же ответил:
— Кому нужно в город, тех довезем до завала. А там видно будет.
— До какого еще завала? — налился свекольным соком отставник. — Что вы выдумываете?
— Виноват, шеф, — сказал начальник производства. — Сам не сообразил… Все правильно, папаша, успеете на свой курорт. Переправим вас через завал, а там на попутке и доедете — отличнейшим образом!
— Между прочим, — отвечал отставник, — я билет приобрел за полную стоимость. На попутке вы сами поедете, а я уж тут, на законном месте. Дорога, глядите, какая!
За полосой камнепада дорога и в самом деле оставалась чистой и гладкой, только лужи всхлипывали под колесами, и такою же гладкой она сворачивала за ноздреватую скалу, и немедленно за этим поворотом Ной так нажал педаль тормоза, что отставник переломился в поясе и боднул стекло полосатым фазаньим перышком.
Ущелье перед ними перегородил обвал. Громоздкое тело его опускалось от правого склона, где теперь болезненно светилась розовым нагая скала основы, через дорожную насыпь, через набухающую речку — вплоть до пологого левого склона ущелья, сохранившего грунтовый слой. В огромном оползне смешались обломки гранита, скрюченные кусты, обломки шифера и глыбы пористого ракушечника, и рыжими клочьями торчал отовсюду дерн, и все это было круто замешено на жирной красноватой глине, теперь размываемой дождем. Над изломанным гребнем громадины протекла, промелькала крыльями стайка вяхирей, десяток птиц, перепуганных камнепадом.
Дворники с тупой настойчивостью продолжали смахивать со стекол мутно-красные потоки, с таким же упорством наползающие сверху.
Начальник производства объяснял неизвестно кому:
— Дожди давно идут, вот в чем штука. Совпадение — а тут еще тряхнуло. Взрывникам теперь дней на десять работы, чтобы дорогу пробить. Восемь дней самое малое, я объемы хорошо чувствую.
Отставник снял шляпу и протер платочком лысину, сверкающую, как мокрый резиновый мяч:
— Можете не беспокоиться, майор Притулло этого так не оставит. Если бы тронулись как положено по расписанию…
— Тогд еще вопрос, где оказались бы, — перебил его дядя в зайцах. — Могли бы под самую кучку угадать.
— А вас не спрашивают, — разозлился отставник. — И вообще, что вы постоянно встреваете?
— Не бушуйте, отцы, — поднялся с места Ной. — Пойдемте, гражданин, я вам чемодан перенесу.
5
Отставник надел шляпу и оглядел завал. Дождь усилился, в низком небе снова пролетели вяхири, на этот раз медленно, с трудом одолевая встречный ветер.
— Глупая шутка, — сказал он обиженно. — Молодежь, вы понятия не имеете, что такое гипертония. О чем вы вообще имеете понятие?
Завал был так огромен, что казалось – это передвинулась на ширину долины сама гора. Не верилось, что по другую сторону завала могли существовать какие-то попутки. Возможно, у него вообще не было другой стороны. Толстуха, сидевшая в первом ряду, потрогала отставника за рукав.
— Мужчина, если вы туда пойдете, я вас попрошу об одолжении. Вы мои сумочки не захватите в город?
— Какие сумочки? — уставился на нее отставник.
— Небольшие, с продуктами, всего две сумочки. А в городе вы только позвоните, тут же приедут племянники и заберут. Честное слово, я бы сама полезла через это безобразие, да мне возвращаться надо, не растрясло бы, волнуюсь, мой буфет, я лицо материально ответственное, а эти сумочки для сестры…
— Сумочки, — сказал в отчаянии отставник. — Еще одна сумасшедшая. У меня гипертония, женщина, я еду лечиться, плюс свой чемодан двадцать два кило, какие тут, к чертовой матери, сумочки!
— Да вы не нервничайте, ради бога, — пролепетала толстуха, — с гипертонией ни в коем случае нельзя нервничать…
— Разворачивай к чертовой матери этот сумасшедший дом! — загремел отставник, ее не слушая. — Да провались она, путевка, я ее десять раз переоформлю! Сумочки!
И Ной начал разворачивать автобус. На узкой дороге, усыпанной камнями, это оказалось непросто. Вперед и назад, вперед, назад… Ничего, время терпит, прикидывал Ной. Отвезти их в Таврай, а потом рвануть по проселкам, верхней дорогой — выбраться отсюда можно. Старика с гипертонией прихватить, теткины сумочки тоже, а то и кому-то еще из Таврая срочно понадобится в город. Ничего, время терпит. Со вздохами пневматики, со стуками коробки передач автобус грузно разворачивался, вперед и назад, вперед и назад…
Красивый начальник производства, похожий на викинга, вернулся на место, в четвертый ряд направо, где у окна сидела его жена, уткнувшись лбом в холодное стекло.
— Люсь, ты что это? Плачешь?
Жена кивнула и шмыгнула, прижимая к носу скомканный платочек.
— Напугалась?
Он смотрел на маленькое смуглое ухо с золотым цветком сережки. Сережка вздрагивала.
— Все уже позади, — сказал он. — Раньше надо было пугаться.
Пока автобус скакал по дороге, и позже, когда накатывала жуткая туча, и в продолжение всей канонады она оставалась спокойна. Побелела, конечно, подлокотники стиснула, однако ни слезы, ни звука… Зато теперь — с избытком.
— Люсь, кончай, — подтолкнул он ее локтем, — уже проехали. Жалко только, мероприятие наше откладывается.
— Не будет никакого мероприятия, — всхлипнула она. — Я передумала.
— Привет! — сказал он.—Ты шутишь, что ли?
Она помотала головой.
— Это судьба, Олежка, что мы не проехали… Он останется и будет жить. Я передумала.
— Передумала… — хмыкнул он. — Скажи уж, с самого начала не хотела, а тут удобный повод подвернулся…
— Пусть так, — согласилась она.
— Люсь, брось дурить. Договорились ведь — хватит нам пока одного Кирюшки. Пока, слышишь? Смотаемся в Алжир, поработаем, посмотрим мир, а там пожалуйста — заводи и второго, и третьего, кто ж против.
— Боже мой, Олежка, как ты не понимаешь… У тебя планы, у тебя Алжир, а он просто хочет жить, и все. Он уже вот такой — девять сантиметров, он уже палец сосет… он спит, а мы его везем… выскабливать…
Олег поморщился.
— Не разводи слюней, дорогая, не ты первая это делаешь. Лучше подумай, как поедем в загранку с грудным на руках?
— Значит, я не поеду.
— По ведь меня одного не командируют!
— Ну и не командируют.
— Люсь, ты в своем уме? Подумай, что ты сказала! Меня что, каждый год будут выдвигать на загранку?
— Перестань, пожалуйста. Дай поплакать.
— Плачь на здоровье. Но имей в виду — такими возможностями нормальные люди не бросаются. Пробросаешься.
— Ради бога, Олег…
— Короче, так,— он не слушал ее,— пробьют дорогу, поедем снова. Уговор дороже денег. А если ждать нельзя, найдем врача в Таврае, не обязательно переться в город по таким вопросам.
— Уйди с моих глаз, — попросила Люся и снова ткнулась лбом в стекло, тоже будто зареванное.
6
Между тем короткий день сгущался, клонился к вечеру. Убывающий свет его сеялся из облаков вперемешку со спицами дождя. Дорога была испятнана багровыми кляксами глины, усеяна осколками камней и сучьями — как будто в расчищенном до новогоднего глянца зале приключилась вдруг хамская драка, от которой на паркете остались пуговицы, кровь, опрокинутые стулья…
В речонке вроде прибавилось валунов. Временами камней на дороге скапливалось столько, что приходилось останавливаться и раскатывать их по обочинам. Камни были от влаги яркие, холодные, сверкали свежими расколами.
В первую же такую остановку дядя в зайцах промочил обе ноги, причем на левую еще и уронил булыгу, за что был Олегом отчислен из аварийной команды. Недовольно бурча, он поднялся в автобус, плюхнулся на переднее сиденье рядом с толстухой, представился:
— Федор. Шугнули меня сопляки.
— Ираида Андреевна, будем знакомы, — сказала с любопытством толстуха, а Федор расшнуровал ботинки, разулся и озабоченно пошевелил пальцами в мокрых носках.
— Шапку тоже можете снять, — посоветовала Ираида Андреевна. — Если человек босой, ему можно уже и без шапки.
Федор подчинился, обнажив желтоватый скудный волос, и на божий свет показалось его лицо, прежде скрытое под сенью зайца. Оказалось обыкновенное лицо человека мастерового и употребляющего, все в мешочках, в морщинах и рытвинах, пронизанное фиолетовыми жилочками и пучками недобритой щетины, и на этой подзапущенной, прямо скажем, местности лучился аленьким цветочком нос.
– Федор, вы не двигайте так мужественно ногами, пожалуйста, вы мне сумочки помнете. А там продукты.
Пресловутые сумочки под сиденьями не умещались, ибо Ираида Андреевна несла материальную ответственность не за какой-нибудь буфетишко при чайной или кафе. Буфет ее был невелик, но в лучшем ресторане городка, и снабжался он по высшей категории. Сидючи на деликатесе, Ираида Андреевна раз в месяц непременно спускалась в город с таврайских высот снабжения, чтобы навестить сестру. Продуктам, конечно, сестра бывала рада, только денег не принимала ни в какую — ты, мол, восемьдесят пять получаешь, а я сто шестьдесят, это я бы должна тебе помогать. Тю, на каком ты свете живешь, чего это ты наши рубли уравняла! Сто шестьдесят, курам на смех, проживи на них с двумя сыновьями-студентищами! Встречая тетку на автовокзале, племянники подхватывали сумочки, да и ее самое чуть не несли под руки, громилы усатые. На теткином сервелате отлично поднялись!
Олег с очкастым москвичом, с Марком Андроновичем, раскидывали камни с энергией и жадностью молодых конторских сидельцев, дорвавшихся до мужской работы. Ной же делал дело не торопясь, ухватывал только те булыги, которые объехать было невозможно. Освободив колею, они вваливались в автобус разгоряченные, с красными и мокрыми руками, от них сразу становилось тесно, шумно и запотевали стекла. Ираида Андреевна с удовольствием смотрела на них, молодых и здоровых. Особенно хорош был Олег. О, Ираида Андреевна знала толк в мужской красоте, не всегда же ей было под шестьдесят, не всегда в ней весу было девяносто восемь кило натощак. Когда-то было сорок восемь и была она такой красивой, что лейтенантик один, начитавшийся Куприна, звал ее в госпитале Суламифью… господи, как же давно это было — госпиталь! Какими юными были тогдашние капитаны и майоры, совсем мальчишечки в сравнении с нынешними дядьками в сходных чинах… Те мальчишки не успевали привыкнуть к новым звездочкам на погонах, не успевали начальственно взматереть, как их находили осколок или жгучая капля пули. У войны свой жестокий резон, всегда она пожирает первым делом молодых и красивых мужчин, которым ничем уже не может помочь живая женщина, только помнить она может и продолжать любить, пока сама жива…
И никто не обращал внимания на тот любопытный факт, что с каждым появлением в автобусе Марка Андроновича в задних рядах кресел тотчас же нырял за спинку платочек, голубой в горошину. Пока же Марк Андронович таскал на дороге камни, платочек снова всплывал, и тогда становилось видно юное, скуластенькое, очень милое лицо, слегка подпорченное неумелой косметикой. Серые, по-детски еще блестящие Шурочкины глаза с восхищением и ужасом следили, как перекантовывает тяжелый валун Марк Андронович, весь пунцовый от натуги.
7
Позавчерашний вечер Шурочка никогда не забудет.
Она сидела в своей комнате в общежитии и никуда идти не собиралась, потому что некуда ходить по вечерам в Таврае, да и не хочется, честно говоря. Вдруг — трах, бах, дверь об стенку! — прибегает Аделя. Одевайся бегом, командует, Николай приглашает, у него там какой-то командированный, ты нужна для компании!
Что ж, с Аделей можно и для компании. Баба она резкая, подруга верная, в обиду, если кто переберет в компании, не даст.
Ну, пришли к Николаю. Картина нормальная — на столе бутылки, вскрытые банки с частиком в томате, хлеб ломтями лежит. В магнитофоне рычит Высоцкий. Николай развалился на тахте, гитару щекочет, а командированный приятель листает шведский пестренький журнал, и вид у него ошеломленный. В общем, самый момент появиться девочкам, вот они и явились.
То да се, слово за слово, расселись, разлили по первой и выпили за приятное знакомство, хотя знакомить Шурочку с командированным никто специально не стал — сами познакомятся. Закусили частиком. Аделя пальчиками шевельнула — гитару, мол, сюда. Николай магнитофон скорее выключил, а Шурочка вся подобралась, локти поставила на коленки, подбородок уложила в ладошки, и лицо ее от этого округлилось совершенно. Вот такою, с гитарой в руках, она Аделю просто-напросто любила, как любила бы, наверное, сестру.
После третьей песни выпили опять, и Аделя спела особо для Шурочки, кивнув ей. Любимую. Песенка была проста, но вмещала в себя все на свете — ночные кусты, и путника на дороге, и любовь, и мучения, и чью-то косолапую, кровью в пыль истекающую душу. У Шурочки, не стесняйся она командированного, навернулась бы непременная слеза.
И еще по единой выпили. Веселье от вина, известно, химическое, да и стеснение у Шурочки никак не проходило, смущал ее командированный. Кудрявый, чернявый, зубы плотные — аж вспыхивают, когда улыбается. И даже очки ему на удивление идут, и то, как он поддевает их пальцем на переносице…
Чем дальше в лес, тем толще елки, вот и наступил момент, когда командированный придвинулся к ней поближе и руку положил на спинку стула. Глаза его в кофейных стеклах были мутны, смотрели вскользь, вот уж и губы он облизнул неповоротливым языком, и весь дальнейший ход его мыслей и действий был Шурочке бесповоротно ясен, иначе чего бы стоил опыт ее восемнадцати лет!
Так вот — ничего этот опыт не стоил.
Ибо Марк Андронович начал ей, ей одной рассказывать, как этой весной ездил в Мелихово. Она не сразу поняла, о чем это он, но почувствовала, что это рассказывается впервые и будет рассказано ей одной на белом свете, а почему так, она и не задумывалась, слушала сквозь подвывания магнитофона и Аделины повизгивания, и казалось ей, что в жизни не слышала истории удивительнее, чем как…
…он вышел из дому в магазин за маслом, имея в кулаке вчетверо сложенную авоську. Оказавшись на улице, он повернул, однако, в другую от гастронома сторону, сел в троллейбус до Курского вокзала, а там купил вместо масла вовсе даже билет на серпуховскую электричку — до бывшей Лопасни. Было воскресное утро, апрель. Дома жена навертела полную голову бигудей. Ожидались гости, а он, что примечательно, не взял обратного билета. Только туда.
Покойный дед говаривал — на пасху солнышко играет. В Москве оно действительно играло, переливалось цветными иглами, а в городе Чехове небо набрякло, осело на крыши, как в начало зимы, вдоль по перрону вился даже снежок, и дуло пронзительно, пробивая городское пальтишко.
Он сел в промерзлый мелиховский автобус. Пожилой мужик, весь коричневый и хмельной, предлагал попутчикам перекинуться в дурака. Три девицы в полыхающих синтетических куртках вынимали из сумок и грызли самоцветные леденцы, и мужик им нарочно проигрывал и хохотал, и девицы заливались до писка, и жена коричневого мужика смеялась в кулачок-картофелину — старый, эх, когда угомонисси! Автобус забренчал остуженным мотором, все качнулись и поупадали на сиденья. Автобус пересек железную дорогу, потом долго громыхал перелесками и заснеженными полями, проезжал через села, и опять мимо окон частил голый лес, и в прозрачную глубину его бежала от дороги легонькая, почти незаметная ограда из колючей проволоки — «Пролоф-ка! Мать, гляди! — хохотал мужик и смачно хлопал себя по сгибу локтя. — А я-то вот он, опять на другой стороне, пролофка!» — и жена его поджимала губы и отворачивалась, — и кое-где на остановке, под нарядным кованым навесом, пели люди в праздничном, их резкие выклики перебивали на мгновение рокот автобуса, который мчал и мчал, не останавливаясь, пока не сказала кондукторша: «Мелихово, кому выходить!»
Марк Андронович остался один на дороге. Осмотрелся. Напротив магазин. За спиной деревянные дома с резными наличниками. Далеко слева роща, обнесенная штриховкой штакетника. Шатко пересекал дорогу парень, направляясь в магазин, на вопрос ответил не сразу:
— Музей-то? А вон дорожка, по ней придешь. Не обижаешься, друг? Ты не обижайся.
Дорожка вела через липовую аллею, сильно выщербленную временем. В угольно-прозрачных кронах скандалили грачи, обновляя прошлогодние гнезда; мелкие ветки, серый сор и вороные перья осыпались на волглый снег, с шорохом расседающийся под ногой.
Все на этой усадьбе узнавалось сразу же, с первого взгляда. Все до мелочей было описано в письмах Антона Павловича. Вот он, пруд под осевшим снегом. Вот флигель, яблоневый сад. Дом и рядом с ним колодезь. Какое же все маленькое, кроме шершавых лип, какое все старое — и липы тоже. Веранда уцелела. Здесь любили пить чай и фотографироваться, а теперь к заколоченной двери придвинут старый стол, на него размеренно капает, капает…
— Ах, бедный вы, бедный, — шептала Шурочка, не отнимая руки, невесть как оказавшейся в его горячих ладонях.
— То есть? — сверкнул очками Марк Андронович, но она и не пыталась объяснить, а просто повторяла — бедный Маричек, бедный…
— Глупости, — заявил сердито Марк Андронович. – Почему это бедный?
— Вовсе не глупости. Вы ведь в Мелихово ездили один.
— Ну и что?
— А жена?
— Какая жена? Моя? Жена… плохо себя чувствовала жена. Впрочем, не помню.
— Вы ей не очень нужны, — стеснительно сказала Шурочка. — Вы друг друга, по-моему, не любите.
— Это никого не касается.
— Извините, — чем более Шурочка робела, тем меньше, как ни странно, собиралась отступать. — Но ведь так жить некрасиво, очень плохо так жить…
— Как — так? Без любви, что ли? Шурочка, дитя, не только мы живем! Многое кругом так живут! Держатся детьми, уважением и общими воспоминаниями, имуществом, черт подери… извините, я немножко выпил, но мысль вполне трезвая. Ишь, любовь… Любовь осталась в голубых временах, в чувствительных временах между девятнадцатым, Шурочка, и двадцатым столетием… Писем к Лике Мизиновой не изволили читать? Шурочка, Шурочка, почитайте…
— Вы даже не бедный, — сказала Шурочка. — Вы несчастный калека. Вам не повезло полюбить по-настоящему, поэтому вы так рассуждаете.
— А тебе повезло? — обиделся Марк Андронович, который был лет на десять старше этой девчонки и сам бы должен поучить ее жизни.
— Нет, еще не повезло, — сказала Шурочка, — но я точно знаю, какая бывает любовь…
Очень близко принял к сердцу Марк Андронович этого калеку, а тут еще разлили по одной, и эту ему уже не стоило пить. Он сварился разом и окончательно, он бил кулаком в ладонь, мотал кудрявой головой и все поминал Лику Мизинову, поминал письма к ней, печалясь, что сам никогда и никому подобного не писал и уж точно не напишет более. Глаза у него совсем слипались, он порывался поцеловать Шурочкину жесткую руку, но ронял ее на полдороге, и тогда Аделя распорядилась уложить его прямо здесь, а Николая она заберет к себе в комнату.
Шурочка старалась ни о чем не думать, но звенело в голове — судьба, судьба…
Она отодвинула замусоренный, весь в окурках стол, застелила тахту свежей простыней, перевела к ней отяжелевшего, сонного Марка и усадила его, и он немедленно повалился на бок. и она развязала шнурки его туфель. Потом заперла дверь, погасила свет, неумело раздела его и разделась сама. В окне сиял фасад соседнего общежития, и в этом оранжевом свете без теней Марк увидел ее, что-то пробормотал и протянул к ней руки. Руки его выплыли из густого оранжевого тумана, она легла в них покорно и радостно, и он сказал, трезвея: «Девочка, с ума сошла, нельзя, тебе замуж нужно… — и она шептала, не слыша себя сама: «Можно, родной, тебе все можно, не бойся…»
— О господи! — вдруг закашлялся Марк, комната закружилась, он повернулся к стенке и сраженно уснул в убеждении, что с пьяных глаз еще не то почудится. И Шурочка уснула тоже, обняв его, окутав его туманом, в котором взвешена была сама.
Она проснулась затемно, но в общежитии напротив окна уже горели. Пора на работу. Она бесшумно оделась, провела ладошкой по кудрям драгоценного и осторожно вышла, стараясь не лязгнуть замком.
А после смены – нет, никто не ждал ее у проходной. И возле общежития не ждал. И записки у вахтера никакой оставлено не было.
Шурочка поднялась в свою комнату и бросилась, как была, на кровать, накрыла голову подушкой и в оцепенении пролежала двенадцать часов, не отвечая умирающим от любопытства соседкам. Но боль в груди и к утру не прошла. Она не знала, что можно так хотеть увидеть другого человека — до боли в груди.
К утру Шурочка не могла уже бороться с сознанием, что сегодня драгоценный уезжает из Таврая, скорее всего навсегда.
Ноги сами несли ее по светлеющим мокрым улицам, сами привели к Дому приезжих. Под каким-то козырьком на другой стороне улицы она стояла долго, очень долго, но все же увидела его, выходящего из дверей с упитанным командировочным портфелем в руке…
8
Автобус остановился на дороге, потому что впереди изрядный кусок полотна был выгрызен оползнем. Оставшейся слева полоски асфальта, возможно, и хватило бы протиснуться над осыпью, но без разведки делать это Ной не решился.
Мужчины вышли из автобуса, подошли к краю провала. Федор топнул, и мигом поверхность оползня наморщилась и закипела от стекающей щебенки.
— Отойди на всякий случай, дед,—сказал Олег. — Ссыплешься, потом костей не соберем.
Ной вымерил шагами оставшуюся полосу. Три шага. В запасе обочина и мелкий кювет, за которым сразу поднимался склон, затянутый сетью овечьих троп.
— Что скажешь, шеф? — спросил Олег. — Я думаю, проскочим. Грунт вроде еще держит…
Отставник откашлялся, чтобы высказать несколько мыслей о порядках на общественном транспорте, но ничего он высказать не успел, поскольку в воздухе возник и укрепился тихий контрабасовый звук. Оглянувшись на него, все увидели на далекой петле дороги, откуда сами только что приехали, желтоватого крохотного жучка.
— Интересно, — зловеще сказал отставник.—Морочили мне голову завалом, а человек, между прочим, проехал.
— Блукает человек,— предположил Федор. — Завал проехать он никак не мог, разве если проселками…
— Вот это мы сейчас узнаем.
С этими словами отставник провел за поясом большими пальцами, в уставном порядке распределяя складки на плаще, и встал посреди дороги.
Грузовик на какое-то время скрылся из виду, потом возник на следующей петле, поближе, и оказался трехтонкой с фургоном, затем снова скрылся в складке местности, а окончательно вынырнул так близко, что различимы были вентиляционные звезды во лбу фургона. Ной предупреждающе поднял руку, Федор сдернул шапку и тоже сигнализировал во всю мочь о недоразумении с проезжей частью, однако же грузовик не убавил ходу, только принял несколько левее и фары включил, что днем в этой ситуации могло обозначать одно — убирайся с дороги!
Отставной же майор Притулло продолжал стоять пограничным столбом, указывая грузовику то место на обочине, где ему надлежало остановиться. Олег его выдернул из-под самого бампера. В ту же секунду и Ной с Федором воробьями разлетелись по кюветам. За рулем удалой колымаги подпрыгивал, скалился на них цыгановатый парень, а рядом с ним доброжелательно кивал и руку к кепке прикладывал восточный человек в бакенбардах. С улыбками и кивками, с ревом клаксона и клубами выхлопа все это прокатило мимо, колыхнулось над провалом, и вот уж слово ОВОЩИ на задней стенке фургона удалялось и таяло в дымке, а по багровой поверхности оползня плавно съезжали, поворачиваясь, остатки дорожного полотна.
— М-мерзавец! — очнулся отставной майор. — Ты что себе позволяешь? Хам!
Сказано слабовато, конечно. Вот Федор обложил, как надо. Посмотрел, что осталось от перешеечка, и обложил. Досталось и шоферу грузовика, и попутчику его в субтропической кепке, и даже грузовику перепало, безвинному. Добавлять после Федора нечего было.
Женщин перевели через провал поодиночке.
— Дальше, девушки, дальше! — командовал эвакуацией майор Притулло и при этом помахивал растопыренными руками, словно гнал гусей. — Еще немножко отступили, еще, хорошо!
Федор с Марком Андроновичем остались на этой стороне провала, а Олег на той стороне расставил ноги над кюветом, руками уперся в колени и приготовился следить, чтобы колеса автобуса не угодили мимо узкой, не более метра шириной, полоски асфальта.
Ной поднялся в автобус, но тут же снова выглянул:
— Эй, мужики, тут девушка в салоне осталась. Переведите-ка.
И из-за его спины показалась Шурочка. Марк Андронович поправил очки. Она спустилась, спотыкаясь на каждой ступеньке, и пошла к нему, готовая от страха и смущения вцепиться в него ногтями, однако он как будто и не удивился, сказав только:
— Здравствуйте, Шура. Где это вы прятались?
Поглядывая на часы, Ной ждал, когда они минуют перешеек. Если бы не камни на дороге, не этот провал, он давно уже возвращался бы из Таврая. Полтора часа псу под хвост, теперь хоть разворачивайся и рви со всей возможной скоростью в город. Хотел ведь прибраться в квартире, Маргарита увидит пыль под сервантом — не смолчит. Приготовить им чего-нибудь к приезду тоже не мешало бы. Да нет, теперь уж не получится. Людей на дороге не бросишь.
Ну, как будто можно попробовать. Ной включил передачу и тронулся к провалу.
— Водитель, ну-ка погодь!
Федору опять чего-то понадобилось. Чертыхнувшись, Ной остановил автобус и открыл ему дверь. Федор живо влез по ступенькам, сел в кресло-вертушку, что рядом с водителем, и сказал:
— Давай, поехали. Чего я буду ноги тратить, пускай меня машина везет…
— Отец, нет времени на шутки, — сказал с досадой Ной. — Вылезай.
— Я билет покупал, имею право! Трогай с богом.
Слоник покачивался между ними, посматривал то на одного, то на другого. Федор вцепился в подлокотники и добром уходить не желал.
— Подвести меня под ответственность хочешь?
— Не дури, — сказал миролюбиво Федор. — Тут высота такая — ни тебе за меня, ни мне за тебя отвечать не придется. Тебя как зовут-то, водитель?
– Ной.
– А меня Моисей. Нас, праведников, бог переведет. Но ты все-таки рули получше!
Ной покачал головой. И тронул с места машину.
Он чувствовал всем телом, какая она тяжелая.
На той стороне провала, почти недосягаемой для автобуса, Олег жестикулировал — левее принимай, еще левее! Но некуда было левее, и без того колеса вылезли на самый склон, и мокрая дернина не держала, ссаживалась, но Ной все прибавлял и прибавлял скорость, а перед самым провалом вовсе выжал газ до предела и вывернул руль еще левее, так что машина теперь перебралась всеми колесами на склон и косо ползла по нему, невозможно кренясь и съезжая задом к кювету, — и вдруг, на глазах у всех, она оторвала левые колеса от коричневой мокрой травы и начала опрокидываться в пропасть. В то же мгновение Ной провернул руль вправо. Автобус, выпрямляясь, устремился вниз, и с грохотом перелетел через кювет, через обочину, и вцепился всеми четырьмя колесами в прочный, широкий, надежный асфальт, и еще пронесся по дороге, расшвыривая со скатов комья глины.
— Ать, твою железо! — ликовал Федор.— Нойка, слушайся меня — не пропадешь!
Автобус остановился возле обмерших женщин.
— И чего паниковали… — морщился майор Притулло. — Я вам русским языком сказал — проедет, никуда не денется.
Ираида Андреевна задыхалась на крутых ступеньках.
— Боже мой, товарищ шофер, вы ведь чуть не упали под горку, вы это знаете? Своими глазами… я думала, умру, не выдержу… Как нам повезло с шофером!
— У шофера имя есть, — сказал Федор. – Ной нас везет, между прочим, никак не менее.
– Какое надежное имя, – сказала с нежностью Ираида Андреевна. – Но Федор тоже солидно звучит! Вы безумец, Федор, у вас ведь внуки!
– Женщины всегда правы, – сказал с сожалением Федор. – Никакой я не праведник. Ты, Ной, меня просто Федей зови.
Ной чувствовал, что сердце бьется редко и тяжело, колени начали мелко подергиваться — всякий раз бывает так, когда беду проносит. Не сразу, но минуты через две обязательно начинается, и ничего не поделаешь с этим…
Подошел Олег.
— Ну, шеф, высший пилотаж! Я еле отскочил. Ты что, тренировался где?
— Потренируешься, как же… — заметил Федор. — Такая фигура раз получится, другой нет – и это окончательно.
Марк Андронович с Шурочкой не торопились, они и не видели всех подробностей переправы. Шли себе, переговариваясь, очки его сверкали, сверкало кожаное пальто, а Шурочка, напротив, была туманна, пепельна, и только серые ее глаза блестели от смущения и счастья. Еще бы — драгоценный, похоже, ничего не помнил о той ужасной ночи, и даже не спросил, куда это она направилась на понедельник глядя. Пришлось бы врать, а что врать, она и не придумала.
— Эй, молодежь! — орал от автобуса Федор. — Ножками живее шевольте!
Дорога продолжала вить свои плавные петли и повороты, поднималась все выше и выше, терпеливая и блестящая, как удав. Федор вернулся на прежнее место и плел Ираиде Андреевне, что приходило на память из фронтового прошлого, мешая действительность, для занятости, с неистовым враньем. При этом он с тревогой шевелил пальцами в волглых носках. Ноги никак не мерзли, потому что откуда-то дуло в них горячим воздухом. Вот-вот ботинки высохнут совсем, и получится не лечение, значит, а невоздержанность и вообще черт знает что. Решившись, Федор сунул руку до локтя в просторную пазуху куртки, недолго шарил там и вытянул старую фляжку, вытертую до сверкания столового серебра.
— А ведь это у вас немецкая, — определила сразу Ираида Андреевна. — С фронта?
— Этот импорт только оттудова поступает, — подтвердил Федор.
— Что ж вы, так ее с собой и носите?
— Тридцать седьмой без перерыва год. Вроде запасного сердца она мне, шагу без нее не сделаю — а износу нет немецкой вещи. Качество!
Отвернув крышечку, он наполнил ее и благоговейно выцедил. Нежно выдохнул в сторону.
— Три крышечки всклень — сто граммов. Многократно проверял.
Он снова наполнил крышечку и выпил теперь быстро, хотя без поспешности.
— Шестьдесят шесть…
Третью крышечку он ловко метнул прямо в гортань, и ни малейшего звука не последовало, даже кадык не сыграл.
— Сто, плюс минус миллиграмм! Немцы — нация доскональная!
Ираида Андреевна поаплодировала мягкими ладошками.
9
Фляжку изготовил концерн Сименс унд Хальске в одна тысяча девятьсот тридцать шестом году.
Первые дни на складе завода были бурными. Ящик, где она была с тремястами девяносто девятью серо-зелеными сестрицами любовно обернута в пергаментную бумагу, носили с места на место, откуда-то вытаскивали и куда-то впихивали, раз даже уронили, потом везли в громыхающем вагоне, потом в грузовике, и наконец на смену тряске и грохоту пришло музейное благочиние цейхгауза одного из пехотных полков, расквартированных в окрестностях города Вупперталь, Северный Рейн-Вестфалия. После этих событий год за годом дремала фляжка в тишине и тесном окружении сестриц, однако не для того ведь расходовал концерн стратегический металл алюминий, чтобы хоронить его в каптерках.
Посему в один для людей знаменательный день крышка ящика взвыла гвоздями, откинулась, сестрицы с шелестом начали выпархивать одна за одной. Плеснул и на наше изделие свет и воздух, взлетело и оно, впервые ощутив тепло руки своего хозяина. Рука повертела свежую, отсвечивающую зеленью фляжечку, подбросила ее разок и прицепила на место — может не самое почетное, зато предписанное уставом. Так фляжка приступила к служению историческим задачам рейха.
Тем же летом много восточнее Вупперталя — восточнее всей Германии, распростершейся в обновленных границах, — в большом селе Белыничи, Белорусская ССР, был праздник. Сразу несколько парней и девушек уезжали в Ленинград поступать в педагогический институт имени Герцена. Праздновали не столько факт их отъезда, конечно, сколько тот замечательный факт, что оглянуться не успеешь, как будут в Белыничах свои учителя, из деревенских, и люди желали друг другу дожить до этого светлого времени — как будто знали, что не все доживут. И в числе отъезжающих сидел за столом юный Федя, одетый в праздничное, остриженный “под политику”.
За два семестра на историческом факультете Ленинград сделал из Феди нового человека. Мир его расширился необозримо, в будущем воссияли такие вершины, которым он в Белыничах и названия не знал, — аспирантура, кафедра… Наступило лето следующего, сорок первого года, Федя приехал на каникулы, но носа не драл, родне привез гостинцев, матери платок, и первым делом полез чинить прохудившуюся крышу.
А что же фляжка поделывала в первый год служения тысячелетнему рейху? О, она за этот год повидала Европу. В эшелоне, составленном из плюшевых вагонов первого класса, она пересекла Бельгию и по дивной долине Уазы прикатила в ходе странной французской волны в Париж, где несколько месяцев кряду заливалась резким шипучим сидром. Чудный город, превосходный сидр и много музыки. Была незабываемая зима, вся в туманах. Зато весна прошла не так комфортно. Всю весну фляжка таскалась по вонючим казармам Протектората Богемии и Моравии, раз была украдена, но вновь обретена, а ближе к лету угодила и вовсе в Область Государственных Интересов Германии, в захолустнейший Радом, но и там хозяин не надолго задержался, повез ее через Демблин, Пулавы и Люблин на границу варварской, другими словами коммунистической России, в Холм.
Много было выпито из фляжки в этот год, но все не крепче сидра, потому что ее владелец, рядовой рейхсвера Йенике, до призыва был виолончелист и привык иметь ясную голову. В его родном городе Кассель, земля Гессен, всякий музыкант обязан был уважать себя не меньше, чем свое искусство. И уж они-то с господином гауптманом, тоже кассельцем и тоже музыкантом, никогда не теряли лица и при первой возможности давали скромные концерты для господ офицеров. По всей Европе, от Вупперталя до Холма, не так уж трудно было достать на вечер приличную виолончель, а свой альт господин гауптман всюду возил с собой. Исполняли по большей части Вагнера, конечно, чаще из Парсифаля. А в пятницу, двадцатого июня, в одном из небольших костелов Холма они с господином гауптманом представили на суд однополчан свою трактовку увертюры Полония. На следующий день местная газета отметила, что музыка звучала в достойном согласии с историческими задачами НСДАП.
А через каких-нибудь тридцать часов после концерта грохнули первые разрывы бомб на Восточном фронте, и вот они двинулись навстречу друг другу — лысый виолончелист, которому не суждено было больше увидеть виолончель, и юный историк, ненадолго отложивший мечты о кафедре — до победы над врагом, — и через каких-нибудь три года их разделяла только полоса замечательного летнего лужка, над которым, не обращая внимания на вздорное человечество, основательно басили шмели. В полной тишине качался и плыл этот виолончельный звук, но рядовой Йенике его не узнавал и не слышал, естественно. Он был занят тем, что допивал из фляжки остатки картофельного шнапса — надо было освободить посуду для более благородного напитка. Последний раз он прижимал витое горлышко к губам, обметанным грязно-белой коркой, но он уже давно устал предчувствовать конец перед каждым боем, ибо стойкое предчувствие теряет смысл и превращается просто в хандру — иначе стал бы он давиться скверным шнапсом! Сделав с усилием последний глоток, он перелил во фляжку полбутылки коньяку, добросердечно оставленного ему господином гауптманом, потом аккуратно, накрепко завернул крышечку, подвесил фляжку к ремню — и, как будто только этого ждала артиллерия русских, снова начался ужас.
И опять солдат Йенике не жил. Три года он не жил в эти часы и дни, когда вокруг кипел огонь, дым, грохот, в воздухе смертельным свистом пело железо, а земля подымалась фонтанами и окатывала его, будто облизывала, прежде чем поглотить навсегда. В эти часы и дни рядовой Йенике не жил и потому не знал их действительной продолжительности. Он просто бегал шнурком за господином гауптманом, тоже кассельцем и тоже музыкантом, — оба молча и крепко веровали, что назначены провидением в талисманы друг другу, — он просто бегал за серой спиной, перекрещенной ремнями, сам куда-нибудь стрелял, падал, если падал господин гауптман, и снова безошибочно устремлялся за ним, ибо это был единственно разумный способ уцелеть для обоих. Сколько вокруг них полегло за эти три года механиков, часовщиков, учителей и бауэров, зато они, музыканты, зато они с господином гауптманом… где он? Где?! Ох, милосердный боже, вот же он, никуда не делся, что ж ты так разволновался, бессмертный музыкант, — вот господин гауптман лежит на дне траншеи и потягивается, будто со сна, трет сапогом о сапог и потягивается сладко, как пробуждающееся дитя…
Ну, что ж, значит так угодно провидению. Тогда и рядовой Йенике скрючился под стенкой. И когда в траншею с дымного неба спрыгнул русский, Йенике судорожно вскинул автомат, а Федя, краем глаза поймав три зрачка — два человечьих, один ствола, — брызнул туда очередью.
Все. Бой на этом кончился. Позади остался еще один лужок, перепаханный и умолкший, но снова свой.
Осмотревшись, Федя снял с лысого хрена фляжку и часы, все шерсти клок, потом взялся за офицера. Тот был интереснее по части документов и карт, не говоря о значительно более ценных часах, портсигаре серебряном с зажигалкой, бинокле и прочем вознаграждении за бой.
Сколько перебывало в руках трофея этого за войну, а уплывало с той же легкостью, как появлялось. Только фляжечка одна прижилась, и только потому, что без аккордеона можно воевать – и даже проще, а без нее никак нельзя. Продолжала фляжка службу исполнять, грелась об другой солдатский зад, двигалась не на восток, а на родину.
Разобравшись с тысячелетним рейхом, Федя выехал в теплушке на Дальний Восток, и там, громя Квантунскую группировку, он опять уцелел. За молодостью лет из армии его уволили только в пятьдесят четвертом, безвозвратно охладевшим к исторической науке. Ленинград как-то и не вспоминался, зато Белыничи, напротив, свербили душу, и первым гражданским делом он съездил на родину.
Ну, приехал. Друть течет светлая, как прежде, но церковь кучей кирпича лежит в овраге, многих домов тоже нет. На месте Фединого дома незнакомые мужики строили школу. Отыскался довоенный зять-вдовец, уже опять женатый. Сводил его бывший зять в Задрутье, в рощу, постояли там у плоской насыпи, сплошь заросшей напористой брусникой.
Вся Федина родня лежала здесь, отделенная от него тонким слоем песка. Война, брат, сказал бывший зять, доставай свою фляжку…
Давно стерлась краска, и стала она как серебряная, а до сих пор читается на крышечке, вкруг свастики, Gott mit uns, да на выпуклом боку мелкой змейкой вырезано еще на фронте: За Родину, за Сталина.
— По этой части вы мастер, — сказала Ираида Андреевна. — Могу представить, как вы огорчаете супругу.
— Намек не понят, — насторожился Федор.
— Выпиваете сильно?
— Да бог с тобой, Ириша! Почему сильно… Безобразий не люблю и себя до них не допускаю, хоть кого спроси! — От крышечек, на вид незначительных, Федор неудержимо хмелел. — А если Анна огорчается, кто ей виноват-то — сама! Не надо мужа с работы водить подконвойно!
— Это в получку? — догадалась Ираида Андреевна.
— Почему в получку? В аванс тоже. А разве я когда нажирался, как другие? Я норму соблюдаю — не больше, но и не меньше. Ты держи меня под прицелом, а я ведь норму все равно исполнить обязан — и исполню. Знаешь, кто я? Честно скажу—краснодеревщик, один на весь Таврай. Мне клиент обязательно поставит, а если недобор, то у меня же дома полная лаболатория в шкафу, и все растворы на спирту. Не я придумал, работа такая. Если недобор, я ночью встану, химию свою разведу — и порядок, норма как штык!
— Фу, какая гадость, — поежилась Ираида Андреевна. – Вам самому не противно?
— Вкус, оно конечно… не шампанское. Отрыжка как даст, как даст под утро… Извиняюсь.
— Я бы выгнала такого мужа, — вдруг рассердилась Ираида Андреевна, а Федор закивал, опять отвинчивая крышечку:
— Ясное дело, кто б не выгнал. Анна только и терпит. Ну так на то она и Анна, золото…
10
Теперь на вертушке рядом с водителем сидел Марк Андронович, смотрел на дорогу и грел руки в жарких струях, обвевающих стекло. Отчего-то сразу он не сел рядом с Шурочкой, когда она пробиралась на место, а сейчас отчего-то неловко сесть. Отчего не сел и отчего неловко — странно самому. И сами по себе размышления эти странные, и, чтобы отвлечься от них, он спросил:
— Слушай, а все-таки откуда там взялся грузовик? Завал проехать он не мог…
— Проселками проехал, — бросил Ной, не отрываясь от дороги.
— Какие могут быть в горах проселки?
— Колхозные.
— В такую погоду разве проедешь проселками? Должна быть большая нужда. Вообще, он странно вел себя, по-моему. По-моему, он что-то вез такое…
— Левое, что. Наплюй и забудь, больше ты его не увидишь.
Марк Андронович молчал недолго.
— Слушай, Ной, далеко еще до Таврая?
— На столбе посмотри.
Скоро появился километровый столб, и Марк Андронович оглянулся вслед ему.
— Восемнадцать километров. Кстати, ты обратил внимание, что встречных почему-то ни одной?
— Обратил.
Между ними, растопырив локти, втерся Федор.
— Ной, прими-ка законные тридцать грамм. Или мы с тобой не заработали?
— Он за рулем, — встревожился Марк Андронович.
— Не суетись, Макароныч, тебе тоже останется. А, Ной?
— Нет.
— Ну, гляди. Наше дело предложить, ваша должность отказаться. Давай, Макароныч, прими за общий успех.
— А что это у вас?
— Не опасайся — сам разводил спирток, сам перчик ложил, сам терпел, пока настоится.
— Мужчины, вы что же это! — встрепенулась Ираида Андреевна. — Почему пьете без закуски? Федор, погодите наливать, достаньте мою сумочку!
И в этот момент Марк Андронович ошеломленно присвистнул.
Пока они отвлекались на выпивку-закусь, дождь прекратился и опроставшиеся облака поднялись, открыв обозрению гнедые горы, припудренные по вершинам молодым снежком. И еще открылся впереди обвал, наглухо перекрывший ущелье.
— Второй, ёш твою медь, — крякнул Федор. — Мышеловка!
Стало ясно, почему так долго не было встречных машин.
На месте речки ползали в обнажившихся валунах какие-то жалкие, иссякающие ручейки.
Автобус катил к завалу, рыча и раскачиваясь, сворачивая в глубокие петли дороги и возвращаясь к обмелевшему руслу. Завал вздымался перед ними все выше и безнадежнее. Была ли здесь теснина уже, чем внизу, или скатившийся склон оказался массивнее и круче, но только им, подошедшим пешком к подошве, пришлось запрокидывать головы, чтобы увидеть рваный гребень, в котором вверх корнями торчало дерево.
И еще на гребне стоял человек. Это высился в своем дождевике инспектор Меньщиков. Расставив ноги, он упирался капюшоном в облака. И до того был неуместен на дороге этот грандиоз — завал, инспектор, дерево, торчащее корнями кверху, — что майор Притулло не выдержал:
—Если бы мы тронулись по расписанию…
Инспектор в поднебесье поднес к лицу ладони.
— Тихо ты, возмутитель спокойствия, — дернул Федор за руку отставника. — Дай соседа послушать.
Стало тихо до того, что было слышно, как посвистывает ветер в травинках.
—…эээй… — скатился по осыпи слабый крик. Федор напрягся, чтобы ответить, но скозлил и закашлялся. Вместо него отозвался Олег, мощно гаркнув. Спустя несколько мгновений инспектор кивнул и снова сложил ладони рупором.
—…машинуу… вииделии…
— Да!!
—…фургоон…
— Да!!
—…объеезд…
— Не понял! !
— …ааа…
Инспектор делал руками энергичные фигуры и что-то кричал еще, но ветер окончательно переменился, и его не стало слышно. Олег показывал на уши, остальные тоже семафорили кто во что горазд, но толку не было. Инспектор Меньщиков зашатался и исчез.
— Мы с ним через забор живем, — объяснял всем Федор. — Не корешуем, правда, но знаю как облупленного. Сейчас он спустится, покажет нам объезд. Очень любит советовать.
Никто ему не отвечал, смотрели на гребень, но инспектор не появлялся.
— Объезд есть точно, — не унимался Федор. — Фургон тот паршивый не вертолет ведь, правда? На объезд подался.
Никого наверху.
Послышался слабый, придушенный расстоянием раскатик заведенного мотоцикла. Слышно было, как он тронулся, разогнался и растаял совсем…
— То есть как это прикажете понимать? — удивился майор Притулло. — Он что, уехал?
— Он службу исполняет, — отозвался Федор.— Ловит того деятеля, на фургоне.
— А мы?
— А что мы, дети малые? Машина на ходу, шофер зверь, но пропадем. А, Ной?
Олег задумчиво сказал:
— Обидно. Мог бы кого-нибудь с собой прихватить. Ладно, ничего, в Таврае разберемся с этим гаишником.
— Сначала попадите в Таврай, — язвительно сказал майор. — Боюсь, что с нашим отношением к порядку…
Марк Андронович примиряюще выставил в круг свои болгарские. Мужчины хмурились, но брали, и даже майор неизвестно зачем ноготками выщипнул себе сигарету. В чистом воздухе потянуло табачком. Курили молча, поглядывали на Ноя, он же внимательно разглядывал завал сверху донизу и опять наверх, словно примеривался перемахнуть его, и все поглаживал скобку черных густых усов.
От автобуса ковыляла к ним Ираида Андреевна. За ней, как цыплята за клушей, тянулись Шурочка, медсестра-блондинка и Люся, жена Олега. Автобус остался один на дороге, и двери, распахнутые с обеих сторон, делали его похожим на ушастого африканского слона.
— Как, мужчины? — издали спросила Ираида Андреевна. — Есть надежда?
— Соображаем, — отозвался Федор.
— Соображайте. Спасайте, спасайте нас, мужчины…
…потому что с востока катится вечер, за ним наступит долгая студеная ночь. Для нас, для женщин, потные бока ущелья неприступны, а там, за деревом, торчащим вверх корнями, копится вода. Холодная, рыжая, она с каждым часом увеличивает силу, просачивается в щели, размывает глину и напирает, напирает, напирает. Под утро вода проломит первую брешь и обрушится в ущелье — пенная, густая, бешеная, — и на косматой ее спине голубым поплавком замелькает автобус…
— Не накаляйте обстановку, — поморщился майор Притулло. — Без вас тошно.
— А вы не нервничайте, товарищ гипертоник. Нам всем не мешало бы еще пожить, дел у всех по горло.
— Короче, так, — сказал Олег. — Кто хочет и может, идем пешком. С той стороны дорога в порядке до самого Таврая, поскольку мотоцикл проехал. Идти по дороге нетрудно, ходу часа на четыре. Так что приглашаю всех желающих.
Молчание. Люся сказала, глядя в сторону:
— Мне кажется, не стоит нам разделяться, Олег.
— Придется разделиться, — мягко сказал Олег. — Мы с тобой, во всяком случае, на автобусе не поедем.
— Почему?
— Потому что по такой погоде можно где-нибудь в луже засесть на сутки.
— Вот бы ты где пригодился, — добродушно улыбнулся Федор. — Здоровила вон какой, с образованием, командовать умеешь, — в два счета нас, грешных, вытащишь.
— Папаша, не могу. На рудник нужно позарез. Кстати, я вам всем советую идти пешком. Так надежнее.
— Господи, о чем вы говорите, — сказала медсестра. — С нами трое пожилых людей. По-вашему, они смогут идти под дождем четыре часа?
— Ну, дождь, во-первых, практически кончился,— сказал Олег, — а во-вторых, дело добровольное, силком никто никого не тянет.
— Вы предлагаете их бросить? — усмехнулась медсестра. Ираида Андреевна погладила ее по плечу:
— Катенька, золотце, не принимайте близко к сердцу. Конечно, я не полезу ни на какие горы, я просто не одета подходящим образом, но если вы решите идти — идите и не волнуйтесь. Мы прекрасно пересидим в автобусе, верно, Федор? Или вы тоже собираетесь лезть через эту гадкую грязь? Нет? А вы, товарищ бывший военный? Ну и хорошо. Посидим компанией, расскажем эпизоды, и я вас буду кормить. А молодежь кого-нибудь пришлет за нами, правильно?
— Вполне разумный вариант, — сказал Олег.
— Свинский вариант! — отрезала медсестра Катерина.
Ной поглядывал на них, поглаживал усы, но в перепалку не вмешивался. Он знал, что все будет сделано так, как он решит. Не потому, что он тут начальство или умнее и опытнее других. Просто такая его работа — везти других, он ее делает и делать будет, покуда не привезет в безопасное место.
— Ты, девушка, права, — заметил Федор,— но тем не менее не расстраивайся. Нас никто не бросит, а машину тем более. Ной дело знает. А ты, начальник, дуй себе до горы, передавай приветы, кого встретишь.
— Передам, папаша. Люсь, пойдем.
— Я останусь.
Олег перекатился с пятки на носок, взглянул на жену с веселой яростью.
— Люсь, не дури. Хочешь, чтобы на руках понес?
Он бы и донес, наверное, благо супруга едва достигала головой его плеча и была похожа на подростка больше, чем на замужнюю женщину двадцати шести лет от роду, но она детским движением ухватилась за могучий локоть Ираиды Андреевны, как бы становясь на якорь.
— Не посмеешь…
Олег качался с пятки на носок, смотрел насмешливо.
— Посметь посмею, да уронить боюсь… Тебе будет вредно. Марк, ты со мной?
Шурочка натянулась струной и побледнела. Конечно же, она пойдет, полетит, поползет за своим драгоценным и даже не спросит, куда и зачем… но лучше бы ему остаться. В Таврае столько народу, там и без него обойдутся, а вот здесь вряд ли…
— Собственно…— Марк Андронович поправил очки и искоса глянул на Шурочку. Останься, и станет ясно (в первую очередь себе самому), из-за кого он остается. — Да, я иду. Ной, я оставлю портфель в автобусе, можно?
Ной пожал плечами — не жалко. Время давило уже, наверху по проселкам не разгонишься, и могло получиться так, что не миновать Маргарите добираться домой на такси — страшное дело. Но он все поглаживал усы и ждал, чем кончится неожиданная баталия и кто здесь окажется кем. Два часа назад это были обычные пассажиры, без имен и характеров, каких он многие тысячи перевез за спиной, так никого и не узнав…
— Марик, я пойду с вами, — тихо сказала Шурочка.
— Еще чего, — заволновалась Ираида Андреевна. — Разве ты угонишься за этими конями!
— Угонюсь, честное слово… — Шурочка смотрела умоляюще, словно незнакомая женщина и вправду могла ее не отпустить. Олег все качался с пятки на носок, вбив руки в карманы своей замечательной желто-красной куртки.
— Короче, так, — сказал он. — Девушка на твое усмотрение, Марк. Если не сможет, ее я точно не понесу. А ты с ней в одной весовой категории, так что не знаю.
— Ну и отлично, — сказал Марк Андронович. — Пожалуй, один ты действительно дойдешь быстрее.
— И это правда! — весело сказал Олег. — Всеобщий привет!
Он полыхнул улыбкой викинга, повернулся на каблуках и зашагал к завалу — высокий, плечистый и легкий,— и еще довольно долго мелькало в камнях желто-красное пятно, пока не зажглось в последний раз на гребне.
— Вот же бог дает красоту без разбору, — вздыхала Ираида Андреевна. Она как будто опиралась на Люсину руку, сама же мягко вела ее к автобусу. — Ты, девонька, не сердись, но твоему бы быть угрюмому, в бородавках, чтобы дурочки вроде тебя за версту обходили…
— Зачем вы так? — слезы опять дрожали в Люсиных покрасневших глазах. — Не знаете человека, а судите. Он просто весь всегда на производстве…
— Ах, производство… Ополоумели со своим производством, все карабкаются куда-то, инфаркты зарабатывают. Чего ж ты не пошла с ним, если он такой самоотверженный?
— Нельзя мне много ходить…
— Де-евонька! — Ираида Андреевна встала как вкопанная и даже ладошку прижала к губам. — И который месяц?
— Три…
— Ой, какой ужас! То есть хорошо-то как, что я, дура старая, болтаю! До чего люблю беременных, золотце ты мое! А он как?
— По-моему, еще не хочет…
— И наплюй! — зычно вскрикнула Ираида Андреевна. — Не поддавайся, девонька, пускай живет!
Люся всхлипнула, и уткнулась в просторное, мягкое, доброе плечо Ираиды Андреевны, и зарыдала в него, как в подушку.
11
Ной развернул у завала автобус и повел его той же дорогой вниз, на поиски объезда.
Километров через пять справа, в заросшем дикой алычой распадке, показался узкий проселок. Был он колеястый, негусто присыпанный щебенкой и в своем начале довольно пологий. На проплешинах глины отпечатались рубчатые следы грузовика.
Петляя между пегими горушками, проселок уходил куда-то в мокрые клочья облаков. По глине езда была отнюдь не та, что на асфальте, тут ушки держи на макушке, передача все время вторая и только изредка, с большой осторожностью — третья. Чуть не вовремя переключишь, скаты забуксуют, зароются в раскисший грунт, и тогда загорай до первого трактора.
На вертушке теперь сидела Катерина. Отличное, особенное это место — рядом с водителем. Отсюда видно полмира, и несет тебя, качает над дорогой — дух занимается. Стекла давно обсохли, сереньким горохом выступила на них пыль. Дорогу не спеша пересекла овчарка, карнаухая и куцая, укутанная в плотную желтоватую шерсть. Поднявшись немного по склону, она остановилась, повернула к автобусу спокойную медвежью морду.
— Посмотрите, какая серьезная, — сказала Катерина. — А людей не видно. Откуда здесь собака?
— Чабанская. Они самостоятельные. Кончила работу, теперь идет куда-нибудь в гости.
— Хороший народ собаки, — сказала Катерина. — В детстве у меня была очень близкая собака. Валет. Мы с этим Валетом лазили по крышам. Никто не верит.
— Расскажи — поверю. Только не выкай.
Ной не сводил с дороги сосредоточенного взгляда, руки мелкими и чуткими толчками покручивали руль.
Федор таки добрался до сумочек Ираиды Андреевны, и такой теперь аромат валил от него, такое шло чмоканье, что отставной майор Притулло, сидевший в следующем ряду, не выдержал и потрогал плечо Ираиды Андреевны.
— Разрешите обратиться, гражданочка… в смысле, отчества не знаю…
— Вы это мне? — грузно обернулась она.
— Насчет излишков вопросик… не могли бы уступить небольшое число продуктов питания… в смысле, продать…
Майор алел, как девушка. Так уж жизнь сложилась, что просить не научился. Всегда получал положенное по довольствию, впоследствии по пенсионным документам, и сейчас он сильно затруднялся. Ираида Андреевна как только поняла, так и всплеснула ручками:
— Глупая я, глупая! Вы же все у меня голодные, а я расселась тут, одного поблизости кормлю! Федор, голубчик, ну-ка помогайте накрывать стол. Ножик у вас есть?
Ха, есть ли у Федора нож! Многого чего не имелось у Федора, а складничок при нем всегда. Как жить без ножа? А отштопорить чего внезапно, банку килек взрезать, рыбочку под пиво распороть — пальцем прикажете?
— Тогда открывайте консервы, — руководила Ираида Андреевна, — а потом напашите колбаски. Тут у нас копченая севрюжка, тут сырки московские, кто любит, паштетик свежий… Боже мой, а хлеб-то! Хлеба-то и нет! Военный, вы тоже без хлеба?
— Солдатом был, всегда горбушку в кармане имел, — проглотил слюну майор.— Потом отвык, а зря, оказывается. Николай Ильич, с вашего позволения.
— А я Ираида Андреевна. Но как же быть с хлебом?
— Ты за нас не страдай, Ириша, — успокоил Федор. — И так умолотим за милую душу. Ты другое скажи — первый раз вижу такую колбасу, чтобы на ней понаписано было всего, как в газете. И все не по-нашему. Что за нация у колбасы, а то я без очков?
— Финская, Федор, финская. Называется — салями.
— Ух ты, ёш твою медь, откуда колбасу везут. На, военнослужащий, попробуй и ты кусочек, если зубы свои. Жесткая. И крышечку держи — от простуды.
— Погодите! — насторожился майор. — Слушайте — это про нас говорят.
Женский голос, сдавленный динамиком, сообщал:
—…произошло землетрясение силой в эпицентре около восьми баллов по шкале Рихтера. По данным сейсмической службы эпицентр землетрясения находится в горах, в двухстах километрах северо-восточнее… крхх…
— Девушка, не трогайте приемник! — шикнул майор, и Катерина отдернула руку.
—…на горных дорогах произошли обвалы, в ряде мест возникла угроза схода селевых потоков. Жертв и значительных разрушений в населенных пунктах нет. Для ликвидации последствий землетрясения образована комиссия.
— Сегодня энергетики страны… — торжественно сказал баритон и дальше забубнил в четверть голоса, урезанный Катериной.
— Восемь баллов, — сказал майор. — Что ж, это неплохо.
И с большим удовлетворением вернулся к паштету, который он выкапывал из баночки посредством сложенного вдоль карманного календарика. Федор, напротив, жевать перестал.
— В каком это смысле тебе неплохо?
— В том смысле, что еще не двенадцать. Четыре балла впереди.
— Ах, ради бога, не надо про баллы,— взволнованно сказала Ираида Андреевна. —И так сердце ноет — знать бы, что дома делается.
— А что там может делаться, ничего не делается, — майор испытующе заглядывал в баночку. — Вам официально сказано — жертв и разрушений нет.
12
Дорога поднималась по косогору. Из распадка слева незаметно и быстро всплывала темнота, скоро Ною пришлось включать фары. Сразу мрамором заиграл, заискрился влажный известняковый щебень, в колеях заколыхались чернильные тени. Дорога, простроченная следом грузовика, то проваливалась в темноту, то взвивалась ослепительным столбом перед глазами. Автобус шел медленно и ровно и ни разу пока не буксовал. Небо все еще серело, черной трещиной на нем ветвилось придорожное дерево, и нижние ветви его горели белым перекалом в свете фар и тянулись к стеклу, раскачиваясь в неслышном ветре.
Катя уж и не помнила, когда ей удавалось посидеть вот так спокойно, никуда не опаздывая. Вертушка чудо как удобна — чувствуешь спиною подрагивание громадной машины, ноги покойно вытянуты, руки обмякли на подлокотниках. Кате давно не приводилось так расслабиться.
Вечер в горах.
Как отсюда выбираться — не ее забота. Она ничем не поможет грузному молчаливому человеку за рулем. Это его работа, а ей остается сидеть, смотреть на вечер в горах и представлять в подробностях, что делают сейчас домашние. Близнецы бунтуют, не желают ложиться без мамы, а бабушка одолевает их хитростью и уговорами, обещает почитать на ночь книжку про Карлсона. Это действует. Дома все в порядке, дома бабушка.
Вечер в горах.
Скоро близнецы уснут. Бабушка примет нитроглицерин и сядет у телефона. Как только вернемся в Таврай, позвонить ей немедленно. Если работает связь.
Федор за спиной прочистил горло, зашептал:
— Ной, возишь народ не гулямши который час, ну тебя к шутам! Некоторым до греха уже недолго.
Народ весьма живо рассыпался по косогору, как и не было никого. Федор, выходя последним, крутанул приемник на полный гром, чтобы не было скучно на лоне природы.
А была уже полная ночь, и в ней, синеватой и влажной, глыбой сливочного света лучился автобус, гремел Баховой фугой ре минор в лихом баянном исполнении, источал жар и едкий выхлоп — автобус был надеждой, ковчегом спасения в этой враждебной ночи без фонарей и асфальта. Для горожанина ведь но имело значения, что во мраке вокруг него скрывалось обжитые колхозные угодья, не резон для него, что проселок этот был всего лишь одной из опутавших горы хозяйственных стежек, по которым зимой подвозят на фермы сено, летом кочуют пчелиные города на прицепах, а с весны до осени мотаются косилки и пресс-подборщики. Какое это могло иметь значение, спрашивается, если считанные часы назад эта же мирная сельскохозяйственная природа не уничтожила их только по случайности, и неизвестно еще, что она готовила им впереди?
Ничего сейчас по было на земле надежней автобуса.
— Ты не устал? — спросила Катерина. В плывущем свете, отражаемом дорогой, она различила улыбку под усами. — Может, тебе отдохнуть?
Опять шевельнулась улыбка, и Катерина быстро отвела глаза. Ей нравилась эта кривоватая ухмылочка в усы. Ной спросил:
— Часто в Таврае бываешь?
— Первый раз. Подружка пригласила на свадьбу — вместе учимся.
— Ты же говорила — медсестра?
— Ну да. И учусь в медицинском.
— На вечернем?
— Да, на первых курсах можно на вечернем.
— Молодец. Не трудно?
— А что в жизни бывает легко? — пожала плечами Катерина.
— Муж хоть помогает?
— Нет, — качнула она головой. — Мужа нет.
— Разошлись?
— Погиб, — сказала Катерина. Ной покосился сверху, помолчал.
— Извини. Давно?
— Не знаю. Третий год — это давно?
— Смотря, как жили. Не шофер был?
— Нет, — сказала Катерина. — Не шофер.
— Военный?
— Учитель физики на полутора ставках,— сказала Катерина. — И еще вел два кружка, писал диссертацию и ставил школьные спектакли.
— Чего бы не жить, — пожал плечами Ной. — Под машину, что ли, попал?
— В этом роде. Неделя с гриппом на ногах;
была городская олимпиада по физике и премьера, все сразу. Он был такой смешной в маске, называл ее намордником… А потом…
Она провела рукой перед глазами, будто смахивая паутину. Ной молчал, тяжело работая локтями в поворотах.
— Действительно, погиб, — сказал он наконец. — Детей оставил?
— Двое у нас. Близнецы.
— Выходит, ты счастливая?
— Вот еще…
— Чтобы муж был настоящим мужиком, это не каждой так везет. Близнецы опять же. Парни?
— Мальчики, — кивнула Катерина.
— Многие б тебе позавидовали. Лично я всю жизнь близнецов хотел. Я сам из близнецов — может, потому…
— А ваша… а твоя жена позавидовала бы?
— Маргарита-то? — призадумался Ной.— Ну, это вряд ли. У ней свое понятие о жизни. Вспомнив, оп посмотрел на часы. Если вылет не задержали, то Маргарита с Русланчиком уже в воздухе, где-то над Кавказом.
Из темноты выплыла навстречу развилка дорог. Рубчатый след грузовика сворачивал вправо, и Ной повернул туда же. И скоро начался спуск, такой же долгий и извилистый, каким был подъем на плато.
13
Впереди над дорогой высветился четкий маленький прямоугольник. По мере приближения он увеличивался, скоро под ним зажглись красные точки катафотов, и вот уже можно было прочесть крупное слово ОВОЩИ. Фургон стоял прямо посреди дороги. Человек перед ним прикрывал глаза ладонью от слепящего света.
Ной остановил автобус. Водитель фургона пошел им навстречу, незряче улыбаясь. Был он в ловком джинсовом костюмчике, острые носки ботинок вспыхивали бронзовыми фиксами, на каждом шагу он приныривал плечами, как бы одолеваемый грузом мускулатуры, — однако же был щупл на удивление для нынешних акселератов. Приблизившись к автобусу вплотную, он шагнул на обочину и исчез в темноте, зато сам обрел способность видеть. Осторожно ступая по глине, он подошел под Ноеву дверь.
— А, это ты… Как ты там проехал, брат, где яма была? — Голос был по-юношески тонкий, но напористый и без тени смущения. — Я и то еле проскочил!
Ной резко распахнул свою дверь. Послышался хлопок, за ним какое-то чавканье и изумленный голос:
— Эй, глаза имеешь? Смотри, что сделал! Тут же грязь!
Ной грузно спрыгнул на обочину, сказал:
— Ух ты, грязища, действительно… Упал, что ли?
— Дай руку, — мрачно сказал водитель фургона.
— Ну да. Мараться не могу – у меня на рабочем месте чистота.
Федор влез уже коленями на шоферское сиденье, выглядывал в открытую дверь.
– Хорошо сидишь, золотая рота, по самые бейцы! Не застудишь? Полезай сюда, я те их вовсе оторву!
В коридоре света на дороге появился Ной, а следом за ним, как чертик из коробочки, выскочил водитель фургона и раскорякой побежал за ним. Руки его до самых локтей, бывший джинсовый зад и только что дивные ботинки теперь были щедро обмазаны глиной. Он забежал перед Ноем и, пятясь, забормотал:
— Ладно, брат, я не обижаюсь. Ты меня правильно наказал — извини. Я неправильно поступил. Слушай, я тебя целый час уже жду, дело есть одно…
Руки он держал вразлет, как хирург. Ной, не останавливаясь, спросил:
— От инспектора бегаешь?
— От инспектора. Работать не дает, мусор гребаный.
— Что везешь?
— Картошку. Из-за этого жду тебя, брат…
Ной отодвинул его, открыл широченную дверь фургона. Дохнуло погребом. Сетчатые мешки перепластовывались, громоздились под самый потолок, в них кругло и туск-ло отсвечивала картошка.
— Левая?
— Левая, правая, центровая – странный вопрос!
— Ну и почем толкнуть хотите?
— Я не хозяин, точно не знаю. Внизу думали, по семьдесят пойдет, в Таврае с картошкой плохо…
— Сейчас дадут больше, —сказал задумчиво Ной.—Дорогу завалило.
— Ну! Хозяин говорит — теперь по рублю возьмут , никуда не денутся!
— А куда им деваться, — согласился Ной. — Дороги нет, и не скоро будет. Землетрясение вам как по заказу.
— Ну! — водитель восторженно шмыгнул.— Я так думаю — по рубь двадцать даже могут взять!
— Куда денутся, — сказал Ной.— От меня чего хотел?
— Слушай, брат,— заторопился водитель,— я шлагбаум с этим делом не проскочу — инспектор там пасет. Давай мешки к тебе перекидаем, а я пустой поеду — на, останавливай, смотри! Потом обратно перегрузим, а?
Ной захлопнул дверь, повернул рукоятку запора.
— Хозяин добрый, платит очень хорошо,— добавил водитель.
Ной обошел фургон и открыл дверь кабины.
— Брат!— крикнул водитель фургона.— Чего там ищешь?
Но с места он не двинулся, хотя за его баранкой в это время устраивался посторонний человек. «Исдраствуйте, — сказали в кабине. — Какой интересный пагод, правда?»
Фургон выпустил облачко дыма, плавно тронулся. Креня высокий кузов, он свернул с проселка и попер прямо по глинистой целине, наворачивая на колеса шмотья дерна. Фургон двигался медленно, все медленнее и натужнее, пока не остановился совсем, но мотор его продолжал визжать на высших оборотах, а из-под задних скатов в два широких крыла хлестала глина. Ной выступил на под-ножку, одной ногой удерживая предельный газ, и сосредоточенно смотрел, как сдвоенные скаты погружаются в глину. Когда машина села окончательно на мост, он кивнул и выключил мотор. «Э?— сказали в кабине.— Пачиму?»
— Картошка ваша здесь целее будет,— сказал Ной.— Сиди спокойно, жди оптовых покупателей.
И захлопнул дверь, не слушая дальнейших криков. Оскальзываясь и довольно неуклюже балансируя, он пробирался по целине назад, к дороге, где поджидал его, ковбойски растопырясь, водитель фургона.
— Видишь, как извозился из-за тебя, салага,— Ной размахивал руками и отлягивался от комьев глины.— Воспитывай тут спекулянтскую сволочь…
Водитель не двигался. Ной поднялся на дорогу, глянул на него и остановился.
— Эй, не дури, пацан. Этого еще не хватало. В глиняном кулаке остро взблескивал нож. Всхлипнув, водитель повернулся и бросился к автобусу. Ной припустил, расплескивая лужи, следом за ним, а в автобусе затопал по проходу Марк, но первым цели своей достиг все-же водитель фургона. Раз за разом он, остервенело вскрикивая, бил ножом в крутой и беззащитный бок покрышки, но острие попадало то в обод, то в бесчувственно-толстый протектор, а тут и набежавший Ной вздернул его за ворот и за пояс, отшвырнул, и опять чавкнула глина. Ной выдернул цож, повисший в покрышке, бросил его к фургону; нож плескался рыбкой в свете фар.
Водитель фургона поднялся. В глазах его стояли слезы, под носом блестело — совсем мальчишка, лет двадцати. Но верхняя губа его дергалась, приоткрывая шакальи зубки, и столько было в этом дерганье ярости, столько неутоленной и неутолимой злобы, сколько человеку обыкновенному, не вору и не спекулянту, не скопить за целую жизнь, пускай даже полную лишений и несправедливости.
— Посмотришь теперь…— у него перехватывало дыхание.— Ты не знаешь, кого обидел. Ты на дороге живешь… наши люди тоже на дороге работают. Встретят — не обижайся.
— Пошел отсюда, шакаленок,— проворчал Ной.
— Я к тебе по-хорошему… деньги бы заработал!
— Пошел, говорю. Не серди меня.
— Матерью клянусь — жить не будешь!
— Ох, отстегаю,— посмеивался Ной. Водитель утер слезы рукавом, посмотрел на руки, на фирменные штаны, на глиняные свои бахилы и пошел, пошатываясь от унижения, к фургону.
— Нож бы надо было отобрать,— заметил Марк Андронович.
— Пускай в грязи поищет,— сказал Ной. Сидя на корточках, он щупал порезы в боку покрышки.— Ну, шакаленок… хорошо, силенки не хватило.
— Мог ведь кинуться и на тебя…
— Ты эту публику не знаешь. Исподтишка — другое дело, а в открытую, да еще при свидетелях…
Марк Андронович поднялся в автобус и сквозь стекло смотрел, как Ной отмывает в луже ботинки. Липучая глина лишь размазывалась от воды. Ной кряхтел и чертыхался — мешал живот. Катерина сидела, стиснув руки в коленях, и время от времени вздрагивала крупной дрожью. Когда Марк Андронович заметил это, она виновато сказала:
— Реакция такая. Испугалась. Зачем он там возится?.. Сейчас вернется этот истерик, с ножом.
— Не вернется,— сказал Марк Андронович.— Вы эту публику не знаете.
— Не знаю,— вздрогнула Катерина.— Сказать вам правду, и знать не хочу.
— Вот именно!— сердито сказал майор Притулло,— Никто их знать не хочет. Брезгуем мы ими, кровососами, рублем откупаемся, а им того и надо! Моя бы воля, я б таких уничтожал без суда и следствия. Чужое хапнул — на, получай в мозги девять грамм! Уверяю вас, тогда и с ножами перестанут кидаться на честных людей.
— Бедный мальчик,—вздохнула Ираида Андреевна.— Ведь одет прилично, не голодный и такой еще молоденький, откуда же столько злобы?..
Тут на нее, сердобольную, Федор с майором в две глотки и навалились.
14
Поворот за поворотом выкатывался на них из темноты. Спуск становился все круче, склоны теснее сдвигались в воронке света, которую неутомимо толкал перед собою автобус. Двигатель завывал все выше, приходилось уже помогать ему тормозами, когда внезапно дорога махнула круто вниз и вместо колотого сахара щебенки перед автобусом простерлось нечто серое, морщинисто-глянцевое и не имеющее видимых пределов. Ной пнул тормозную педаль, все сунулись лбами вперед, но инерция продолжала тащить машину к серому, которое расплывалось все шире, приобретая оттенки столовского какао… Автобус встал.
Катя терла ушибленный лоб. Под скатами похрустывала от напряжения щебенка. Ной рявкнул:
— Камни под колеса! Живо!
Прогрохотали по проходу каблуки, дверь крякнула, отмахиваясь настежь, в проем вкатился сырой и холодный воздух. По глянцу метались широкие тени, и только теперь сообразила Катерина, что перед ними вода. Дорога круто уходила в воду.
— Отпускай, Ной!—крикнул Федор снаружи.
Ной осторожно освободил педаль. Автобус качнулся, упираясь колесами в камни, и шумно выпустил воздух, как бы дух переводя. Для верности Ной вытянул еще и стояночный тормоз, а уж после этого спустился на дорогу.
От воды их отделяла полоса влажного щебня шириной шагов в шесть. Федор чесал в затылке.
— Ной, объясни мне — это нам везет так или все-таки не везет? Что-то я путаться начал, твою железо потрох!
Приблизился майор Притулло, мрачно сообщил:
— Знаете, куда нас занесло? К тому же чертову завалу мы и спустились, только с другой стороны. Стоило столько ездить.
— Соображаешь, солдат,— похвалил его Федор.— А вода почему?
— Так накопилась. Сколько времени петляем!
— Все насквозь провидишь. Прямо страшно с тобой разговаривать.
Ной между тем осматривал дорогу позади автобуса. Поднялся выше, поглядел, __ потопал. Затем достал из багажника большое мятое ведро, нагреб в пего щебенки и приставил Марка с этим ведром к задним колесам, чтобы сыпал под них щебенку, если начнут буксовать, и кричал погромче. Федору с Притуллой он поручил передвигать камни вслед за передними колесами, чтобы не потерять отвоеванной высоты. Женщин Ной попросил покинуть машину.
Женщины поднялись по дороге и сверху, кутаясь от пронизывающей сырости, смотрели на освещенные дымным голубоватым светом краюхи склонов, стоящие как будто бы на лаковом подносе. В центре этой картины висел черный квадрат, в нем горели два острых кровавых огня, то и дело заслоняемых мечущимся Марком.
— Уже и не верится, что этому будет конец. — Люся, только что опять поплакавшая в своем уголку, прерывисто вздохнула,— Едем и едем, и все на что-нибудь опять нарываемся.
Ираида Андреевна обняла ее за детские плечи.
— Миленькая, тебе грех жаловаться, ты с людьми. А вот твой сейчас шагает бог весть где — и один. За него побеспокойся,
— Я за него и плачу…— снова всхлипнула Люся.
Двигатель заворчал. Колеса напряглись настолько плавно, что только по шашкам протектора, расправляющимся на камне, это можно было заметить. Потрескивали рессоры. Медленно, очень медленно тяга мотора превозмогала многотонную тяжесть автобуса. Колеса дрогнули, переступили на шашку, другую, щебенка под ними натужно заскрежетала.
— Ной, пошла! Пошла, твою железо колесо!
Двигатель пел в полных оборотах, машину потряхивало, и вот уже раз передвинули Федор с майором камни, потом еще раз, и вдруг задние скаты дернулись, подрожали на месте от напряжения — и завертелись, вбрасывая под брюхо комья глины, и немедленно корма автобуса поползла к кювету, и щебенка, шарахнутая Марком из ведра, исчезла под скатами, как горсть зерна в жерновах.
— Стой! — надсаживался Марк и упирался обеими руками в борт, словно бы мог удержать наползающую гору железа.— Стой, говорят!
Двигатель заглох, стало тихо.
15
Мужчины сошлись, и Марк Андронович опять захрустел сигаретной пачкой. Закурили, помолчали, скаты попинали.
— Что делать будем, Ной?
— Попробуем еще.
— Мартышкин труд, твою железо. Без трактора не вылезем.
Майор вздохнул, но удержался, про расписание ничего не сказал.
— Вода не должна быть высокая,—предположил Марк Андронович.— Шоссе ведь где-то рядом. Может, я поищу его?
Ной швырнул окурок.
— Сам поищу.
Он тяжело перепрыгнул кювет и пошел по овечьей тропе над самой водой, освещаемый боковыми отсветами фар, и скоро скрылся за округлым откосом.
Спускались по дороге женщины. Катерина издали спросила:
— Куда это он отправился?
— А в гастроном!— откликнулся Федор.— Пока вас не было, мы тут скинулись на пузырек.
— Перестаньте,— отмахнулась Катя. Скоро по воде прикатился Ноев бас:
— Эй, слышно меня?
— Отлично слышим!—’крикнул Федор.— Где ты есть?
— Да рядом совсем, за углом.
— Нашел чего-нибудь?
— Дорогу.
— А?!
— Шоссе тут, говорю, рукой подать.
— Живем!— захохотал Федор, а майор Притулло сказал кислым голосом;
— Не понимаю, чему радоваться- Тут глубина, должно быть, метров двадцать.
— Чтоб ты здоровый был, нудило!
Из-за откоса показался Ной. Растопырив по-пингвиньи руки, он спустился к автобусу.
— Марк, ты прав, дорога рядом. Только глубина вот, черт ее знает…
— И я говорю то же самое,— оскорбленно заметил майор.
— Заладили — глубина, глубина! — Федор сдернул зайца своего, сунул в руки майору и принялся расстегивать куртку.— Днепр форсировали, а тут запруда какая-то, воробью по хвост…
Отобрав у майора шапку, Ной нахлобучил ее на Федора и поднял ему молнию до горла.
— Помоложе найдутся, батя.
— Я попробую,— поправил Марк Андронович очки.— Давно хотел заняться моржеванием…
— Нет, не пойдет,— распорядился Федор,— больно тощий ты, Макароныч, для моржа. Пускай Ной лезет, у него сало непробойное.
— Придется мне,— засмеялся Ной, стаскивая кожанку,— Батя зря не скажет.
— Ты с ума сошел, — взяла его за руку Катерина. — Конец октября.
— А здесь вода что летом, что зимой — не влияет,— успокоил Федор.— Ледниковая!
Вдруг майор Притулло выступил вперед.
— Погодите. Сначала отоприте мне багажник, я достану чемодан. Федор рассердился:
— Да ты что, служивый — имущество боишься замочить?
— Разговорчики в строю!— цыкнул на него майор,— У меня в чемодане егерское — извините, девушка,— белье, чистая китайская шерсть. Наденете его, водитель, это гораздо теплее, чем голому лезть. Факт проверенный. Катерина не сдержалась, чмокнула майора в серебряную щеку, едва не сбив с него шляпу.
Входила дорога в воду круто, да потом выполаживалась. Ной долго брел в воде по колено, в голубом белье похожий на свой автобус, потом вода достигла егерской щедрой мотни, он ступал осторожно, и все забирал за дорогой левее, и медленно уменьшался, темнел, и вот уже брел враскачку по грудь в мелкой блескучей волне. Скрывшись было за откосом, он тут же и вернулся, попрыгал на самом глубоком месте. Казалось, над водою сыпется меленький зубовный дребезг.
— Ной, хватит! — крикнула Катерина.— Вылезай!
Федор изготовил фляжку над крышечкой, осталось только наклонить. Его трясло не меньше, чем если бы сам он сидел сейчас по горло в студеной мути.
Зато обратно Ной пер с бурунами, как пароход. Вылез — весь голубой, и лицо голубое, только скобка усов чернеет — и зашлепал в автобус, стягивая на ходу белье, из которого рушились коричневые водопады, а за ним бежали с полотенцами, с чьим-то распяленным пальто, а в автобусе печка нагнала уже сухого жару…
Тем временем Марк занимался мотором. Полиэтиленовыми пакетами Ираиды Андреевны обмотал распределитель зажигания, бобину и карбНойтор, закрыл все жалюзи, заткнул ветошками щели в моторном отсеке. Оглядел все еще раз и захлопнул крышку. Вроде бы можно попробовать…
Растянувшись цепью на тропе, они стояли невысоко над водою. Шуршал травою сырой ветер.
Фары, отсюда невидимые, выплеснули над водой мощный свет. Пошаркал стартер, мотор отчетливо пропел у о о у! Свет качнулся, лучи уперлись в воду и заскользили по ней, разбрасывая по склонам бегучие отражения. Взбурлила вода. Свет накалялся. Засияла из-за откоса одна фара, следом другая, они ползли над самой водой, сближаясь со своими двойниками, и внезапно слились с ними, пригаснув, и вода зажглась опаловым полукругом, и виден стал слоновый лоб автобуса, вздымающий перед собою волну. Придушенно ныл мотор, выхлоп клокотал пылко и яростно. За клубом подводного света подплыла крыша, проплыла под ногами — можно было перепрыгнуть на нее. Гул и клекот усилились, в них послышались перебои, вода попала все-таки, куда ей не следовало. Но полз автобус, полз. Вспухали за крышей малиновые облака пара. Автобус полз. Выступили из воды и влажно засияли габаритные огни. Выхлопная труба проплевалась дымными снопами и взревела, а фары уже вовсю обметали перед собой долгожданный асфальт.
16
Если вслушаться, если всмотреться в слово шоссе, различаются в нем свист и шипение скорости, неустанное вращение колес и пение мотора, оно мерцает после дождя и кажется упругим, как спина кита.
Скоро, каких-нибудь полчаса — Таврай. Из-за поворотов сыплют навстречу трассирующими очередями ярко-белые столбики. В опасных местах заслоняют собою обрывы приземистые несворотные тумбы. Вдруг высветит-ся и боком наплывет стена, сложенная из са-моломного камня, спиною подпирающая тучную осыпь, и осыпь грозно зыблется в отсветах фар. От видов мрачных и неожиданных Катя глаз отвести не могла, она впервые ехала по горной дороге ночью,
—Ты все же странный человек, — сказала она, и Ной опять покосился на нее, опять шевельнул усами.
— Это почему? Обыкновенный водило.
— Не-ет, — сказала Катя. — Водило бы не отказался заработать. Тот мальчишка — обыкновенный водило.
— Ладно, я шофер, — согласился Ной. — Все равно обыкновенный.
— Обыкновенный шофер попросил бы другого шофера убрать грузовик с дороги. Разошлись бы мирно, без угроз.
— Кто-то ведь должен учить щенков уму-разуму.
— Что ж, научил. Теперь отомстят.
— Это все разговоры, — усмехнулся Ной.
— Дай-то бог. И с этим бродом тоже… Зачем ты полез? Можешь ведь так застудиться, что останешься калекой на всю жизнь.
— А кто бы полез? Может, ты?
— Если уж лезть, то тебе, это ясно. Но обыкновенный шофер подумал бы так — человек я маленький, спешить мне некуда, а этих людей я знать не знаю и больше никогда не увижу — зачем здоровьем рисковать? Ну и лег бы спать…
— Зря ты так понимаешь обыкновенных шоферов. — Ной не сводил с дороги взгляда. — Твой муж что, тоже был маленький человек?
Катя не ответила.
Прошли подряд два крутых поворота, и Ной сказал:
— Слушай, а может, и ну их в болото, эти рейсы? Пойду на такси, работа спокойная и заработок, как у людей. А? Как ты думаешь?
Катя засмеялась.
— Чего ты?
— Представила, как ты полтинники на сдачу не даешь.
— Ну, ты опять на шоферов…
— Но ведь гривенник даже ты не дашь. Тебе будут положены чаевые — как официанту.
— Ну и что?
— Это будешь уже не ты, — сказала Катерина.
Федор, сраженный крышечками и переживаниями, всхрапывал, дергал во сне ногой. Ираида же Андреевна оставалась бодра и деятельна, она намазывала ломтики сыра паюсной икрой и совала их назад, в щель между спинками, откуда благодарно взмыкивал майор:
— О, как вкусно, вы не можете себе представить мои ощущения… волшебница вы, удивительная женщина…
— Кушайте, кушайте на здоровье. Майор вдовел седьмой год. Родственники у него имелись, но к нему в захолустный и сейсмоопасный Таврай не ездили, он взаимно не ездил к родственникам, дичал потихоньку на пенсии, оздоровлялся бесплатными грязями в военных санаториях и читал запойно книжки из серии «Военные мемуары», ибо собственная служба его во внутренних войсках протекла в обидной безопасности, без подвигов и наград, если не считать юбилейных медалей.
Однажды в санатории сосед по номеру, тоже отставной, помечтал в разговоре — вот бы столько же лет получать пенсию, сколько лет ее выслуживал, то есть, значит, двадцать пять. И вышло бы тогда год за год.
Притулло, помнится, хмыкнул, по впоследствии и сам втянулся в это мечтание. Жизнь бы исчислилась, как в сказочке про гусей, — в столько и еще раз столько.
А не успел оглянуться, как полпенсионного столька уже позади. Из них четверть столька прошла в одиночестве. Как ни упрашивал он Машу потерпеть еще немного, не уходить, а не могла она, разъедала и грызла ее война. То полезет наружу забытый осколок, то вырежут две трети желудка, прохудившегося еще в Ленинграде, в блокаду. Последними забастовали ноги, застуженные в сорок втором, когда девочка Маша в летнем платьице, в босоножках, гнала колхозное стадо через Марухский перевал, а позади бичами нахлестывал бой, коровы проваливались в зернистый снег и не могли идти…
Нету Маши, нету. А впереди еще полстолька, как в сказочке про гусей.
— Удивительно, какая вы заботливая, — шептал майор в щель между спинками. — И симпатичная, что характерно…
А Марк Андронович рядом с Шурочкой молчал, В синем сумраке она была пугающе похожа на Лику Мизинову. На поворотах их слегка прижимало друг к другу. И он попробовал взять ее руку. Умница девочка — отняла.
17
Автобус шел и шел вперед, пассажиры, истомленные дорогой, дремали в креслах. Катерина покачивалась в вертушке. Ираида Андреевна сидела монументом, но голова ее склонилась и комфортно потряхивалась на четырех подбородках. Майор Притулло спал вполглаза, бдительно вскидываясь на крутых поворотах. Люся, вжавшись в свой уголок, улыбалась во сне еще не родившемуся человеку в себе, а по щеке ее сползала последняя черная слеза.
И когда автобус замедлил бег, заковылял по камням, а затем и вовсе остановился, все обеспокоенно задвигались.
— Ной, чего там опять?
— Кто это?.. — выговорила Катерина, едва удерживаясь, чтобы не закричать от неожиданности и страха, но вместо нее Люся крикнула, срываясь с места:
— Олег!!
Резкий свет фар заливал поворот дороги, усыпанный колотым камнем. На обочине, прислонясь к тумбе ограждения, сидел человек. Это был не Олег — инспектор Меньшиков сидел, и весь он был скомкан и перемят. Левый сжатый его кулак лоснился черным, как облитый нефтью, на лице застыла усмешечка, говорившая — ага, водилы, вот где я вас застукал…
Пока остальные топали по ступенькам, Ной сидел уже перед ним на корточках.
— Эй, ты чего, инспектор?
Меньшиков шевелил губами. В черной щели рта вскипала пена. Ной обернулся:
— Кать, ты погляди его — плох, по-моему. Я за аптечкой…
Растянули инспектора на обочине, распрягли от ремней. Катя ворошила обмундирование, вслух перечисляла находки — открытый перелом левого предплечья, слева же сломаны три или даже четыре нижних ребра. Размозжено левое колено. Сотрясение мозга и кровопотеря завершали этот счет.
— На, еле нашел,— протянул аптечку Ной. — Как он?
Пока бинтовали инспектора, пока ладили лубки из корявых палок, Ной осмотрел освещенное пространство поворота и кое-что интересное нашел. На одной из тумб, замыкавшей собой поворот, чернели мазки резины, отыскались на ней и кусочки желтой краски. Можжевеловый куст за этой тумбой был рассажен надвое, середину его проломило тяжелое стремительное тело. За кустом — глухая чернота обрыва.
Марк подошел со своими сигаретами.
— Слушай, где ты их берешь?—удивился Ной.
— В портфеле. Кури. Ты что-нибудь понимаешь?
— Понимать тут нечего… Раскрыл инспектор варежку, попал под камнепад.
— Я уж подумал, не сбил ли его кто-нибудь.
— Сбил – хороший валун. На хорошем ходу. Мотоцикл как ехал, так и улетел через тумбу.
Марк щелкнул зажигалкой. Укрывая ладонями пламя, золотое и четкое, поднес его Ною.
— Денек сегодня выдался…
— Ничего, — пыхнул Ной,— пока грех жаловаться. Пошли, перетащим инспекцию.
Во время перевязки инспектор потерял сознание, так что, когда его не слишком ловко приподняли и понесли, он боли не чувствовал и пену больше не пускал. Тем не менее Федор крыл всех подряд черными словами за живодерскую неловкость, при этом сам он то и дело ронял доверенную ему здоровую ногу. Нога покойницки болталась, Федор ругался, хватал грязный сапог и снова прижимал его к груди.
Кое-как втащили инспектора в неудобную автобусную дверь, пронесли по проходу и уложили на заднее сиденье. Федор пристроился на приступке, чтобы поддерживать на ходу лубки, кое-где уже напитавшиеся кровью.
— Нойка, да поезжай уже, черт, не мотай людям душу!
Тронулись.
И они давным-давно уже ехали, а Федор все шарил невнимательно за пазухой и не мог сосредоточиться на том, чего же ему, собственно, не хватает. Иначе бы он вспомнил, что фляжечка, запасное его сердце, осталась лежать на обочине среди оберток от бинтов и обломков палок — там, где он пытался крышечкой укрепить в инспекторовом теле отлетающий милицейский дух.
Теперь на вертушке сидел Марк Андронович. Он протирал платком очки и говорил:
— Черт знает как не повезло человеку. Я вот пробую себя представить на его месте…
Ною тоже нетрудно было представить, что это он катит в Таврай на озабоченно рокочущем мотоцикле, вписывается в повороты, огибает лужи, чтобы ног не замочить, и думает… О чем? Ясно – как наверняка перехватить фургон. Теперь, когда дороги завалило, цена его грузу особая… и неожиданно с асфальта взметаются букеты осколков. В левый бок влетает тупая боль, мотоцикл куда-то проваливается, а сбоку налетает и с размаху бьет в лицо стена асфальта с прилипшей лужицей…
Все застывает. Легкие не могут вытолкнуть воздух. Тело не может шевельнуть пальцем. Но сознание так обострено, словно нюхнул нашатыря, слух и зрение не отказали, напротив. В мельчайших подробностях видно, как на сером фоне облаков раскрывается летящий рой — он приближается, приближается, и нет в нем камня, который бы не целил в распахнутые глаза. Вихрь, удары вокруг, визг осколков и горькие брызги на деревенеющих губах…
Ной двинул плечами, разгоняя с лопаток мороз.
…Все стихло, остался дождь. Понемногу начали работать легкие. Боль пришла не сразу, она не приходит сразу в таких случаях, ей незачем торопиться. Медленно она выползает из колена и жаркими кольцами оплетает грудь, забирает сердце в пасть, а в пасти зубки частые и остренькие, как иглы. Левая рука как-то скверно вывернута, она разогревается влажными толчками, и можно догадаться, что именно в ней начнется настоящая боль. И недолго приходится ждать. Рука разгорается и накаляется, и эта чужая рука, подобно римской свече в пещере, озаряет изнутри пустое тело, и свет ее наливается электрической голубизной, заполняет все огромное пространство под стиснутыми веками и давит, давит изнутри на череп, пока не взрывается мраком.
В сумерках сознание возвращается. Слышатся шаги. Небо заслоняет нависающее желто-красное пятно. Здоровый человек поднял под мышки раненого, оттянул волоком к обочине и усадил, привалив его спиной к бетонной тумбе. Потом ополоснул в луже руки.
Раненый смотрел на него. Здоровый поднялся, стряхивая воду с рук, и тогда раненый спросил — может, словом, а может, и взглядом, это не важно: «Ты что, оставляешь меня?»
Здоровый ответил — или только подумал, что тоже решительно ничего не меняет: «Тяжел ты, дядя. Тебя не донесешь»
Раненый попросил: «Хотя бы кровь останови. Кровь уходит, видишь?»
Здоровый на это ответил: «Видеть вижу, да только со жгутом через час тебе гангрена обеспечена. И это будет гангрена по моей вине».
Раненый сказал: «Без жгута через час мне крышка».
Здоровый ответил: «Не знаю, я не врач. Я не хочу, чтобы ты умер от моей помощи».
Раненый сказал; «Я умру без твоей по-мощи».
Здоровый ответил: «Это совсем другое дело. В этом случае я тебя не видел, так что лучше потерпи. Дойду, пришлю тебе настоящих врачей».
Он повернулся и ушел шагом скорым и легким, и не оглянулся в густеющих сумерках.
Нет, все это предположения. Не было и не могло быть между ними разговора — ни словом, ни взглядом. Инспектор оставался без сознания, когда Олег наткнулся на него. Олег все бы сделал как полагается, если бы ему смотрели в глаза. Уж если его запомнили, если вслед глядят…
18
В обыкновенные времена по этой дороге обе стороны с ревом и душным соляровым выхлопом гоняли голубые МАЗы, вывозившие с рудника его продукцию. Но пока им не встретилось ни одного. В чем дело? Рудник ли прекратил работу, или дорога впереди перекрыта еще каким-нибудь препятствием?
Все круче дыбилась эта дорога, двигатель ревел все раскатистее, почти не переводя дух на переключение передач. Марк наклонился почти вплотную к стеклу, пытаясь рассмотреть впереди хоть какой-нибудь посторонний лучик света. Однажды блеснуло — но то оказалась звезда. Ветер раздирал, разбрасывал тучи, вслед за первой прорехой в них появились другие, на миг прокалывались пляшущие звезды, и снова все заливало тушью.
За поворотом в белом свете фар возник человек.
От неожиданности Ной хлопнул по клаксону, и покатился по ущелью пневматический рев, а человек приветственно потряс над головой сложенными руками и стоял так победителем на пьедестале, пока автобус не остановился почти вплотную к желто-красной его куртке.
— Все-таки прорвался, шеф? — сказал Олег. — Я в тебя верил. Но шел пешком — из принципа!
Выставив локоть в свое окно, Ной молча смотрел па него. Олег подошел, хлопнул по локтю.
— С тобой не пропадешь. Не потерял мою старушку?
Ной убрал руку, спросил:
— Ты инспектора на дороге видел? Олег улыбался.
— Человек не иголка, конечно, видел. Досталось мужику. Ты подобрал его?
— Подобрал, — Ной включил передачу, но сцепления не отпускал. — Валялась какая-то падаль, я ее подобрал.
— Не цепляйся к словам. Не на горбу же мне его тащить десять километров, если ты едешь следом.
— Я мог застрять.
— Ерунда, шеф. Я в тебя верил. В глубине души.
— А есть она у тебя?
Лицо Олега не переменилось, но это была уже не улыбка.
— Грубить не надо, шеф. Не зарывайся. Ладно, сяду — договорим.
Олегова куртка полыхнула перед фарами, он поднял руку к двери, и в этот момент Ной тронул машину.
— Шеф! Совсем сдурел, что ли? Стой… — удалялся охрипший от изумления голос, а в автобусе сорвалась с места Люся.
— Остановите! Вы не имеете права, сейчас же остановите! Я выйти хочу!
И снова охнули тормоза, снова автобус остановился на этой дороге, не очень длинной, но конца которой все не было конца. Люся спустилась и крикнула снизу в открытую дверь:
— Ничего о нем не знаете, а уже судили, приговорили! А сами если бы там оказались? Вас много, вот вы и смелые, а он один шел, один; и на работу, не куда-нибудь! На работу! Убирайтесь отсюда!
Дверь грохнула, и сквозь нарастающий вой мотора донеслось еще:
— Олежка… Оле-ег!
Сердито отдуваясь, Ираида Андреевна протиснулась по узкому проходу и что-то гневно зашептала Ною на ухо, а тот и бровью не повел:
— Тут осталось километра два. Прогуляются перед сном — полезно обоим.
— Жестокий вы человек!—сказала Ираида Андреевна.
Но Ной останавливать не стал.
19
Инспектор булькал горлом, борясь с самим собой за собственную жизнь. Неторопливо сочились минуты. Справа и слева попеременно надвигались на дорогу косые полотнища склонов, и Марк Андронович даже прижмурился, когда в темноте открылся и повис лоскут из редких, разной яркости огней.
Главная улица Таврая была болезненно пуста. В здоровом поселении людей такой пустоты не увидишь; если нет прохожих по позднему времени, все равно жизнь на улице остается — сторож греет овчинным задом ящик у магазина, позванивает в скверике гитара, в крайнем случае кошка плеснет через дорогу. Но на главной улице Таврая не было видно живой души, и от этого она казалась еще длиннее и круче.
У стеклянного ресторана свернули в боковую улицу, покрутились между палисадниками и выехали на крошечную площадь перед больницей.
Катя и за нею Марк Андронович поднялись на крыльцо приемного покоя, усыпанное пластами штукатурки. Вскоре Марк вынес носилки. За ним спешила пожилая медсестра, несущая на вытянутых руках сверкающий, попыхивающий парком стерилизатор.
Четверо мужчин всяко ладились вынести инспектора на носилках, но дверь автобуса, по ГОСТу приспособленная исключительно для здоровых людей, этого им не позволила. В конце концов плюнули на медицинские приличия, вынесли инспектора отдельно, носилки отдельно, а снаружи их воссоединили. От укола и от всех этих такелажных манипуляций инспектор пришел в себя. Обвел пассажиров автобуса взглядом, задержался на Федоре и очень, видимо, удивился ему, потому что попробовал что-то сказать и снова завел глаза.
— Узнал сосед! — обрадовался Федор. — Жив будет!
Вчетвером понесли носилки к приемному покою.
Посмотрев мужчинам вслед, подумав, Ираида Андреевна сказала:
— Давление померить, что ли… Шурочка, вы не пойдете туда?
— Нет, — сказала Шурочка. И осталась одна перед автобусом.
В глубинах его протяжно шипело, попискивало, слышался легкий треск остывающего, отдыхающего металла. Шурочке тоже хотелось бы знать, как там инспектор, а пуще того хотелось побыть еще несколько минуток рядом с драгоценным, роднее которого вдруг не стало ей человека в Таврае, и вместо с тем ей надо было бежать без оглядки от этого чужого человека. Хороший, милый, бесценный — и чужой. Но ведь он и всем в Таврае чужой, возражала себе Шурочка, где он будет ночевать? Разве что на кресле в Доме приезжих. А у нее… А что у нее? Ничего своего, постель и та казенная, а в проходной вахтер общежитейский бдит в оба глаза, так что даже мышь посторонняя не проскочит мимо него дешевле, чем за три рубля. Она представила, как Марк перед вахтером, красный весь, копается в кошельке… нет, надо уходить, уходить немедленно, пусть спит на кресле. И все же — хоть откуда-нибудь из-за дерева убедиться сначала, что — чужой. Что выйдет из приемного покоя и не осмотрится по сторонам, выискивая ее среди множества теней, ее одну…
И Шурочка оставалась на месте, терзаясь и не спуская глаз с широкой равнодушной двери, впустившей столько горя на своем веку.
За этой дверью вдоль по коридору выстроились стеклянные шкафы, в которых отзывался на всякий шаг дребезжанием никелированный медицинский приклад. За коридором, в большой белой комнате, рядом с ширмой печально развесили на стороны голенища инспекторовы сапоги.
За столом мелко и быстро писал дежурный врач, заметно небритый. Никакого внимания на любопытных, столпившихся в дверях, он не обращал. Федор робко покашлял. Врач сказал:
— Садитесь, граждане, на это стулья есть.
Расселись вдоль стены. Федор долее не мог молчать, спросил:
— Как обстановочка в городе, доктор? Жертв много?
— Тьфу-тьфу пока… Вы вот первого привезли.
— А почему — пока? — спросил майор.
— Ну, еще неизвестно, что делается на руднике. Кого-то отрезало в штольнях. Весь Таврай там.
Врач поставил точку, взял трубку телефона и набрал три цифры.
— Хирургия? Паша, ты? Давай мойся, сейчас тебе работу принесут. Сам увидишь. Нет, не с рудника. Случай не так чтобы сложный, но для тебя особо интересный. Так что собери в кулак все умение. Ну, давай.
Он положил трубку, кивнул на ширму.
— Придется мужчинам самим отнести. Наш персонал весь на руднике.
— Не сомневайтесь, доктор, отнесем, еще и на стол положим, — заверил Федор. — Главное, хирург чтоб хороший был, не зарезал соседа.
— Нормальный хирург, — сказал врач. — К милиции будет особенно нежен — он машину недавно купил.
Майор Притулло откашлялся:
— Один вопрос, товарищ доктор. Как у вас с кровью обстоит — не понадобится?
При этом он косился на Ираиду Андреевну. — Не понадобится. — Врач обеими руками растер лицо, припухшее от усталости. — Остался на вторые сутки, а бритвы нет… Кровь мы потом возьмем у родственников, не беспокойтесь.
— А то пожалуйста, — ухмыльнулся Федор. — У нас этого добра такой напор — мерить собирались!
Покряхтев за ширмою, снова переложили инспектора на носилки, взялись вчетвером и приподняли, но Федор охнул и выпустил свою ручку.
— В плечо вступило, ешкино железо…
Врач отстранил его от носилок и взялся сам. Виновато улыбаясь, Федор опустился на стул у стены.
— Вот зараза же, нашло когда болеть,..
Держа обеими руками свою рукоять, майор сказал ему через плечо:
— Меняйте образ жизни. На молочко пора переключаться, на оздоровительный бег.
— Иди, иди, советчик. Мне такого образа даром не надо.
Топоча, теснясь и толкаясь в дверях, мужчины с носилками выбрались в коридор. Катерина несла рядом штатив с капельницей, пожилая медсестра придерживала иглу, торчащую из бессильно вытянутой желтой руки. Ираида Андреевна, прижимая к груди охапку милицейской амуниции, с кобурой на плече, замыкала шествие. Федор остался один, хватая воздух широко раскрытым щербатым ртом.
Той же толпой они вернулись в приемный покой через каких-нибудь двадцать минут, но уже было поздно. Федор скрючился па стульях, ткнувшись лицом в соседнее сиденье и сунув руку за пазуху, где обыкновенно помещалась фляжка.
Врач вцепился в куртку и перевернул его на спину, пожилая медсестра сноровисто вскинула его ноги на стулья, и беззвучно плюхнулась на пол большая ушанка, и все увидели, что Федор мертв.
Закипела над стульями суматоха. Что-то делал побелевший врач, Катерина с медсестрой не то помогали ему, не то мешали, и внутри этой маленькой толпы зловеще звякали какие-то инструменты, мелькали в ней локти, топтались ноги, путаясь в ушанке, — пока не пнули ее с досадой, и она подстреленным зайцем выкатилась на середину комнаты и тоже умерла.
В дверях Ираида Андреевна обеими руками держалась за горло.
Ной поднял ушанку, отряхнул ее. Он тоже видел все, но понять случившегося не хотел. С недоумением смотрел он на майора Притуллу, по неподвижному лицу которого, по щетине, серебрившей старчески розовое, плыли две ясные слезы.
20
Холодно в темном автобусе. Ной свет не включал, хватало больничного фонаря, чтобы видеть, как в кресле раскачивается Ираида Андреевна, стиснув пухлые щеки, — боже мой, где справедливость, боже мой… Надо ехать, пока и ее не оставили в этом приемном покое.
— Кому куда, говорите,— обернулся Ной.— Развезу по домам.
— Вначале надо к Федору заехать, — сказал майор. — Я адрес взял из паспорта — Шаляпина, дом семь.
— А где она, Шаляпина?
— Езжайте, покажу, — сказал майор. Двигатель сказал свое такое знакомое всем у о о у, знакомо стукнула, включаясь, передача, и снова автобус тронулся, высвечивая за площадью мокро сверкающие переулки.
Марк потрогал за руку Ираиду Андреевну.
— Пожалуйста… не надо так убиваться. Пожил человек, славно пожил, и умер хорошо. На людях. Вы не знаете, зачем он ехал в город?
— Что?
— Я говорю, вы не знаете, зачем он ехал в город?
— А, в город…
И она продолжала раскачиваться, повторяя— какой ужас, какой ужас…
— Ираида Андреевна! — настаивал Марк, нужно было вывести ее чем-нибудь из этого оцепенения.
— Что вы от меня хотите… Он ехал в военкомат, он получил повестку в военкомат, за этим и ехал, оставьте меня в покое…
— А что в военкомате?— настаивал Марк.— Он не говорил? Может быть, фронтовая награда его нашла?
— Может быть. Награда? Конечно! — опустила руки от горла Ираида Андреевна. — Как же я сама не догадалась, дура старая… И не спросила. Я бы его поздравила…
— Я видел эту повестку, — сказал майор Притулло. — Паспорт был, военный билет и повестка. Написано — для снятия с воинского учета.
— Вы ничего не понимаете в этих делах,— сказала Ираида Андреевна. — Это была какая-нибудь старая повестка, та что вы видели.
— Вполне возможно, — согласился майор. Автобус остановился в тесной улочке. На деревянном столбике калитки отсвечивала табличка с цифрой семь.
Майор Притулло с чемоданом в двадцать два кило спустился со ступенек, оглянулся.
— Поезжайте, я здесь сам управлюсь. Здесь надолго. Надо будет еще к инспектору зайти.
— Спасибо вам, Николай Ильич, — сказала с вертушки Катерина.
— Вам тоже всем.
— Погодите! — всполошилась вдруг Ираида Андреевна. — Помогите же мне кто-нибудь с сумочками! Николай Ильич, обождите меня, там ведь Анна, с ней надо по-женски…
Марк Андронович вынес ей сумочки, изрядно похудевшие за дорогу. Ираида Андреевна суетливо чмокнула его в щеку и крикнула в дверь:
— С остальными не прощаюсь! Нойчик! Катя! Шура! Вам всем — до свидания, Федю-то все придем проводить.
— И я приду, — сказал Марк Андронович.
— Не уезжаете? Вот было бы хорошо. — Ираида Андреевна стерла помаду с его щеки,— Пойдемте, Николай Ильич.
Перед въездом в главную улицу автобус остановился.
— Марк, ты точно решил оставаться? — спросил Ной. — Если передумал — поехали вместе. Я в город.
— Что, сейчас?
— Завезем Катерину на почту, ей только позвонить.
— Прямо сейчас и поедешь, ночью?
— А когда?
— Ну, утра дождись…отдохнуть ведь надо.
— Не получится, Марк. Дома всякие дела. Ной посмотрел на часы — самолет уже сел. Маргарита его высматривает во встречающей
толпе. Будут дела.
— Как же ты поедешь один? — спросил Марк.
— В первый раз, что ли… Шура, тебя куда подвезти?
Шурочка дыхание остановила. Марк Андронович ответил за нее:
— Ладно, вы езжайте на почту. Я Шурочку провожу, если она не возражает.
Шурочка вздохнула длинно и прерывисто, как наплакавшийся ребенок.
— Ну, смотри сам, — сказал Ной. — Дай пять. Значит, встретимся на Шаляпина?
— Да и после, надеюсь, встретимся. Я еще приеду сюда.
— Ну, давай.
Уже спустившись следом за Шурочкой на мостовую, Марк Андронович все медлил, не захлопывал дверь.
— Ной…
— Ну?
— Спасибо. Ты меня кое-чему научил.
— Ладно, иди. Сейчас начнешь адресами меняться.
— Не бойся, не начну, — засмеялся Марк.— Твой адрес я знаю — дорога. Счастливо вам обоим.
— Давай, — сказал Ной, и Катерина помахала им в стекло. Автобус тронулся, обдал их алым пламенем и покатил вверх по главной улице Таврая, увозя с собой тепло и что-то такое еще, чему не хотелось искать названия.
А Марк Андронович и притихшая Шурочка пошли вниз по главной улице Таврая, и тополя над ними рычали н сыпали остатки листвы.
Вблизи, с тротуара, Таврай не казался вымершим. На окнах волновались шторы, так бывает всегда, когда кормильцы заняты необходимым и опасным делом, а дома ждут бессонно те, кто их любит. Окна светились во всех домах по улице, и на звуки шагов отодвигались занавеси. к стеклам приникали женщины, сложив ладони лодочкой у лица.
Вблизи, с тротуара, Таврай не казался таким уж невредимым. По стенам многих домов разбежались молнии трещин, под стенами белели россыпи штукатурки. Кое-где в витрину был уже вставлен фанерный лист, стекло сверкало лунными зубьями тут же, на мокром газоне. С фасада кинотеатра «Космос» свалилась ракета со всеми своими лампочками, а с доски Почета ссыпался халтурно приделанныймрамор.
— Смотрите, Марик. Ой, жалко как. Перед зданьицем музыкальной школы торчал из клумбы пустой постамент. Бюст, весь в холодно сияющих расколах, лежал лицом в хризантемах и как бы силился подняться, раздвинув напряженные локти. Марк Андронович огляделся. Улица оставалась пуста.
— Подержи-ка портфель.
Он шагнул в хризантемы, взялся за твердые мокрые плечи и приподнял, и тут же все рассыпалось у него в руках, раскатилось кусками крашеного гипса. Шурочка поставила портфель прямо в лужу и тоже полезла в цветы.
— Марик, ничего, это можно сложить. Попробуем?
Но ничего у них не получалось, куски не приходились друг к другу, их руки раз и два встретились во влажной траве, и это отвлекало. В конце концов они поставили на постаменте голову и согласились, что так все же приличнее, чем ей валяться в траве, и Петр Ильич смотрел на них – без рук, но все с тем же нетерпеливым и яростным вдохновением.
Они еще стояли в хризантемах, когда в небесах послышался знакомый звук мотора и замелькали фары, заслоняемые деревьями, словно это шел на посадку самолет.
— Наш, — сказала Шурочка.
По выпуклым стеклам струились блики, автобус спускался по главной улице Таврая, как несколько часов назад, но теперь он был пуст, только высвечивалась набегающими фонарями грузная фигура за рулем, и кто-то сидел па вертушке рядом.
— Катя с ним поехала, — сказала Шурочка. — Славная женщина. Вот бы хорошо…
Что — хорошо, она не знала. Просто ей хотелось для всякой женщины хоть ломтик такой вот радости — быть рядом с драгоценным и знать, что увидишь его еще и еще.
Автобус спустился к шоссе, повернул на него, и долго еще уменьшалась и плавала в черноте пара крохотных колючих искр, увлекаемая каплей света.
Ташкент, 1984